Захар Прилепин: «СССР распался, потому что меня не приняли в комсомол»

Писатель о новой книге, ощущениях от службы в ДНР и многом другом.

В конце февраля российский писатель Захар Прилепин взял краткосрочный отпуск по месту своей службы в ДНР для презентации своей новой книги «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» в поволжских городах — Волгограде, Саратове, Вольске и Пензе. Читающая публика в этих городах получила возможность задать писателю все интересующие вопросы. Речь шла как о нынешней ситуации на Юго-Востоке Украины, так и о событиях двухсотлетней давности. «СП-Поволжье» публикует выборочную стенограмму выступления Прилепина в Саратове.

 — В последнем романе Мишеля Уэльбека «Покорность» есть такая фраза: «Контроль над детьми — это контроль над будущим». Наши учителя очень недовольны тем, как их сейчас изображают в кино. Вспомните старые советские фильмы — «Доживем до понедельника», «Весна на Заречной улице» и другие. И сейчас: «Физрук», «Лето 46-го года», где Гармаш играет бандита, «Училка». Вот вопрос у меня такой: какие у вас претензии к нам, учителям?

— Во-первых, это началось не сегодня. Это началось, скажем, с фильма «Дорогая Елена Сергеевна» Рязанова 1987-го года. Даже отчасти «Розыгрыш» Меньшова 1982-го года. То есть какие-то вещи советские, которые уже тогда происходили, дали ощущение разлома системы образования. Я как советский школьник, который искренне верил в Зою Космодемьянскую — и продолжаю верить — в те времена почувствовал, что что-то не то. Я прекрасно помню, что году в 1989-м я был единственным ребенком в школе, который искренне верил в Зою Космодемьянскую, пионеров-героев, и я же был единственным ребенком, которого не приняли в комсомол. Потому что у меня были длинные волосы, серьга в ухе, но я был абсолютный комсомолец, абсолютно левый подросток. Потом я встретил жену, которая мне сказала: «А меня тоже не принял в комсомол, хотя я читала только книжки про Ленина». И я внутренне для себя решил — в этом есть некоторое самомнение — что Советский Союз распался из-за того, что меня не приняли в комсомол. Надлом случился где-то тогда. Я не знаю, что случилось, это вам, наверное, виднее. Руководящая роль партии, Леонид Ильич Брежнев, все было такое хорошее, но как-то все мы не пригодились. Александр Андреевич Проханов тогда был молодой, надо было назначить его идеологом всей советской России, а его все время куда-то затирали. А на верхах были скучные, нехаризматичные, непассионарные люди. И вот они что-то нам говорили, висели какие-то лозунги, и все это уже к 1985-му году отдавало кромешной тоской. А потом это все покатилось: все пошло на потребу, все пошло на разврат. Вы ни в чем не виноваты, вы как раз носители…

Станислав Юрьевич Куняев он как раз приводил такой пример, что когда был блокадный Ленинград и съели, и сварили буквально все, но в институтах хранились зерна редчайших культур, которые сберегли, несмотря на голод. Это последние учителя советской и постсоветской России, которые сохранили этот идеализм. Вы и есть эти семена. Я помню, застал школу в 1994 году, когда шла какая-то очередная бразильская сага, «Богатые тоже плачут». И я вдруг прихожу в школу, в 12 часов — и вижу что школа пустая. Я спрашиваю: а где все? А мне говорят, что все учителя отменяют уроки, потому что в это время показывают сериал. Я говорю: что, и учительница литературы? «Да, и литературы, и русского языка, и математики». Какие дети могут у них вырасти, когда они сбегают всей школой на просмотр дебильнейшего сериала? Люди внушаемы, надо в этом отдавать себе отчет. Им можно внушить любую ерунду. Мы все думаем, что мы свободные. Дай Бог, чтобы так оно и сложилось, наконец. Но люди внушаемы. Самой читающей стране мира, где книги Вознесенского и Евтушенко выходили миллионными тиражами, втюрили эти бразильские сериалы и много чего еще, о чем вы знаете. И с этим мы потеряли еще два или три поколения молодежи.

— В последние дни по «Эху Москвы» либеральный обком катком проходится по вашему имиджу, по вашей репутации. Что вы об этом думаете?

— Я не слушаю «Эхо Москвы», ничего об этом не думаю. Последнюю неделю просто концентрация всей этой ненависти ко мне. Но в данном случае я — это не я. В России есть люди, для которых понятие «русский мир» не надо расшифровывать, и это наезд на всех них. Я попался под руку просто как концентрация этой всей ненависти. Русский мир — это наследие великой русской литературы. Вот я сейчас написал книгу «Взвод». Я сейчас объясню в двух словах или пяти, что я там в этой книге написал. Когда вся эта ситуация в 13-м, потом 14-м году началась: с Майданом, потом Крымом и Донбассом — она вновь, как и в 1991-м и 1917-м году разделила российское общество. С одной стороны были те, которые считали, как писал Пушкин, что «вся правда написана во французских газетах», а с другой — те, кто считают, что у России есть своя судьба. И тогда я ощутил не то, чтобы одиночество, но некоторую внутреннюю тоску. Потому что те люди, которых я почитал своими приятелями: и Дмитрий Львович Быков, и Митя Глуховский, и с Улицкой мы выступали вместе, и с Акуниным, и Владимиром Сорокиным (хотя мне, конечно, были понятнее и ближе Лимонов с Прохановым) — вдруг выяснилось, что у нас просто родня находится в разных местах. Я понял, что в Крыму, Донецке, Луганске — у меня там родня. Вот они вышли и сказали, что мы хотим читать книги на русском языке, петь песни на русском языке и вообще по сути мы русские люди. Мне понятно все это было, хотя мне был понятен и Майдан своей социальной подоплекой, но, в целом, я, конечно, радею за своих.

А у других выяснилось, что родня вон там. Они все помчались сразу в город Киев, и все, что там происходило, их не смущало, а как-то радовало. И я стал искать себе товарищей. Я их нашел, но мне хотелось большего. Больше ощущения друзей за спиной. Я побрел в Серебряный век, но там было уже сложнее, и я ушел в Золотой век, начало XIX века и вдруг понял, что у меня там все свои. Там у меня Пушкин, там, как ни странно, у меня Чаадаев, там у меня Петр Вяземский, там Батюшков и Баратынский. Там все эти персонажи, для которых — вот это очень важный момент, сегодня постоянно повторяют, что родина и государство это разные вещи — так вот для людей Золотого века эти понятия не разделялись, потому что в этом есть некое лукавство. Конечно, государь-император всегда немного плох, он совершает аномальные и парадоксальные поступки, но если эти вещи разделять, то непонятно, где проходит линия разрыва. Если твои собратья, твои солдаты начинают где-то воевать, а ты начинаешь болеть за противника, потому что ты не любишь государство…

Для меня, как для человека, который шесть лет носил военную форму, эта тематика очень болезненна. Потому что я помню это еще по Чечне. Когда ты сидишь в окопе и занимаешься грязной, отвратительной, тяжелой работой, но при этом вся машина российского телевидения была настроена против нас. Особенно в Первую Чеченскую, конечно. И НТВ, и Первый канал с утра до вечера били нас по голове, а мы сидели там в грязи, на этих блокпостах, и не понимали, почему вот так. В той или иной степени это стало воспроизводиться сегодня. Конечно, уже не так радикально, но все же бОльшая часть российской интеллигенции, литературной и музыкальной, сказала: нам категорически не нравятся Донбасс и Крым. И я пошел к Пушкину.

Вот очень простой пример. В 1819-м году император за его вольнолюбивые стихи отправляет Пушкина в ссылку. Ну, как тогда выглядела ссылка. Он дает ему тысячу рублей и говорит: «Саша, езжай в ссылку». Огромная сумма по тем временам! И он уезжает: Одесса, Кавказ, Кишинев. Вот Путин бы дал мне миллион рублей и сказал, езжай на Кавказ, я бы из ссылок не вылезал. Итак, он уехал в Кишинев, а там первое масонское общество под названием «Овидий», там младодекабристское сообщество заговорщиков — в общем, там Пушкин попадает прямо к своим, как они их называл, «конституционным друзьям». Тогда либералы еще не носили наименование либералов. Но что происходит дальше? Появляется грек Ипсиланти, отставной полковник российской армии. Он переходит границу Молдавии, появляется в Турции и поднимает там сепаратистское восстание за свободу греков от Османской империи. Пушкин, конечно же, немедленно подает сигналы и заявки, чтобы попасть в число сепаратистов. Это даже не русский народ! Он не успевает, правда. Патриотическая часть русского общества требует, чтобы Александр I: читай, Владимир Владимирович — немедленно ввел войска, но он не вводит. Греки очень быстро терпят четыре поражения. Пушкин не успел. Но очень хотел стать сепаратистом. Он ищет другой момент, причем ищет когда. В 1825-м году, когда декабристы, его товарищи… Пять повесили, двести отправили в ссылку, ну кошмар, просто полный разгром. Вяземский, его друг, говорит: «Россия для меня навеки опоганена, никогда не прощу, я не могу любить ее как жену, только как *** (нецензурно)». Но проходит всего пять лет, и начинается очередная русско-турецкая война. Начинается она в связи с чем? Россия хочет отжать у Турции часть территории, Валахию. Вяземский и Пушкин пишут письмо Бенкендорфу — начальнику охранки! «Пожалуйста, отправь нас в действующую армию».

Это как сейчас Быков и Акунин напишут — кто там у нас сейчас начальник охранки, я забыл — «отправьте нас в Сирию, а лучше на Донбасс». Невозможно представить. Пушкину и Вяземскому пишут, что в армии мест нет. Сначала они впадают в запой. Начинают, значит, гулять, ходят по публичным домам — доносы по этому поводу сохранились. А потом Пушкин собирается и сам на лошадке скачет в Турцию. Немедленно ввязывается в пять-семь стычек. Все время скачет на лошадке с саблей наголо среди казаков, никто не понимает, что происходит — какой-то чернокожий человек на коне. Казаки пугаются, турки пугаются. На самом деле, повоевал. Месяца полтора по полной программе. Это про Пушкина, а уж что говорить про Дениса Давыдова, который участвовал во всех войнах подряд: кавказские, подавление польского восстания, аннексия Финляндии и все остальное. Батюшков, Баратынский, Шишков — все подряд воевали везде и занимались тотальной, последовательной, абсолютной экспансией Российской Империи и вообще ни секунды даже по этому поводу не переживали.

Когда мне начинают объяснять, что с тех пор времена изменились, сейчас все иначе, я просто еще раз всех обращаю к своей книге. Потому что там те же самые игроки. Там Франция, Великобритания, появляется США. Там британская разведка в Турции, которая пытается отжать весь кавказский пояс в пользу Турции. Там США, которые хотят контролировать все Средиземное море. Там французские игроки, которые хотят, чтобы Польша владела Западной Украиной, Белоруссией и частью Латвии. Все ровно то же самое. Все что мы сегодня называем словом «геополитика» совпадает на двести процентов. Двести лет назад все было то же самое, просто позиция русской интеллигенции и аристократии была абсолютно государственной. Когда Быков и Акунин клянутся именами Пушкина и Лермонтова, они в принципе не понимают, чем те ребята тогда занимались и какова была их позиция. Я сегодня вышел к вашим саратовским журналистам, они говорят: «Имеет ли право писатель брать в руки оружие?» Я говорю: «Ну почему бы вы не спросили об этом у Пушкина, у Лермонтова, у Толстого, у поручика Достоевского, у Федора Глинки?» Почему спустя двести лет вы, наследники великой русской классической традиции, задаете эти нелепые вопросы? Что такое писатель? Он что, с неба слетел на крыльях? Он обычный гражданин, он такой же как таксист, плотник, столяр, кто угодно. Он может взять автомат, может взять что угодно. Но у людей какое-то особенное ощущение, что вот так вот не должно быть. Должно быть так, как написано в классических текстах. Все вопросы, которые мы перед собой ставим, разрешены в стихах «Клеветникам России» и повести «Тарас Бульба» — и больше вопросов не может быть никаких.

— Почему люди, казалось бы, доказавшие свою интеллектуальную и творческую состоятельность оказываются такими беспомощными в простых вопросах. Я имею в виду, например, «милого» — как вы его называете — Шендеровича…

— На самом деле, это обычное свойство выдавать желаемое за действительное. Если бы Виктор Шендерович попал в ту же ситуацию в 1919-м году среди персонажей, которые окружали Григория Мелехова, он увидел бы точно те же самые лица, как и сейчас. Я не знаю, каким образом это доказать. Мы не можем представить фотографии и видеозаписи. Когда я впервые приехал на Донбасс — и сейчас я уже нахожусь там долгое время — я чувствую себя абсолютно погруженным в контекст романа «Тихий Дон», в контекст романа «Я пришел дать вам волю» Шукшина, в контекст прозы о Гражданской войне и Великой Отечественной войне. Там те же самые лица. Они источают те же лихость, мужество, бесшабашность. Вот Шендерович говорит: «Тушин не пытал». А он спросил, кто там вообще пытает? Доказательств по пыткам с той стороны такое количество, что просто… Я занимался обменом военнопленных. У меня записаны пять-семь часов рассказов разнообразных, с показами частей тела, о том, что там происходило весной и летом 2014-го года. Я до сих пор не решился это опубликовать, это абсолютный кошмар.

Вот Андрей Бабицкий, который в свое время был моим абсолютным противником, когда он в Чечне работал на полевых командиров и был глубоко впаян в ваххабистскую среду, — он потом приехал на Украину, совершил полный апгрейд и говорит: «Даже ваххабиты не достигали тех степеней садизма, которые демонстрируют правосеки». Думаете, Шендерович этого не знает? Да, все он знает. Это в чистейшем виде фарисейство. Война всегда — это зверство и с той, и с другой стороны. Но я готов на любом Страшном суде доказывать, что с этой стороны всякое бывало, но такого последовательного издевательства над военнопленными — я не был тому свидетелем. Был первый обмен военнопленными. Выстраиваются в военной форме бойцы ВСУ, и они строем заходят в автобус с криком «Слава Украине», а потом из нашего автобуса выходят битые-перебитые 150 человек, отбиты почки, печень, глаза, всё. Я видел это своими глазами, потом разговаривал с этими людьми. Поэтому я знаю, как это все было на самом деле.

Шендерович — лжец просто, он лжец. У него своя правда, она религиозна, и он обязан ей верить, иначе он должен либо покаяться, либо покончить жизнь самоубийством. Вы замечайте, что когда какие-то вещи происходят аномальные, как там пожар в Доме профсоюзов, они вдруг исчезают из соцсетей, про них ничего не слышно, они постят свои фотографии из Неаполя, полная тишина. И потом происходит какой-то косяк с этой стороны, даже малейший, непонятный. Вот там был обстрел Мариуполя, когда погибло 10 человек, и не понятно, кто в кого стрелял. И вдруг они все… Они, оказывается, были на стреме. «Вот ваши обстреляли Мариуполь». Хотя там спорная ситуация. С этой стороны убили 8 тысяч человек, а с той непонятно: то ли 100, то ли 80, то ли 120. Несопоставимые цифры в любом случае. Но даже эти цифры ни Быкову, ни Шендеровичу ничего не говорят. А там у них все понятно. Логически это необъяснимо. Никакие доводы, которые можно предложить, уже не работают. Поэтому я перестал обращать всякое внимание. Что они сказали, как отреагировали, что обо мне подумали — это не имеет никакого значения. У них другая религия, по-другому все устроено.

Когда я впервые сказал, что у нас две расы, мне с той стороны ответили: «Ты, конечно, фашист», хотя я ничего такого не имел в виду. Потом статью про две разные расы написала Алексиевич, потом Шендерович, потом еще кто-то из них. Ну, они сами с этим согласны, что мы ни в чем не похожи. Поэтому не надо искать общий язык, у нас разная понятийная система.

— Русский мир в России в меньшинстве?

— Нет, русский мир в России в большинстве. Тогда крестьянский мир составлял 90 процентов населения. И сейчас, 86 процентов, или 79, или 90 — но нас больше. Но у них больше ресурсов. Они владеют медиа, они владеют соцсетями, они влияют на умы. Девять десятых институтов находятся во власти этих людей, они готовят молодежь. Но нас парадоксальным образом все равно больше. Что делать? Создавать параллельные структуры: свои фестивали, свои лектории, отжимать медиа, менять людей на местах — но ненасильственно, да. Они же очень быстро думают, креативные, скоро друг друга находят, могут собраться на одной трибуне. У них эта спайка отлажена гораздо лучше, чем у нас.

— Хочется спросить, как мы все будем уживаться, если мы сейчас поделимся на либералов, на нерусских и на русское меньшинство?

— Мне это не нравится. У меня есть различие и с либералами, и с русскими этническими националистами. Я имперский человек, советский человек. Мои товарищи по «Русской весне», относящиеся к русским националистам — Егор Холмогоров, Костя Крылов, Митя Ольшанский — они говорят, что надо всю Россию объявить русскими. Дескать, у нас есть 80 процентов русского населения, поэтому мы всех объявим русскими, как это делают в Латвии, на Украине, Венгрии, Болгарии и так далее. Я считаю, что это безумство. Во-первых, потому что у нас этническим меньшинствам принадлежит треть страны. Если вы говорите «Россия — для русских», то якутские алмазы они для кого? Это огромная территория, которая по площади занимает больше, чем половина Европы. Почему они должны считать себя русскими? У меня в батальоне есть три армянина, есть казах, есть четверо или пятеро татар. Они все себя считают себя русскими. Но почему? Потому что они пришли в батальон, и я готов признать в казахе носителя казахской культуры, в армянине — носителя армянской культуры. Еще осетин есть. Они приходят как представители своего народа. Если бы я им сказал, что все вы теперь русские, они не стали бы здесь служить. И это богатство России, что мы готовы любое национальное меньшинство принять как носителей своей великой культуры.

Мы не должны уподобляться украинцам, точнее украинской власти, потому что украинцы — это огромный народ, у которого совершенно разные взгляды. Я абсолютно согласен с вами. Мы не должны разделяться. Я разделяюсь только с сепаратистами. Для меня этнические националисты и либералы-западники — это сепаратисты. Они выделяют свою идею и говорят, что мы будем командовать этой грязной, непонятной, невнятной Россией. Одни говорят, что мы сделаем всех европейцами, другие говорят, что мы сделаем всех русскими. Это бредятина. У нас есть имперская история и советская история, которая всех нас соединила. Мы все становимся русскими по собственному желанию.

— На основе русской культуры?

— Российская история одна из древнейших. Познер нам часто по телевизору рассказывает, что Россия — молодая страна, что ей всего 25 лет. Но если вы посмотрите карту Европы восьмого-девятого века, то вы ни одной нынешней страны не узнаете. Там не было почти никого: ну были болгары, франки, что-то наподобие бритов. И Русь уже была. У нас тысячелетняя линейная история, что делает Россию одной из древнейших действующих цивилизаций в мире. Дмитрий Сергеевич Лихачев в 1985-м году написал (и тогда этого никто не прочитал), что древнерусская литература древнее французской и немецкой. А Познер на «Первом канале», который смотрят 20 миллионов человек, спрашивает у Дуни Смирновой, почему же в 15−16 веке у них были Данте и Шекспир, а у нас не было никого. Он не читал Лихачева, ему никто не объяснил, но это смотрят 20 миллионов человек. Они не в курсе, что у нас колоссальная литературная, иконописная, архитектурная традиция, одна из самых древнейших в мире.

— А времена ордынского нашествия вы не считаете?

— Мне понятен пафос Чивилихина, в том числе о противостоянии с Ордой. Сколько зла Орда принесла миру. Но стратегически и дипломатически я понимаю, что лучше согласиться с Львом Николаевичем Гумилевым, который говорил, что на каком-то этапе это было взаимопроникновение и взаимообогащение. Есть пресловутая поговорка: «Потри русского — обнаружишь татарина», а в ней совершенно противоположный смысл, потому что примерно с 15-го века ордынские роды стали вписываться в аристократию боярскую России. Поэтому когда трешь татарина, находишь русского. А тех невольниц, которых уводили из наших деревень, они пропадали на среднеазиатских рынках, и мы никак не смешивались. Но это частный момент, а на самом деле я считаю, что иногда кое-какими вещами мы должны поступиться. Мы прекрасно помним, какие сложные отношения были с Ордой. Но конечно, исторически и дипломатически Гумилев прав. Мы должны мусульманскому миру немножко «фишек» отдать, чтобы иметь возможность противостоять ИГИЛу (запрещенная террористическая организация — ОМ.), ваххабитам и так далее. У нас колоссальная сила исламского, тюркского мира рядом с нами. Вот была проблема с Крымом, с крымскими татарами, и казалось, что она не разрешима. Три человечка подъехали из России, три дня поразговаривали, и она как бы, раз — нивелировалась. Если бы мы сделали так, как хотели Егор Холмогоров и Костя Крылов, русские националисты, мы бы никогда эту проблему не решили. Сказали бы: «С сегодняшнего дня вы не крымские татары, а русские» — и была бы в Крыму гражданская война. Но у нас есть свой Татарстан, есть свой Кадыров, и там люди приехали, и все, Крым наш. Это очень важные вещи, которые надо ценить.

— Какие у вас творческие планы как у русского писателя?

 — Всё, я в ближайшее время не пишу никаких книг. У меня всем известные планы, и они все связаны с Донбассом.

Алексей Иванов
«СвободнаяПресса», 28.02.2017