«Семь жизней» и много-много счастья
Захар Прилепин после «Обители» взял паузу и потомил своего читателя, ожидающего новую художественную прозу. В прошлом году у него выходила публицистика, а также исследование «Непохожие поэты: Мариенгоф, Луговской, Корнилов». Увидел свет отличный музыкальный альбом «Охотник», много сил ушло на поездки в Донбасс, сбор гуманитарной помощи.
Он не из тех авторов, которые стоят у конвейера и берут повышенные обязательства выдавать как минимум по книге художественной прозы в год. Прозу не штампует, она вырастает из него. До «Обители», вышедшей в 2014 году, также был перерыв. В 2011 году Прилепин опубликовал свой роман «Черная обезьяна» и сборник рассказов «Восьмерка». Перед «Черной обезьяной» ряд критиков потирали руки и утверждали, что он уже приблизился к своей черте — описанный жизненный опыт исчерпан и дальше если что и появится из художественного, то будут автоповторы.
Но Захар удивил и с «Черной обезьяной», и с «Обителью». Сейчас выходит его свежая книга прозы из десяти рассказов «Семь жизней», и автор в ней хоть и узнаваемый, но опять совершенно новый, не стоящий на месте. Книга неожиданная, как финальная фраза рассказа «Зима»: «Я больше не люблю тебя». С одной стороны, она совершенно прилепинская, а с другой — это вовсе не движение по готовым прописям, а скорее, очередной эксперимент.
Сборник о любви, о различных вариантах человеческой судьбы, о счастье. Есть рассказы с интригующим авантюрным сюжетом, в меру сдобренные юмором. О причудливых перипетиях человеческой судьбы Прилепин задумывался в той же «Обители», главный герой которой Артем Горяинов достаточно талантливый молодой человек, но растрачивает свою жизнь, плывет по течению, в итоге превращается в тень и погибает.
Захар пишет о незримом доме, находящемся между землей и небом, и в котором «живет твоя судьба — не то чтоб являющая себя тебя нынешнего — а весь ты сразу: прошлый и будущий, задуманный и свершившийся» («Первое кладбище»).
Подобное ощущение судьбы пронизывает творчество и его собрата по перу Сергея Шаргунова. В своей «Книге без фотографий» он будто листает фотоальбом, всматриваясь в свои новые отражения. Фотографии выстраивают план, карту жизни, вот почему по ним и можно прочесть судьбу, увидеть ее отсветы, знамения. Ночью в горах в революционной Киргизии Сергей ощутил, что «могу сейчас читать будущее», которое читалось «без сожалений и интереса, как будто все, что могло, уже состоялось».
Эта судьба, конечно же, в тисках между ангелами и бесами. Зависит от того пути, по которому ты двинул в начале жизненного распутья: прельстился или проявил крепость.
Бес — как венерическая болезнь, его можно подцепить. Об этом говорит «сын пастора» в рассказе «Попутчики». Герой рассказа Верховойский за несколько часов до своего поезда затащил компанию в сауну. Страсть пойти в баню была настолько сильна, что «не было сил удержать себя». Верховойский звал в «пекло», в «жаровню», в липкую атмосферу зноя, которой был преисполнен прилепинский роман «Черная обезьяна», повествующий о темном в человеке. Фамилия героя отсылает к главному бесу из романа Достоевского…
В сауне Верховойский напарился до того, что ему в парилке явился старик, «поросший белым волосом», производивший впечатление брезгливости, как от «какого-то пахучего болотного гада».
«Чертовщина» — так одним словом можно описать все происходящее с героем, после того как он не попрощавшись покинул сауну. Опоздал на поезд, на вокзале мерещился тот самый старик, злоключения в купе, видение погибшего проводника, подарившего ему зажигалку. От Верховойского пахло «скотом, скотобойней…», и он нес свой «смрад», пока не добрался до дома, где его ждали мать и беременная жена — «яблочная, ароматная». Пока не забрался под струю ледяной воды и не смыл с себя все последствия своего загула. До этого были «попутчики», с которыми прямой путь в «жаровню», а здесь — семья, здесь совсем другие ароматы.
Вообще Прилепин традиционно с особой нежностью пишет о семье. Она у него синоним счастья. Его высказывания о семейных взаимоотношениях можно заносить в учебники счастливого брака: «Счастье женщины (и ее мужчины) состоит в том, что женщине безусловно известно о слабостях ее любимого, но она никогда не позволяет даже себе указать на них; и уж тем более — ему. Счастье мужчины (и его женщины) состоит в том, что он искренне убежден: бытийный выбор, сделанный им когда-то, явно превышал на тот момент его провидческие способности, интуиции и вообще умение рационально мыслить — однако он угадал; причем едва ли не единственный раз в жизни» («Ближний, дальний, ближний»).
С особым интересом и трепетом он наблюдает и за детьми. Вот смотрит за спящей старшей дочерью и понимает, что это именно та самая «нега», о которой писали поэты: «Все ее, совсем еще юное тело, от мизинчика на ноге до мизинчика на руке, — являло собой торжество природы, чистоты, свежести и необычайного Господнего вдохновения». Или его сын-«сомалиец»: «похожий на неизвестных истории детей раса Тафари, на угандийских мальчишек, на малолетних рэперов Гарлема, на тонкоруких пиратов Сомали» («Ближний, дальний, ближний»).
Новая книга о счастье, которое обрел сорокалетний мужчина и у которого многое что в жизни получилось: «Мало кто на земле чувствует себя также хорошо, как я. Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо». И поэтому единственная просьба: «Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши» («Семь жизней»). В этом нет никакого хвастовства, позы, фанфаронства, рецептами этого счастья автор готов щедро поделиться.
Судьба мужчины идет от отца, крайне важен и момент его превращения в родителя. В рассказе «Рыбаки и космонавты» герой только начал свой путь отцовства. У него родился первый сын, и этот факт еще должен уложиться в голове: «Неужели мой пацан выбрал именно меня, перебираясь из своей обители сюда на ПМЖ. Пацан, ты ничего не попутал?»
Пока все это укладывалось, новоиспеченный отец превратился в комичного персонажа. Встретил бывшего должника, повозил его в багажнике «шестеры», забрал долг, приоделся в костюм, прикупил всякой всячины для малыша, встретил старых знакомых, которые потащили отмечать. Наотмечался, уснул в кустах, проснулся совершенно голый с одной соской на шее. Нашел кусок покрышки, с ней и с соской двинул в город. В финале жена с новорожденным на руках серьезно сказала: «Смотри, малыш, это наш папа… Он будет заботиться о тебе». Папа вышел в старой простынке, которую выдали в полицейском участке, и с соской на шее. С ним тоже произошло какое-то перерождение.
В новой прозе Прилепина нашли свое отражение и трагические события в Новороссии. Фронтовой город, «прострелянный сотни раз, но не сдавшийся, похожий на Гавану», описывает он в рассказе «Эмигрант». Здесь же автор говорит о чувстве достоинства, которое присуще этому городу и его жителям: «Спокойный и только чуть сильнее нужного сжавший зубы мужчина несет откуда-то кисть подростка и бросает ее в черный мусорный пакет — бабушке с метлой в помощь».
Герой «Эмигранта» одноклассник Роберт, оказавшийся на другой стороне. Устрашающего вида человек с наколкой в виде солнцеворота и бритой головой со шрамами. В школе учившийся на вялые тройки, был практически адъютантом у автора-рассказчика, заглядывал ему в глаза. И где он сейчас, не заблудился ли? Что за солнцеворот произошел в его голове?..
С другой стороны молодцеватый офицер — командир взвода, воюющий недалеко от поселка Радость в рассказе «Семь жизней» и ставший практически отцом для своих бойцов.
В рассказе «Спички, табак и все такое» Захар рассказал о своем товарище — питерском нацболе Евгении Павленко, который 8 февраля 2015 года погиб под Дебальцево. Там он под позывным Таймыр воевал в бригаде «Призрак». Ему было 35: «…питерский нацбол со стажем, фигурант как минимум восьми уголовных дел по разнообразному злостному оппозиционному хулиганству, яростный „левак“, безусловный русский империалист, посему в государственных понятиях того времени — гулёбщик, негодяй. Читатель русской поэзии, Юнгера, Селина. „Путешествие на край ночи“ было любимой его книжкой, я знал. Он был воцерковлен, соблюдал все посты, когда-то успел выучить французский язык и зарабатывал на жизнь, обучая французов, зачем-то приехавших в Питер, русскому».
Захар рассказывает, как Павленко приехал в Нижний, они вместе гуляли, выпивали. Говорил про скорую войну, о поэзии, об оружии.
Потом в каком-то кафе, на пике опьянения, в видении перед автором «появился бритый человек, кажется, почти пацан, либо навек моложавый мужик, с таким знакомым располосованным затылком: он лежал навзничь на земле — куда упал, словно ныряя, но не смог уйти под воду, и остался с этой стороны тверди, убитый многочисленными минометными осколками, и один из осколков угодил в книжку на груди, которая его не спасла». В финале рассказа Павленко «сбросил свое знамя к Вечному огню». Он искал оружие, знал о будущей войне. Уже тогда судьба все знала о будущем Евгения.
Поэтому еще раз повторим: «Семь жизней» — книга о судьбе под микроскопом. О «неслучившихся жизнях», о которых можно тосковать или «презирать вот эту несбывшуюся жизнь — первую, или вторую, или третью, или какую-нибудь еще — презирать и радоваться всему тому, что не случилось с тобой, обошло стороной, сберегло тебя. Или не сберегло» («Семь жизней»). Автор становится актером, вживается в разные роли, примеряет к себе всевозможные судьбы. Пробует попасть в другого человека, погостить в его «незримом доме».
Так проходит смена ролей в рассказе «Семь жизней» — от воина до священника. Развертываются человеческие судьбы, которые смотрят на себя в зеркало и задаются вопросами: «Здравствуй, ты кто?», «Из чего ты, что у тебя, как ты все это делаешь?» Вот тот же опустившийся преподаватель-алкоголик, отдавший «свою предыдущую судьбу» за так, потерявший облик, обрастающий «расползающейся изнутри плесенью». Автор совершает попытки распутать переплетения нитей судьбы. Пытается понять, в какой момент начинается фатальное, необратимое, и личная воля уже ничего не значит, когда она превращается в тень. Когда судьба начинает карать.
В первом рассказе сборника «Шер аминь» Захар проигрывает два варианта судьбы после ухода отца в феврале. К слову, герой «Обители» попадает на Соловки после убийства отца.
В рассказе зимний месяц обернулся сиротством (зима еще и символизирует растрату, потерю любви в рассказе «Зима»). Ушел отец, девятилетний ребенок не смог его догнать. Поймала убежавшего бабушка, и он решил: «Поймали и поймали. Не судьба».
В этом варианте февраль стал проклятием для героя, и «с тех пор пошло все не так». С тех пор феврали выстроили череду неудач, которую он никак не может переломить. Каждый раз падал в какую-то «грязную лужу» и оставался с грязью во рту. Месяц, «обещающий только обман», стал его злым роком.
Другой вариант, когда пацан взобрался на самую вершину холма, на который не каждый решался залезть. Рот был набит не грязью, а снегом. Там, на вершине, он пообещал: «сожру тебя, февраль», и в итоге этот «враль-февраль» проиграл. После уже подростком он твердо решил, что его позиция в любой компании будет сформулирована: «Мужчина здесь я». Стал принимать решения, и жизнь сама начала «стелиться под ноги». Так преодолевалась одна фатальная судьба и начиналась другая, победительная.
Теперь он сам, куда-либо уезжая, стоит на пороге, смотрит на своих детей и думает: «…что делать: уйти, не оглянуться. Или вернуться — взять на руки. Как угадать, что им поможет?».
Выбор это крайне ответственен, от него зависит будущее, которого может и не быть. Зависят сила и яркость самой жизни, которая может стать провалом и преждевременно угасать. Как судьбы знакомых в рассказе «Первое кладбище», напоминающем лимоновские «Книги мертвых». Судьбы, превращенные в могильные холмики. В этом ведь тоже есть какая-то предобусловленность, как и в пути Евгения Павленко.
Об угасании жизни и рассказ «Петров». Здесь ее гасит сила инерции, в которую вписывается человек и течет себе. Не может ее переломить.
Петрову жуть как не везло с котами. Не ставили они его ни во что, гадили. В детстве был момент, когда он пообещал себе, что никогда не уподобится работягам и «не выберет себе одинаковую, как старый асфальт, жизнь». Но после эта «поэтическая» мысль не приходила ему в голову, которая сама оказалась будто забитой этим старым асфальтом. Шанс был упущен.
Петров не мечтал, влюбляться не умел, и только коты гадили в его жизни, придавая ей специфический запах. Один из них был полной его противоположностью. Он пришел к Петрову сам, преисполненный кошачьих витальных сил, агрессивный, плотоядный. Петров же хоть и не трус, но драться не любил: «…чего драться-то, если можно не драться». Был не способен на поступок.
В итоге замерз перед самым Новым годом по пути в деревню к матери. Его машина сломалась, а починить не мог. Дорога была пустынна, всего несколько машин проехало мимо. Проскочил на джипе с семьей и одноклассник Лавинский, бешеной скоростью несшийся по жизни. В этой фамилии угадывается журналистский псевдоним самого Прилепина.
Жизнь пронеслась мимо. Все, что оставалось Петрову, — это написать проклятие на снегу, и самому слиться с этим снегом.
Сам Захар уже неоднократно говорил о стиле своей поступи по жизни: барабан на шею и бить по нему, что есть мочи. Идти вперед и становиться хозяином своей судьбы, не растрачивая ее по мелочам. Победа любит заботу.
Через это и достигается счастье. У тебя и близко нет никаких проклятий, все же от тебя зависит. Между тобой и миром наступает гармония, и ты понимаешь, что тебе хорошо: «Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо. Не спрашиваю отчего. Не прошу ничего нового». Этим своим счастьем Захар и поделился в книге. Вы слышите его барабан, побуждающий к пробуждению?