Вменяемый русский человек
Именно таким ощущает себя Захар Прилепин
Он дал уже столько интервью, что из них, наверное, можно составить солидный том, а то и двухтомник. Тем не менее вопросы к нему остаются. Вот и возникла идея: а ну как спросить его о том, о чём не все спрашивают? Построить беседу на «неудобных» вопросах, «завести» его, заставить быть предельно откровенным. Что из этого получилось — судить читателям.
— Тебя нередко обвиняют в конъюнктурности. Признаюсь, иногда и в мою душу закрадываются сомнения на этот счёт… Ну вот, чтоб за примером далеко не ходить, возьмём твой «чеченский» роман «Патологии». В самом начале у тебя там спецназовцы арестовывают безоружных чеченцев, потом расстреливают их и, облив тела бензином, сжигают. Нельзя наверняка утверждать, что таких случаев не могло быть в принципе. Но ведь это именно то, о чём шумела либерально-правозащитная общественность, включая покойную Политковскую! Им и надо было выставить русских солдат в Чечне такими вот безжалостными убийцами и беспредельщиками. А тут, получается, сам писатель-патриот им на выручку поспешает…
— Когда я эту книжку начинал писать, вообще о таких вещах не задумывался: конъюнктурно — нет. Мне было 28 лет, и я думал, что сочиню один этот текст просто для себя — и всё. Сейчас, когда критики чуть что шумят и вскрикивают, я, бывает, напишу строку и задумаюсь: ой, а не обвинят ли в конъюнктуре?.. Потом, конечно, грустно посмеюсь над собою и пишу дальше — как Бог на душу положит. В общем, мне никакого дела до конъюнктуры не было и нет. И до пристрастий либеральной общественности тоже дела мало. Но иным нашим ярым патриотам всюду нужно найти если не заговор, то закавыку, вот они и гадают: что ж Прилепина так принимают и привечают, есть тут, верно, подляночка какая-то. Ну пусть ищут. Что до описанного в «Патологиях», так я описал то, что сам видел. Пугать никого не хотел. Хотел бы напугать — придумал бы чего похуже. Прозу Гражданской войны мы, что ли, позабыли? Хоть Артёма Весёлого, хоть Серафимовича, хоть Шолохова, хоть Бабеля. Тоже, поди, для либеральной общественности старались?
— Ну, а если бы ты, напротив, — написал о работорговле, об отрезанных солдатских головах, о массовом бегстве русских из Чечни? (И почему, кстати, не написал?) Я вот думаю, что отношение к тебе со стороны либеральной общественности было бы совсем иным, и нескольких премий ты точно недосчитался бы.
— Я в плену не был, рабами не торговал, в Чечне не жил — что я буду придумывать про то, чего не знаю и не видел? А на зачистках я был, вот и вся нехитрая разгадка. На самом деле я по отношению и к власти, и к либеральной общественности позволял себе такие выходки, на которые 9 из 10 самых патентованных патриотов не отважились бы никогда. Но им приятно думать, что их в упор не видят потому, что они такие страшные для либералов, такие талантливые и такие честные. Не то что, хо-хо, некоторые…
Не спорю, не спорю.
— Выходки? Что-то я не слышал об этом. Например?
— Например, я и в глаза и в печати говорил первым, вторым и третьим лицам государства всё, что о них думаю. Ходил под уголовной статьёй, несколько десятков раз подвергался административным задержаниям, меня вербовали, мою семью запугивали… Вообще это ведь никакая не тайна. Просто я не вижу никакого смысла об этом постоянно рассказывать. Это что, вызовет припадок уважения у моих оппонентов? Нет, они скажут: «Ага, знаем мы. Тоже мне Лазо…»
— Политическое прошлое часто вспоминается? Как ты вообще пришёл в НБП и для чего? И почему сейчас политикой не занимаешься?
— Почувствовал себя негром преклонных годов сразу. Отчего ж «прошлое»? Передовицу в нацбольскую газету я на прошлой неделе писал, на недавнем митинге в своём Нижнем тоже был. Позицию свою по всем вопросам я как высказывал, так и высказываю прилюдно. То, что у меня стало меньше времени на посещение пикетов и расклейку листовок, так и пикетов стало сейчас меньше, и листовок тоже. Потом, зачем мне листовка, если я в журнале могу то же самое сказать?
— Роман «Санькя» у тебя заканчивается восстанием и захватом власти в стране. Это мне показалось такой фантастической местью обществу от «нацбольства», так и не сумевшего завладеть умами и что-то реальное сделать. Наверное, справедливее было бы завершить это произведение в соответствии с реальными событиями новейшей истории…
— Мне виднее, как справедливее закончить этот текст, — это ж я его написал. Лет через 30 окончательно обсудим, насколько это соответствовало реальности. А вообще «приморских партизан» мы уже видели? Это не реальность? Ещё хотим? Будет ещё. Что до нацболов, «не сумевших завладеть умами», то я не знаю ни одной такой политической организации, которая повлияла бы так сильно на моё поколение, на сотни нынешних интеллектуалов, журналистов, деятелей самых разных мастей. Ну и по поводу «реальных дел» — это прямо из словаря единороссов. Они-то, вестимо, делают реальные дела, не то что всякие политические маргиналы. Сели на госденьги и делают, делают, рук не покладая. Ты мне, кстати, не расскажешь, что такого реального сделали декабристы? Герцен? Чернышевский? Народовольцы? Понятие реального — вещь сложная. Для меня ничего более реального, живого и важного в политике, чем законодательно запрещённые ныне нацболы, не было и нет.
— Ты написал для серии «ЖЗЛ» книгу о Леониде Леонове. А почему именно о нём? Все «знаковые» имена уже разобраны? Или тут какие-то личные симпатии?
— Многие знаковые имена не разобраны. Да и если я предложу написать биографию Есенина или Пушкина, мне дадут аванс и предоставят такую возможность, несмотря на «разобранность». Меня, кстати, и в этом вопросе умиляет убеждённость иных критиков: ох, Прилепин, хитрец, взял Леонова в герои, застолбил за собой, какой лукавый ход. Взять писателя, которого лет 25 никто толком не читал, — это хитрость? Хитрость — это если я биографию Высоцкого написал бы, тут из-за фамилии героя первый тираж скупят на раз. Хитрость — это, как ты говоришь, понравиться либеральной общественности — и взять Мандельштама, Гроссмана, Домбровского, Шаламова. А я взял самую невыгодную фигуру — просто потому, что это — великий писатель. И тут как раз либеральная общественность начала кривить рот: ах, зачем вы нам это предлагаете? ах, какая тоска! Меня возмущает сложившаяся литературная иерархия — которую, прямо скажем, либералы нам и навязали. История литературы XX века воспринимается как история борьбы писателей с советской властью. Но это полная ерунда же. Меня не устраивают и в том числе учебники литературы, где нет Алексея Николаевича Толстого (его убрали), где есть Пастернак, а нет Павла Васильева, где есть Солженицын, а нет Леонова, где есть Бродский и нет Юрия Кузнецова. Надо ломать эти иерархии. Не выметая воистину гениального Бродского, а расширяя пространство русской литературы, как она того заслуживает.
— Говорят, ты нетерпим к критике и готов на кулаках разбираться со своими обидчиками. Я сейчас не буду перечислять известные мне подобные конфликты, связанные с твоим именем, суть не в этом. Ты действительно настолько самолюбив? В принципе ругают-то многих, но я не слышал, допустим, чтобы Шаргунов забивал с кем-то стрелки и угрожал кому-то физической расправой.
— Я не терплю хамов, вот и всё. Критикуют, как и хвалят, меня многие, с иными из своих критиков я дружу и с удовольствием выпиваю. Но была пара человек, которые в своей «критике» переходили элементарные границы приличия. Я у них ботинки не воровал, взаймы не брал, жён не уводил — с чего бы мне терпеть их выходки? Поэтому я попросил в жёсткой форме, чтобы при разговоре о моих книгах они не переходили на личности. И мне кажется, они меня поняли.
— Ты считаешься, наверное, самым успешным из молодых писателей. Часто ли сталкиваешься с неприкрытым чувством зависти, когда видишь, что тебя ругают не потому, что плохо написал то или иное произведение, а потому, что известнее, талантливее, перспективнее тех критиков, которые, наверное, хотели бы оказаться на твоём месте?
— Ну, критикам сложно оказаться на моём месте — у них другая работа. Мотивации их мне не известны, но, порой наблюдая неистово-критическое, явно выходящее за рамки собственно литературы внимание к моей персоне, я начинаю хорошо к себе относиться. Если тот или иной критик выбирает меня в качестве личного врага — значит, он хочет поднять свой статус до моего. «Мол, видели этого Голиафа? — говорят они. — Смотрите, как я сейчас снесу ему башку». И вот сносят мне башку. То один, то другой, то третий. Голов на них не напасёшься. Что особенно радостно: всё свои братья-патриоты неистовствуют. Никакая Наталья Иванова так не будет выедать печень, как свои же. Переживают за успех собрата, не могут сдержать слёз восхищения. Единственное, что меня не скажу — огорчает, а, скорее, забавляет, — так это удивительная обидчивость самих критиков. Вот есть у нас один ретивый и очень амбициозный юноша, который бьёт не в бровь, а в темя, говоря то о «графомане Терехове», то о «поверхностном Быкове», «чеченском националисте Садулаеве» — короче, не особо размениваясь на детали, высказывается сразу и по существу. При этом искренне утверждая, что ничего обидного в его смелых фельдшерских диагнозах нет — и это даже реклама писателям. Но когда писатели в ответ делают «рекламу» ему, скептически разбирая его творения, — он столь же искренне и почти по-детски обижается: как так? меня? за что? Глядя на него, на его манеру скакать с оголённой шашкою и рубить головы, я стал как-то иначе смотреть на рапповскую критику, на всех этих живодёров, которых описывал, скажем, Михаил Булгаков. Я думаю, они тоже были, по сути, не зловредные люди. Они искренне любили литературу. Просто они понимали её по-своему. Какой же с них спрос? Вот так и тут.
— Отношения непосредственно с писателями у тебя ровные или по-разному случается? Помнится, твоя книга интервью «Именины сердца» вызвала некоторые нарекания — мол, Прилепин явно заискивает перед теми, кого интервьюирует, наверное, не хочет задавать резких вопросов, отношения портить…
— Нарекания? «Именины» получили отличную прессу, первый тираж был продан за две недели, сейчас продаётся уже третий, что для книги интервью, согласись, редкость. Но если быть точным, нарекания были со стороны только одного человека — Юрия Полякова. И единственная критическая статья касательно этой книжки появилась тоже в «ЛГ». Какое удивительное совпадение!
— Ну вот смотри, у тебя же была договорённость с «ЛГ»: ты обязался сделать цикл жёстких, бескомпромиссных интервью. Но после того, как ты предложил слащавый текст беседы с Михаилом Елизаровым, которого с большой натяжкой можно назвать писателем, проект закрылся.
— Действительно, ряд писателей, с которыми я общаюсь, Юрию Михайловичу глубоко несимпатичны — и он очень удивляется, что мои разговоры с ними построены комплиментарно. Ну они просто мне нравятся. А с теми, кто мне откровенно не нравится, я и не разговаривал. Что до того, заискиваю ли я перед своими собеседниками… В книге помимо Проханова, Кабакова, Юзефовича и ещё пары пары крупных фигур остальные без малого тридцать моих собеседников — литераторы не самые известные, чаще всего совсем не маститые. С какого перепугу мне перед ними заискивать?
— Вот и мы удивились такой нарочитой бесконфликтности твоей книги. Ведь ты даже, сознавая это, назвал её по-маниловски «Именины сердца». За это тебя и покритиковали. А что ты ждешь, одних похвал? Это обычно плохо заканчивается для писателя.
— Что уж ты, ей-богу. Мне потом приходили письма, где люди очень благодарили за эту книжку: она стала для них путеводителем по современной литературе, они открыли для себя множество прозаиков и поэтов. Я этим горжусь. Я много читаю, у меня хороший литературный вкус, могу без ложной скромности сказать, что помог многим своим товарищам по литературе. И тут, с другой стороны, хочу только поблагодарить «ЛГ» — газета не раз шла мне навстречу, здесь вышло несколько моих интервью с молодыми писателями, я сватал сюда какие-то тексты начинающих поэтов и критиков, и периодически редакция одобряла их. Отношения у меня с литераторами разные. Кто тебя интересует конкретно? С Быковым мы товарищи, с Шаргуновым друзья, Гришковец меня терпеть не может, Геласимов, как я догадываюсь, тоже. Меня не любит критик Наринская, мы дружим с Басинским. Лимонов и Проханов — мои главные учителя. Я считаю Александра Терехова лучшим прозаиком современности, но мы с ним не знакомы. Мне по-человечески нравится Александр Кабаков и совсем не нравится Пьецух. Я был вхож в «Наш современник» и очень любил этот журнал, но после нескольких моих высказываний касательно его редакционной политики едва ли меня там ждут в гости… Ну и так далее.
— Тебя называют и русским националистом, и псевдорусским патриотом, и замаскировавшимся либералом… А кем ты сам себя ощущаешь? Во многих твоих вещах, особенно в романе «Санькя», тема будущего России — центральная. Ну и каким ты видишь наше будущее?
— Ну да, ну да, называют. Для одних — антисемит, гомофоб и фашист, для других — либеральная сволочь, для третьих — авантюрист, для четвёртых — ещё кто-то. Мне всё равно, пусть говорят. Я себя ощущаю вменяемым русским человеком с достаточно внятными принципами, ясной и даже незамысловатой жизненной позицией. Россия — большая страна, если угодно — Империя, и только таковой и может быть. Нынешняя власть несоразмерна в своих деяниях ни метафизическим, ни географическим, ни экономическим масштабам и задачам этой страны. То есть разве что воруют они соразмерно её масштабам, а в остальном — куда мелкотравчатее. При сохранении нынешнего положения вещей русская нация ещё при нашей с тобой жизни имеет все шансы потерять себя, свою самость: не только в культурном смысле, но и в демографическом. Россия уже в ближайшие десятилетия перестанет справляться со своей географией и не сможет выполнять свою давнюю роль — хранителя евразийских пространств. Это будет означать приближающийся финал нашей прекрасной истории. После чего Россию старательно заретушируют и постараются забыть. Отсюда очевидная задача: культурное и политическое формирование элиты, которая будет способна взять власть в тот момент, когда нынешние руководители по тем или иным причинам самоустранятся. Нынешняя власть, скажем прямо, формирует элиты в мерзостных селигерских болотах и через программу «Дом-2». Необходимо просвещение граждан на элементарном уровне: семья — это хорошо, много детей — это хорошо, огульная толерантность — это болезнь, огульная нетолерантность — болезнь не меньшая, книжки надо читать, телевизор смотреть поменьше, Родину защищать — это профессия, достойная мужчины, а если власть не уважает эту профессию, такую власть надо уволить.