Вот такой, Изадора, получается гамбургер
«Печально, что много пьянки и мордобоя», — пишет мне знакомый ученый-есениновед после премьеры спектакля «Женщины Есенина»
Ну да, и еще много разного, не особо приглядного, психического, обнаженного и абстинентного… Где же певучесть-то, лирика, светлоликость и златокудрие, гармоника да березка — где?!
Но они есть.
Проза жизни срывается в поэзию, мешается с ней, и одно другим питается, освящается и отравляется… И стихи, стихи читаются — даже не хочу говорить, что актерами — читаются так, что звучат во мне до сих пор, будто прорастая и набирая силу. И я чувствую внутри и лиричность их, и певучесть, вызов и сбитый ритм, и все стихии — сумасшедший музыкальный ток и рок, не из легких, да.
Есть в спектакле баян — не гармоника, но почти. И носит его стоически молчаливая дева первая. И баян молчит, соответствует. Так торжественна немота его, так и треснула бы.
И береза здесь: тащит дерево тоже девушка, так похожая на курьеров «Яндекса».
И эти два символа, проесенинских образа-штампа — как вросшие насмерть ногти. И как безнадежная попытка устаканить все, задать некую систему координат, которая тут же на сцене и рушится.
Уже после первого акта я сказала своей племяннице: похоже, этот спектакль меня будет потом догонять и настигать еще долго, поселится во мне, вживится в ткань мою. Так оно и происходит.
Спектакль настигает — кривыми своими хиромантскими линиями и кратко прямыми, как трек выстрела. И гармошка времени — или мышца это сердечная? — то сжимается вдруг, замирая, а то разваливается, пьянь.
И чем-то еще якорит это действо — бессмысленным и тщетным, но зачаровывающим — как квадратура круга.
Даже двух кругов, жерновов.
Первый — вертикальный, огромный, царствующий то солнцем кровавым, то луной бескровной, то месяцем, что как ухмылка тонкогубой судьбы, наискось.
Круг второй — земной, корневой, подножный — круг сцены вращается…
И между кругами этими творится жизнь, живет Есенин — и при жизни живет, и после. Вот такой, Изадора, получается гамбургер.
Спектакль подобен портрету Есенина на обложке книги Захара «Есенин. Обещая встречу впереди» (именно она в основе постановки) — где штрихи то розгами и батогами, то мостками меж суетным и вечным, то любящими руками, их плавностью и беспощадием.
«Женщины Есенина» словно распечатывают безруковского Есенина, срывают скобы и — настежь окна, одежды, души — врываются и вырываются особой энергией, дерзкой верой своей. Без поганого актерского самолюбования, перебора, излишней влажности, липкости.
Сухопарый, чуть отстраненно-схематичный, с резкими переходами и обрывами, недоговоренностью — этот спектакль, этот Есенин удивительным образом въедаются в тебя (в меня) и не отпускают.
А какая потрясающая сценография! Безапелляционно графичная, ярко-страстной палитры, замешанная на крови революции, дыме серебряного века, имажинизме, сбивающая бродвейское с русским и деревенским, прошлое с настоящим и будущим, трагедию с юмором, условное с безусловным.
И волновая, точно не сочиненная композитором, а сама явившаяся — музыка. В ней и тревожность, и воля, и кружение, и неизбежность.
И разные женщины, разные отношения, хоть отчасти и замкнутые все на матери Есенина, на его дикой любви к ней, обиде и ревности сыновней. Но все сложнее, конечно. И диктует особую пластику — свою для каждой из линий, любовей, всех времен и событий спектакля.
И постановщикам удалось — для всего найдены особенные средства: разговор ног Есенина и Дункан, лежащих в ванне, совершенно марионеточная Бениславская в руках Есенина и голая спина матери. А драки с зависанием в моменте, а танго-дурачество с Мариенгофом, а свидания с Райх — где почти целомудренными средствами, почти гимнастическими этюдами показана такая любовная схватка на грани самозабвения и за гранью… И так стежок за стежком — каждый момент спектакля максимально проработан, прочитан и до сотых градуса выверен.
А я как человек некогда танцующий мгновенно вхожу в резонанс — когда актеры задействуют себя полностью: слова договариваются движениями, танцем, да хоть боксом, язык тел переходит в звук, в речь… И все сообразно и соразмерно, но…
Но самое чудо — когда актеры вдруг прорываются сквозь поставленное и отрепетированное в запредельное. И кажется, что срывает резьбу, и человек уже не в своей власти, и все летит ко всем чертям, хотя, может, и не к чертям вовсе.
И здесь резьбу срывало — и чудо случалось. И даже некоторый сбой в финальной речи Есенина был в жилу, в нерв всего действа или скорее — в разнервье его.
И показалось, словно сам Есенин, юный, даже чуть неловкий и в смущении, вдруг вышел из образа сценического Есенина, и вот стоит он перед нами — живой Сережа, идет к нам и говорит про осень и про фамилию свою, в которой Осень… — слышите?
Последняя его осень…
Благодарение всем создателям спектакля. Несмотря и вопреки — всё случилось. Аншлаг и триумф. Зал стоял и не отпускал.
P. S. Но что-то надо делать с Мариенгофом (актёр Николай Коротаев) — он вопиюще красив на сцене, вопиюще! Стиль, чувство юмора и диктатура образа, короче — имажинизм во плоти (моя версия чувств и представлений). Затмил всех женщин –- да простят меня они, но я тоже женщина))