Сентиментальный боксёр (о героях Захара Прилепина)

Герои любого писателя – и Захара Прилепина в том числе – разные и не всегда похожи на самого автора или по крайней мере тот образ автора, который складывается в голове читателя. Рискуя (но не боясь) ошибиться, я бы сказал, что наиболее похож на реального Захара – его Захар же из «Греха» и его «рассказчик» из «Ботинок, полных горячей водкой». По крайней мере, с точки зрения буквального совпадения ряда известных биографических реалий – на эти совпадения легко укажет любой более или менее осведомлённый человек (условно назовём осведомлённым того, который прочитал 10-20 интервью с писателем и все его книги). Наименее похож – революционер-экстремист, заглавный герой «Саньки», хотя ни о каком антиподстве, само собой, здесь речи тоже быть не может. Где-то между ними – Егор Ташевский, мент-спецназовец из «Патологий».

Тем не менее зачастую приходится слышать о «прилепинском герое», самое расхожее определение для которого – «брутальный». Мужественный, бесстрашный, мощный, маскулинный, стремящийся над всеми доминировать, сочащийся тестостероном альфа-самец… Если почитать эту критику и не очень внимательно – самого Прилепина, может создаться впечатление, что вот он (и автор, и герой) ходит по России, бьёт в рыло негодяев и вообще всех, кто подвернётся, и попутно, размахивая прикладом, занимается революцией.

«В половине рассказов много пьют (водки), часто матерятся (без сокращений) и цепляют распутных девок»; «герой З. Прилепина невозможен без твёрдо сжатого кулака, куска арматуры в столкновении с милицией или «ПМ» при мщении врагам»; «книга брутальная, маскулинная, воспевающая тотальное доминирование мужчины во всём и везде, апология «мачизма». Феминисткам «Грех» читать не советую»; «каким-то образом “нежность к миру” и ощущение “сплошного счастья” сочетаются у героя Прилепина с брутальной потребностью самоутверждаться путем стрельбы куда угодно и готовностью ударить неугодного ногой»; и так далее.

Так пишут далеко не все, но многие. Это достаточно типичные цитаты. Тут уже недалеко и до обвинений в фашизме, которых не избежал Лимонов – тем более что тень Лимонова неизменно витает над Прилепиным и сам он отзывается о Лимонове как об одном из своих учителей.

Но если снять с прилепинской прозы верхний капустный лист, внутри всё окажется немного по-другому. У Прилепина, да, есть по-настоящему брутальные персонажи, этакие самцы в химически чистом виде, но они, как представляется, имеют мало отношения к лирическому герою автора и, следовательно, самому автору. Это, скажем, эпизодический бывший «чеченец» Олег в «Саньке», который любит стрелять, драться и с аппетитным хрустом ломать людям пальцы; или какой-нибудь тоже эпизодический Андрюха Конь в «Патологиях», не расстающийся с раскалённым от активной стрельбы пулемётом и с ним же в «белых спокойных руках» уходящий навстречу смерти. Или Серёга Примат, заглавный герой из «Убийцы и его маленького друга», которому лишь бы пострелять в живое (тогда как альтер эго автора, заметим, каждый раз вздрагивает, когда Примат пристреливает очередную безвинную псину, хотя и фиксирует эту свою реакцию с лёгким даже изумлением: ведь «стреляли при мне, ну, не знаю, десять тысяч раз, быть может»). «Конь», «Примат» – здесь даже в самих прозвищах животная сущность не прикрывается, а подчёркивается. Да даже взять отсидевшего «братика Валька», который спокойно и грамотно «перетирает» с деревенской братвой («Пацанский рассказ»), угрожает накормить друзей и подруг собачатиной («Собачатина»), снимает («Блядский рассказ») девок – а «рассказчик», подчеркнём, каждый раз отказывается: и от девок, и от собачатины, оказавшейся на поверку свининой, и при той разборке молча рядом стоит (я в данном случае говорю, конечно, исключительно о герое, с переменным успехом силясь отслоить его от неизбежно наплывающего автора).

Герои, которых можно условно соотнести с автором, вообще другого теста, чем все эти «приматы». Егор Ташевский в «Патологиях» патологически ревнует свою Дашу ко всем её бывшим мужчинам в сборе. Вплоть до кошмаров («один я не справлялся с припадками»), в которых он отрезает всем её бывшим мужикам половые органы и приносит кровавые трофеи ей: «Я так мечтаю зайти с тесаком за пазухой к каждому из твоих кавалеров. Я так мечтаю собрать классифицированные тобой органы этих мужчин в один пакет. Большой прозрачный целлофановый пакет, будто бы наполненный раздавленными помидорами, - полный яйцами и скурвившимися членами. Я вижу, как я иду по улицам, из пакета капает на асфальт, а мимо меня проносятся машины скорой помощи, спешащие в те дома, где я только что побывал. Я хочу принести этот пакет тебе и сказать: На! Это - твое!». Думаю, «альфа-самцы» Примат или Конь так бы не переживали; или и впрямь прошлись бы с тесаком по всем адресам, но Егор так никогда не поступит (кстати, цитата наводит на любопытную параллель – в «Людях лунного света» Розанова описаны безбашенные скопцы, которые отрезали «уды» самим себе и потом швыряли их под ноги женщинам с теми же словами, что хотел произнести Егор). Когда Ташевский попадает в Чечню, у него зудит лоб при мысли о спрятавшемся где-то снайпере, потом ночью перед боем он полусерьёзно обдумывает, как бы сбежать с базы и вообще из Чечни, спрятаться в деревне и работать там огородным пугалом и т. д. Хотя Егор – вовсе не трус и не заморыш, он - нормальный крепкий боец, прошедший огневую и физическую подготовку, способный в острой ситуации и в морду зарядить, и пострелять куда надо. Но как-то выходит, что избивает он только пьяного в тло российского прапорщика, тем более что бухой прапор - один (сопровождающий его заморенный боец по пояс Андрюхе Коню – не боец), а спецназовцев, к которым относится и Егор, несколько.

Отмороженный юный революционер Санькя из одноимённого романа – тоже не железный Феликс и не Борис Савинков, хотя ведёт себя мужественно и при пытках в ФСБ, и в финальной (видимо, гибельной – хотя опыт современных римейков типа «Бумера-2» позволяет надеяться на пошлый, зато счастливый конец) сцене. Он тоже постоянно во всём сомневается, находится на грани психического срыва. Пишут, что весь роман построен на действии и сплошных глаголах, но Санькя Тишин всё-таки копается в себе, он не похож на уверенного в себе человека, на мужчину-функцию. Напившись, он испытывает чувство вины, прокручивает в памяти вчерашнее; по-настоящему брутален и целен упомянутый выше товарищ Саньки – Олег, вот это - настоящая нерефлексирующая машина для насилия, начисто лишённая примесей всего «немужского».

Но Санькя всё же – далеко не Захар Прилепин; возможно, это наименее автобиографичный из его героев, хотя, разумеется, от некоторых национал-большевистских параллелей здесь отмахнуться никак нельзя.

Наконец, «Захар», «Захарка» из книги «Грех», которого автор сознательно постарался максимально слить с собой, наделив эпизодами собственной биографии и даже собственным именем. Но вот тут как раз присутствует игра, даже если не напоминать о том, что и Захар-таки – псевдоним, а зовут писателя на самом деле Евгением (хотя игра весьма относительная, учитывая, что Евгением его называют только самые близкие и старые знакомые, а всем новым он неизменно представляется как Захар, сознательно смешивая Прилепина-человека, Прилепина-писателя и Захара-персонажа).

Так вот, о Захаре – герое «Греха». Этот Захар, даже выросши в крепкого взрослого парня с набором подлинно мужских профессий и опытов, отнюдь не столь уверен в себе, агрессивен и мощен, как может на первый взгляд показаться. Наиболее показателен здесь рассказ «Шесть сигарет и так далее», где Захар работает вышибалой в ночном клубе. Работа у него суровая – вышибать. Но на протяжении всего рассказа героя тем или иным образом провоцируют и подавляют разные более или менее отвратительные типы – от каких-то продвинутых крепеньких гопников до «грёбаного самурая» - страшного задохлика, расшвыривающего огромных мужиков по сторонам не хуже Брюса Ли. И герой, заметим, старается ни с кем не идти на открытый конфликт, боясь проиграть (он вспоминает, как в каком-то другом клубе злые пьяные посетители «гасили охрану», и ему очень не хочется оказаться в роли гасимого). Нет, он вмешивается в происходящее, когда не вмешаться нельзя, но – очень осторожно. Старается балансировать, чтобы - и те сыты, и те целы, не быть битым, но не быть и униженным. В итоге, дождавшись утра и бескровных развязок всех «тёрок» (носители потенциальной угрозы от гопников до самураев один за другим покидают клуб – можно расслабиться), срывается на заведомо безответном «позёре» (слово «позёр» здесь, кажется, не более чем эвфемизм, заменяющий другое слово на ту же букву). Избивает его жестоко - это никакой не честный поединок, колотит лицом об асфальт, и ещё товарищ помогает своими «пудовыми берцами». Месит того самого позёра, о котором в самом начале сказано: «По рукам догадался: он не противник мне. И сразу расслабился». То есть заведомого слабака, хотя этот позёр и ведёт себя как редкий мудак. Нет, не только по названию одного из рассказов – «Грех» (о порочной влюблённости в двоюродную сестру) – назван весь «роман в рассказах», как определил жанр книги сам автор «Греха»; и опять же симптоматично, что герой первым делом смотрит всякому новому появившемуся на расстоянии физического контакта человеку - на руки, сразу же оценивая степень его угрозы как потенциального противника. Он и на братков, пришедших в клуб, смотрит так же - чуть ли не с завистью оценивая ширину их плеч: «Одеты в куртки и легкие свитерки — и при этом, говорю, плечи. У меня тоже плечи, но на мне два свитера и “комок”, оттого и плечи». Здесь снова подчёркивается контраст главного героя с окружающими его: вместе с Захаром вышибалой служит некто Сёма Молоток, вот он – действительно молоток (погоняло образовано от фамилии «Молотилов», но мы-то с вами понимаем, что не просто так персонаж назван Молотком). Этот Сёма не пьёт, не курит, очень мощен и «умеет бить, скажем, в грудь или в живот человеку так, что раздается звук, словно от удара в подушку. Глухое, но сочное “быш!”, “быш!” Я так не могу» (важное замечание).

В другом рассказе «Греха» герой отпинывает какого-то полудохлого бомжа, валяющегося на своей грязной кухне и вынужденного вяло отбиваться, кажется, даже костылями. Причём отпинывает, в общем-то, ни за что, превентивно, так сказать (у героя и его любимой пропали щенки, и они – совершенно с потолка – придумали, что их могли украсть и съесть бомжи; то, что попавший под горячую руку «бомж» обитает в отдельной квартире, героя не смущает – «бомж» сегодня скорее социальная масть, не имеющая прямого отношения к наличию или отсутствию жилья у носителя этой масти). Так бьют подозреваемых на допросах - вдруг что и обнаружится такое, что избиение окажется не напрасным. А потом герой ещё швыряет обломком кирпича вообще в какую-то женщину, даром что эта тётка заслужила и вообще сука (немного в нашей литературе положительных героев, швыряющихся кирпичами в женщин, и чтобы это им сходило с рук – но этому сходит). Далее, в последнем рассказе «Греха» в роли грозного Сержанта тот же самый герой заводит душеспасительные разговоры с солдатами, которые оказываются гораздо грубее и, да, брутальнее своего командира. А раньше, ещё где-то в середине книги, Захар предлагает какому-то чёрту подраться ладошками, не по-настоящему, – и в итоге, получив в лоб добротно сжатым кулачищем, вырубается. Подобная схема отношений «я-героя» с окружающими у Прилепина вообще сквозная. Скажем, в сборнике «Ботинки…» в рассказе «Славчук» того же самого явно автобиографического героя, но пока ещё деревенского пацана, более взрослые парни пихают в грудь и задают риторический вопрос, на который я даже не знаю что можно ответить: «Ты что, хуй?». И только заступничество Славчука, местного авторитета, спасает парня от мордобоя.

Кстати, и от женщин прилепинский герой (в отличие, кстати, от лимоновского, каким бы сильным ни был соблазн в проведении литературной параллели) с удивительным постоянством отказывается – может быть, за исключением Саньки, но он, как я уже сказал, представляется из всех наименее автобиографичным. Захар из «Греха» - примерный семьянин, любящий муж и отец; в «Блядском рассказе» рассказчик отказывается от проститутки, а в «Шести сигаретах…» - от вполне приличной посетительницы клуба, так что самцом-покорителем-мачо-осеменителем здесь и не пахнет.

Настоящий брутальный герой давал бы всем в лоб до «грёбаного самурая» включительно (по давно опробованному методу киношного Ван Дамма и всех остальных суперменов) и оплодотворял бы всех встреченных им женщин. Но герой Прилепина - явно не Рэмбо, как его представляют некоторые, и это на самом деле хорошо, потому что жизненно и не примитивно. Тут ещё мне (не уверен, что кстати, но – всё-таки) вспоминается герой Довлатова, похожий на самого Довлатова – двухметровый, с боксёрским опытом – но никого не бьющий, постоянно о чём-то переживающий и, более того, иногда сам бывающий битым.

Вообще, лично мне самыми по-настоящему и без примесей «брутальными» представляются четыре строки из Прилепина – его давние стихи из «Лимонки»:

Я знаю нас на вкус,
Мы священное зло,
Любому Заратустре
Сломаем ебло (…).

В отличие от «ранних стихов» «зрелая проза» Прилепина не столь однозначна.

Вторым непременным качеством прилепинского героя обычно называют его нежность – к любимой женщине, детям и щенкам. И обязательно удивляются: как, мол, нежность сочетается с этой брутальностью и небритостью (брутальность и небритость, кстати, смотрятся едва ли не как однокоренные слова, в них даже можно менять местами буквы – получится «бритальность» и «небрутость»; да и небритость-то – только на лице, тогда как череп, напротив, брит наголо, и это тоже вызывает ассоциации со скинхедами, социальной агрессией и т. п.). Кстати, возможно, кто-то из критиков невольно проецирует на прилепинского героя колоритный облик самого писателя – крепкого парня, бывшего омоновца и лимоновца, с вот именно что небритыми скулами, бритым крепким черепом, ни разу не видевшими стоматолога здоровыми голливудскими зубами и СВД-шной остроты глазами, к тому же заменившего своё «баратынское» паспортное имя Евгений наждачно-жёстко-хриплым «Захар»; тут, возможно, ещё и актёр Гоша Куценко, несколько похожий внешне на Прилепина, невольно подыграл ему со своими антикиллерами. Но говорить о тождествах и различиях между автором и героем мы не будем, ибо слишком далеко зайдём. Сколько точно в граммах в прилепинском герое от живого и осязаемого Захара (Евгения Николаевича) Прилепина – мне неведомо. Хотя, помню, как-то при мне Прилепин долго воспитывал невоспитанного человека и настаивал на том, чтобы лично дать этому человеку для порядка по лицу. Тот, впрочем, получить по морде наотрез отказался.

Возвращаясь к прилепинскому коктейлю из брутальности и нежности, скажу, что на самом деле эти вещи сочетаются очень просто, если решить, что брутальность прилепинского героя во многом – защитная маска, как шлем у омоновца-«космонавта». Та самая маска, которая сползает с лица фигуранта рассказа «Жилка»: «Щёки мои и лоб становятся мягкими, как глина. Из этой глины можно лепить новое лицо, новый рассудок». И герою, которого в начале «Жилки» называли «жестоким, безжалостным, чёрствым, ледяным», в финале хочется «немного станцевать или сделать кому угодно что-нибудь нежное. В мусорном контейнере, суровый и внимательный, ворошился бомж, и я с трудом удержался от желания обнять его и поцеловать в мохнатый и пахучий затылок». Причём не исключено, что это был тот же самый бомж, которого избивали в «Грехе».

Если подлинность брутальности прилепинского героя вызывает сомнения, то нежность, похоже, настоящая, высокой пробы. Какая-то даже есенинская. Есенинский герой – он же «в морду» даёт так, от переизбытка чувств, а на самом деле его тянет по-шукшински обниматься с берёзками (хотя мне вообще кажется, что масштабы и частоту есенинских пьянок-гулянок молва сильно преувеличила, дорисовывая образ «народного героя» по своим желаниям – не буду обосновывать, но вот такое имеется ощущение). И прилепинскому герою это тоже свойственно: «Нежность к миру переполняла меня настолько, что я решил устроиться в иностранный легион, наемником… Я хорошо стрелял и допускал возможность стрельбы куда угодно» (но в итоге – повторим, возвращаясь к вышесказанному - получается так, что стреляют куда угодно – в собак, в людей – совсем другие персонажи, разные там Приматы, а «Захар» лишь вздрагивает и пытается их удержать от ненужного кровопролития).

Маска же – это не в упрёк, маски есть у всех, потому что они нужны человеку так же, как зверю нужны клыки и когти. Прилепин в той же «Жилке» так описывает распространённую у современных мужиков маску: «Мужик… всё время должен быть вроде как расслаблен, но на самом деле мучительно напряжён, даже чуть-чуть набычен в неустанных попытках профильтровать каждое обращённое к нему слово: а не содержится ли в этом слове некий подвох, некое сомнение в том, что он мужик, он мужик, он муж-жик, блядь». Его герой говорит, что он тоже так умеет – «много раз так делал, это не сложно, только надоедает быстро». Вообще, это полезное умение. Вот у меня, например, нет такого умения - а есть, напротив, «ботанические» очки (надо бы уже, наверно, лазером исправить близорукость, да и всё - но под лазер ложиться пока боюсь, вот и хожу в очках, как лох). Мне бы, конечно, хотелось иметь такую маску, а то, бывает, подкатывает какая-нибудь гопота – а я на её наречии разговариваю плохо, неубедительно. Да и «позёра» какого-нибудь отпинать бывает полезно – и себе, и ему, и, так сказать, обществу. Здесь интересно ещё то, что у многих именно самых нежных натур вот эта «маска брутальности» порой разрастается до каких-то уже диковатых форм, когда они, например, раскачиваются до габаритов Шварца и начинают носить всюду нож, оставаясь при этом столь же ранимыми обнажёнными существами и противниками всякого насилия. Прилепинский герой - не такой, но он чем-то напомнил мне «сентиментального боксёра» Высоцкого - «бить человека по лицу я с детства не могу». В итоге, как известно, персонаж той песенки парадоксальным образом, при помощи непротивления злу насилием, всё-таки побеждает своего агрессивного (и выдохшегося от собственной же агрессии) противника. Правда, прямая параллель здесь не очень уместна: «сентиментальный герой» Прилепина всё-таки может и умеет бить человека по лицу. Более того, про всяческих негодяев он открыто говорит: «Я очень убеждён, что таких людей стоит убивать немедленно и никогда не жалеть по этому поводу». Я думаю, это нормально.

Василий Авченко, "Живая литература" - 2010.09.08