Захар Прилепин: «Будет то же самое, только лучше…»
В сущности, ему можно позавидовать. Ему 31 год и у него трое детей, две нашумевшие книги, десятки, если не сотни интервью и публикаций, несколько премий.
«Живые классики» российской литературы и едва ли не все ведущие критики страны оценили его, и благословили. Он дружит с Дмитрием Быковым и Александром Прохановым. Ездит на литературные форумы уже не в качестве слушателя, а в качестве преподавателя писательского мастерства.
Живёт в Нижнем, и, кстати, возглавляет одно из нижегородских печатных изданий. Но об этом мы не стали говорить.
Наша справка
Захар Прилепин, писатель.
Родился в 1975 г. в Рязанской области.
Образование высшее.
Участник контртеррористической операции в Чечне, в составе ОМОН.
Дважды финалист главной негосударственной книжной премии России «Национальный бестселлер». Лауреат четырёх всероссийских литературных премий.
Автор двух книг: «Патологии» (М., 2005), «Санькя» (М., 2006), многочисленных публикаций в «толстых журналах» и федеральной периодике.
«Новый Горький явился», — так озаглавил свою статью о Захаре Прилепине критик Павел Басинский.
По мнению критика Владимира Бондаренко, Прилепин «наиболее талантливый молодой писатель России, продолжатель лучших традиций и „окопной правды“ и деревенской прозы».
«В России давно нет молодой литературы…»
— Захар, за последний месяц встречал твои интервью в двух федеральных глянцевых журналах и двух общероссийских многотиражках. Вышло несколько десятков откликов на твой последний роман: высказались почти все — от «МК» и «Российской газеты» до «Эксперта». Тебя так бодро продвигают твои издатели «Ад Маргинем»?
— Мои издатели не имеют к этому никакого отношения. Ни один издательский бюджет не потянет такой рекламной кампании. Если ты не Дэн Браун…
— Ты не Дэн Браун.
— Естественно, и не стану им никогда. И у меня другие задачи, и русская литература вообще не является поставщиком мировых бестселлеров… Она слишком много заботится о душе.
— А как же Достоевский, известный и почитаемый во всём мире?
— Достоевский — это, прошу прощения, брэнд. Водка, матрешки, балалайки, балет, Достоевский — ассоциативный ряд восприятия России, русского. При чём ряд этот завершен и расширяться, скорей всего, не будет.
— Тем не менее, тебя переводят на иностранные языки.
— Да, вроде бы должны быть издания на французском и чешском языках… К счастью, в любой стране есть группа читателей, которая интересуется серьёзной литературой.
— И интерес российских СМИ к тебе — это именно интерес, а не спланированная кампания?
— Безусловно. В России последние лет двадцать вообще не было молодой литературы. Она оказалась законсервирована. В «молодых» ходили литераторы, которым давно за сорок — скажем, Юрий Поляков или Татьяна Толстая. Странным образом забылась та ситуация, когда, скажем, в 60-е, Евтушенко или Аксёнов, юные, в сущности люди, были всенародно известны. Или вспомним классиков — Есенина, Маяковского — в пору начала их известности им было едва за двадцать.
Новые времена были построены так, что литература оказалась занятием людей почтенных. Юношество затерялось в их сединах.
Поэтому интерес ко мне, интерес к нескольким моим сверстникам, скажем Алексею Иванову из Перми или Сереже Шаргунову из Москвы, вполне понятен. Всем нужна какая-та смена лиц, смена экспозиции.
— Однако молодых писателей сотни, а выбрали тебя в числе немногих. Может быть, дело в твоей биографии: ты несколько побывал в Чечне — и не как журналист, но как боец ОМОН, ныне состоишь в радикальной партии Эдуарда Лимонова, — и одновременно с этим семьянин, отец троих детей. Забавная такая картинка получается.
— Наверное, всё это имеет значение для журналистов. Не мне решать. Я не просчитывал свою биографию. Я делал то, что считал нужным. О писательстве не помышлял, ни работая в ОМОНе, ни разгуливая с красным флагом по митингам. И уж точно я не думал о литературе, когда мы с женою решались расширить наши семьи на ещё одного человечка.
Когда настигает нежность
— Большая семья — это в наши дни ответственно. Как вы решились на такое с твоей, Захар, женою?
— А отчего бы и нет? Дети — радость. Всё, связанное с ними — прекрасно.
Я присутствовал на родах своих детей: это удивительно, потрясающе, ничего подобного в жизни не испытывал. Абсолютная нежность настигает, безысходная просто.
Потом они ползают по квартирке, начинают бродить везде, по стеночкам, лопочут что-то… Спят иногда рядом со мной: такие тёплые комочки, как щенятки… Средний сын мой, ему два года: ночью проснётся, трогает моё лицо, глаза, губы. Он познаёт мир: «Вот мой отец, он спит, отчего это? Отчего темно? Отчего тихо?» Потом ложится, лежит, затаясь, как зверок: и кажется, я слышу, как он открывает ресницы и вглядывается в темноту.
А утром он шутит, у него уже есть чувство юмора, у несмышлёного. Так трогательно за этим наблюдать…
И, конечно же, хочется повторить эксперимент ещё раз, создать нового человечка: ну-ка, а кто у нас ещё получится? Оп, на этот раз девочка. С новым характером, ясноглазое дитя…
— Предо мной такой нежный отец, а статьи твои порой создают ощущение, что ты суровый человек, если не сказать — злой. Ты действительно желаешь стране революционных изменений?
— Всё ровно наоборот. Я куда более консерватор, чем революционер. Это государство уже второй десяток лет ведёт себя революционно, бьет по больному, режет по живому. А исповедуемые мной ценности — всё те же, что были в России всегда: имперские просторы, здоровые люди, великое искусство…
— Ты думаешь, что это создаётся директивно?
— Да, я думаю, что государство, власть со своими атрибутами, со своей идеологией — всё это в России всегда будет иметь прямое отношение к жизни народа, к состоянию нравственности и культуры. Патерналистское сознание русского человека не изуродовали несколько диких либеральных экспериментов. Менталитет сохранился, он непоправим. Это понимает даже власть.
— Какие-то важные изменения происходят сегодня в России, на твой взгляд?
— Да, но это не изменения во власти. Это изменения в обществе. Нация — это огромная глыба, это солёный, подтаявший, но всё ещё непомерно тяжелый ледник, который медленно движется, и противостоять его движению невозможно. Он движется в сторону консервативных ценностей, в сторону разумного национализма, разумного изоляционизма, подальше от европейских ошибок.
Власть начинает меняться, — но делает это вслед за всем народом. У власти нет выбора. Если бы власть говорила то, что она думает (а не то, что от неё ждут), её бы давно разорвали на части.
Даже средства массовой информации меняются, — тоже, как и власть, пока лишь на уровне риторики, но меняются.
То, что я сегодня говорю — ещё пять, тем более десять лет назад говорить считалось неприличным. Любые заявления о новом российском империализме, об экономической экспансии, сама позиция консервативного государственника — всё это казалось моветоном. Теперь — уже нет. Теперь это в порядке вещей.
«Так бы и ехал…»
— Твои новые книги будут о современности, о наших днях — подобно чеченским «Патологиям» и революционному «Саньке»?
— А я не думаю, что и эти романы были о современности. Они были о человеческих ломках, о рефлексиях, об ужасе и сладости бытия. Время тут не имеет принципиального значения.
Хотя, безусловно, я нарочно взял современность, потому что ей сложнее оперировать. Вообще книг о современности дико мало: если говорить о собственно литературе, а не о «женских» романах или «детективах». Сегодня нет семейного романа, почти нет военной литературы, нет романов о судьбах интеллигенции — подобных тем, что писались в 70-е. Литература боится соприкасаться с современностью. Современность хочется либо пародировать, как Пелевин, либо проклинать, как Проханов. Разглядывать её неприятно.
Литература, кстати, хороший показатель состояния общества. Можно сколько угодно говорить по телевизору о стабильности, но хорошей книги о «стабильной современной России» не напишет никто. Потому что враньё получится.
— А как, прости за вопрос, складывается судьба твоих книг, с точки зрения продаж?
— Нормально складывается. «Патологии» буквально сегодня вышли в Москве вторым изданием, уже в твёрдой обложке, в немного переработанном виде. Права на экранизацию «Патологий» проданы крупнейшей российской кинокомпании. Это, впрочем, не означает, что появится фильм. Расстояние от продажи прав до готового кино измеряется порой многими годами. Я, впрочем, никуда не тороплюсь.
Что касается романа «Санькя» — его тираж реализован за три месяца, скоро будет допечатка.
Сейчас готовлю третью книжку.
— Жизнь удалась?
— Ты думаешь, что я скажу «всё впереди»? Жизнь удалась, да.
— Что же дальше тогда?
— Дальше то же самое, только интереснее.
— А у тебя на иные занятия, хобби время остаётся? Или только семья, журналистика и литература?
— На машине люблю ездить. В керженскую свою деревню. Через Борские пробки, по жаре… затем по лесу, по жуткой просёлочной дороге… А потом: дикие места, мельниково-печёрские, восхитительный воздух, вода, быстрое течение… Счастье.
Или дорога в рязанскую родную деревню, к деду. Через муромские леса. А потом — по узкому шоссе меж заливных лугов рязанских. Очень красиво… Дети спят на заднем сиденье. Мы с женой негромкую музыку слушаем. Блаженство ведь. Так бы и ехал куда-нибудь…