ТУМА — ЭТО ПОГРАНИЧЬЕ
Выдающийся филолог Юрий Лотман говорил, что текст, допускающий ограниченное число истолкований, приближается к нехудожественному и утрачивает долговечность. Новый роман Захара Прилепина «Тума», безусловно, ждёт длинная жизнь и множество научных, кино- и театральных толкований. Произведение стоит того, чтобы к нему вернуться: при повторных прочтениях, как это часто бывает с большой литературой, снимается стружка смыслов, ускользнувших ранее.
Само слово ‘тума’ обозначает человека, родившегося от представителей разных народов, от казака и полонянки. Шире тума — это пограничье не только между этносами, но и между востоком и западом, инь и ян, божественным и человеческим. Автор в тексте произведения сшивает географию, эпохи, исторические фигуры и большие русские смыслы.
Чем опасен этот роман?
Во-первых, «Тума» — это пресловутая мягкая сила русской культуры. В свете провалившейся отмены всего русского на Западе стало понятно, что русская литературная, музыкальная, балетная классика неискоренимы из сознания и медиаполя европейцев. Украинцы страдают, конечно, больше других — там влияние на молодые умы имеют не только высмеиваемые официальной пропагандой «толстоевские», но даже российский рэп и сериалы.
Вдруг оказывается, что ненавистная русская культура не просто зиждется на бронзовых бюстах Чайковского и Пушкина, но и продолжает наносить — сейчас, в реальном времени — мощные удары под дых. Это как в компьютерных играх: кажется, осталось дойти до финального уровня и остаться победителем, — как вдруг разработчики делают обновление, и на арену выходят новые персонажи, оружие, события и артефакты. Вы толстоевских не победили, а тут новый Прилепин вышел.
Роман настолько мощен в эстетическом смысле, что способен затянуть в русскую воронку сотни тысяч читателей. Другое дело, что Европа и Украина сделают всё, чтобы текст до их читателей не дошёл.
Чего начисто лишён «Тума», так это дидактичности. Говоря о созвучных в смысле геополитики событиях XVII века, Прилепин ни разу не допустил пространного или хотя бы краткого рассуждения о судьбах Родины, не обронил ни одного оценочного авторского суждения или идеологического пассажа — ничего, что можно было бы подвести под понятие «пропаганда». Есть лишь полнейшее погружение в эпоху, которая переживается, наблюдаемая глазами героев. И эта невероятная историческая достоверность наталкивает читателя на самостоятельные раздумья и выводы.
Во-вторых, это роман-преодоление. Прилепин предлагает экзистенциальный антипод к условному тренду «полюби себя нежно». Целое поколение ранимых «снежинок», вскармливаемых тезисами про обретение себя, выстраивание собственных границ, проработки травм и личностный рост, почти установило новую этическую норму — экологичный эгоцентризм.
И вдруг появляется фигура Степана Разина, предстающего, по сути, в роли страстотерпца. Прилепин возвращается к русскому моральному канону: «Бог терпел и нам велел»; «вольному — воля, спасённому — рай»; «за други своя» и т. д. Степан Разин — не святой, но физические страдания терпит молитвенно, даже под пытками от веры православной не отрекается, не мыслит себя вне Православия: «Где церквы молчат, не живу».
Оказывается, можно существовать и так. Жертвенно, но мощно. Смиренно, но строптиво. Не мучиться самым глупым из всех вопросов — «зачем я живу?». Понимать всё и о себе, и о мире, и о Боге. Смерти не бояться совсем, захлёбываться жаждой жизни.
Сюда же — противопоставление инфантилизму современного общества. Возраст Степана в книге — «давно за двадцать, но ещё до тридцати годов». Эта фраза дана в конце большой первой главы, и ровно до неё есть ощущение, что азовский узник — мужик сильно поживший и немолодой. Чуть ниже указывается, что было ему 27. По сегодняшним меркам, это молодой человек, который по окончании магистратуры пребывает в раздумьях, чем бы заняться в жизни. А в то время двадцать семь лет — это иногда середина жизни. «…Разину, как всякому пожившему казаку…», пишет о нём автор.
У Разина раздумий нет. У него уже есть судьба, а не биография, тем более не резюме.
В-третьих, автор «Тумы» не просто проводит исторические параллели, он вписывает XVII век в современный контекст.
Украино-российский вопрос в XVII веке так же бурлил. Прилепин вкладывает в уста казаков некоторые определения и пояснения сложной геополитической проблемы, описывает украинский характер. Отношения между донцами и сечевиками, мягко говоря, не всегда ровные, но и те и другие признают своё братство во Христе. Отец Степана Разина Тимофей говорит: «Чем наши казаки с хохлачами различны?.. Когда наши черкасские хохлачи на кругу стоят, ты их различаешь с иными казаками, Вась?.. Ну так я и на украйнах хохлачей тамошних от тутошних не различу… Как тягодумная наша Москва задумается про хохлачей, да приберёт их к рукам…» Всё это, конечно же, прямо рифмуется с нынешней действительностью и часто цитируемой автором романа мыслью о том, что русская история ходит по кругу.
Кстати, и далёкая Москва XVII века, описываемая в романе, без труда опознаётся современным читателем: «Москва ревела, галдела, гомонила, требовала дорогу, горячо дышала то луковым духом, то сивушным, то духмяным, сладким. Пихалась, не смотрела в глаза. Москва будто катилась кубарем: вылетала перед глазами сначала весёлая голова, потом огромный зад с заплатой… Угодивший в её поток должен был идти не ногами, а колесом, и только так поспеть хотя бы за самыми последними. Первых же было не догнать никогда, даже конным». Темперамент российской столицы, характер города, кажется, не меняется сквозь века.
Прилепин совершает вочеловечение целого XVII века. Это время — осязаемо и телесно, со всеми муками, пытками, родами, радостями, смертями. «Тума» проворачивает оптический фокус с эпохой Разина. Открывается настоящий многоязыковой и разноголосый Вавилон, бесконечный неспящий человеческий муравейник. Русский XVII век перестаёт быть чёрно-белой гравюрой и обращается в цветное живое стереоскопическое действо.
Говоря, что Прилепин сшивает эпохи, имею в виду радость узнавания, подаренное читателю. Узнаются не только события, постоянно рифмующиеся в нашей истории. Узнаются слова, затерявшиеся в веках, но радующие, словно случайно нашедшаяся старинная шкатулка: «прежде полона обучалась она женскому вежеству, и род её был знатен»; «не от докуки жизни, а по лихому беспокойству натуры, с ведома воронежского воеводы, Исай ушёл на Дон — казаковать». «Степан ожидал, что меж ними отныне начнётся злая пря, — и не угадал». Невозможно читать без улыбки.
Перед читателем — прекрасный образчик литературной баталистики. Обильное описание битв, сражений, пыток, человеческих страданий, казалось бы, не должно доставлять эстетического удовольствия. Но Прилепин вербализирует самое мучительное и страшное с невероятной виртуозностью. Роман продолжает традицию русского эпоса, протягивает нить от самого «Слова о полку Игореве».
Повествование очень кинестетично. Кажется, весь роман физически осязаем и зрим, преисполнен самыми разными запахами. Текст написан так, что воображению очень легко визуализировать написанное. Кинематографичность языка «Тумы» неизменно приведёт к экранизации произведения.
Парадокс: предельная физиологичность не только не опошляет текст, а наоборот — возносит его до самых сокровенных интонаций. «Тума» — литературный экзистенциализм в реалистичной манере письма: человек смотрит изнутри своего тела на окружающий мир. И мир этот — то самая чёрная гуашь, то акварель лазоревая: от пожарищ после набега ногаев — до крымского солнца и неги, от пыток и увечий — до любви земной.
Чаще всего «Тума» сравнивается по сюжетным параллелям и по тематике, и это, как правило, выводит на Дюма или Шолохова. Но если попробовать уловить тональность, бытийное звучание, саундтрек к Разину, то можно неожиданно повернуться в сторону Испании и Латинской Америки. На ум придёт ассоциация с испанским тремендизмом — жанром крайней реалистичности, даже натуралистичности в изображении страданий человека в страшных реалиях исторического процесса. Основоположник этого жанра очень любил поэзию Пабло Неруды, как и Прилепин. Однако кардинальное различие между классикой испанской и русской (мы ведь признаём Прилепина новым русским классиком?) — в жизнеутверждающем оптимизме и витальности.
Богооставленность — самое страшное чувство для русского человека. В «Туме» есть всего одна сцена предельного отчаяния Разина, в которой он с ужасом прислушивается, не оставил ли его Господь. Но отчаяние никогда не переходит в уныние и неверие. Продираясь сквозь страшные события романа, читатель подспудно верит, что свет победит. И сам Степан Разин как истинный христианин чужд унынию: «Сколько Степан себя помнил, он просыпался в радости. Выплывало сознание, как каюк, из тумана — и сразу, какой ни была б его постель, — первые слова его были: „Господи, помилуй, как же пригоже всё у тебя…“»
«Тума» — квинтэссенция русского бытия: через вечную борьбу и страдание — к победе над врагом, победе над собой, победе Бога надо всем. И во всём этом преодолении — жизнелюбие небывалой силы. Степан Разин именно потому так любим и воспет народом, что воплощает русскую витальность. И эта книга — ода человеческой жизни.
В романе о Разине идёт извечная борьба мортидо (энергии распада) и либидо (энергии созидания), бой жизни со смертью, и в этой борьбе раскрывается русское отношение к смерти: «И открылось ещё одно. Сколько бы ни было смерти, жизни всегда остаётся на семечку больше. Даже когда выгорело всё — проглянет зелёный стебель посреди липкого пепла».
В эпоху, когда жизнь и смерть неразрывны, как день с ночью, когда казацкая война — не эпизод, не историческая дата, а само течение времени, обыденность, данность, когда человек, рождённый или ставший казаком, с детства понимает, что все умрут, и я умру, и это нормально, видит смерть почти ежедневно, — тогда и нашего, современного, страха смерти как будто нет. Дед Черноярец говорит о внуках: «Позову казаченьку погладить по головке, назову по имени, а он мне: „…тот помер в сю весну, я иначе зовусь…“ Все одинакие, как горох…». Так просто и буднично.
Вспоминаются утверждения современных психологов, что и самому-то концепту «детство», когда на ребёнка обратили внимание, потому что число рождаемых в семьях уменьшилось и детская смертность снизилась благодаря прогрессу, — этому концепту около века. Раньше детей рожали много, многие из них не доживали и до пятилетнего возраста, и смерть конкретного ребёнка была горем матери, но не трагедией семьи. «У них было девять чад — больше всех в черкасском городке, и, на удивление, никто не помирал» — описывается самая бедная семья. На удивление, не помирал.
Здесь, конечно же, нельзя не отметить пронзительный до боли эпизод побега казаков из Черкасска, когда дед Ларион топит своего годовалого внука на глазах теряющей сознание молодой матери, — чтобы не выдал всю семью своим писком, чтобы сберечь род ценой жизни одного младенца. И чуть ниже в тексте: «Дед Ларион Черноярец покрикивал на внуков. Молодая баба, потерявшая дитя в апрельской воде, ходила брюхатая другим». Обыденное чередование смерти и жизни. Жизнь победила, как всегда.
Свою кончину казаки заранее смиренно принимают: «…бежать городок не смог бы — не было к отходу заготовлено столько саней. Казаки буднично ждали своей судьбы». Русское переплетение рудиментов язычества с православием естественным образом сходится в мысли о том, что после смерти жизнь не кончается. Казаки — профессиональные воины. Дожить до старости — привилегия для избранных. Ценность отдельной человеческой жизни — ничтожна.
Такое отношение к смерти и жизни делает казаков оптимистами, людьми со смекалкой и великолепным чувством юмора. Сам способ думанья казаков — ироничный.
Вообще, роман «Тума» открывает для читающей общественности тему казачества с неожиданной глубины. Для людей, совершенно не погружённых в тему, происходит прощание со стереотипами и кинематографическими мифами о казаках как о доблестных степных рыцарях без страха и упрёка. Устами Разина дано предельно честное определение: «…и вся моя жизнь была — кровь, блуд и воровство, и сам я — тать и лиходей, — но, Спасе, я рождён казаком и казаком погибну, а другой доли не ведаю. И во всяком деле своём, побивая поганых, мы славили, Господи, Господа и святых угодников Твоих!»
Разбойничий дух на страже русского Отечества. Авантюризм и удаль на службе русского царя. Оказывается, казаки были, по сути, пиратами-патриотами.
Смертью смерть поправ — вот на чём стоит казачество.
Прилепин мастерски владеет словом. Поэтичность прозаического текста создаёт контраст с тематикой и тем самым оказывает самое сильное воздействие. Говоря о слоге Прилепина, тяжело оставаться отстранённым критиком и обойтись без детской восторженности. У каждого читателя наверняка наберётся свой ворох закладок в книге. «Степь трудно дышала», «он рос непокорным и опрокудливым», «солнце цедило медленный чад», «девичий смех смешнее и дороже: им умываться можно», «давил из себя голос, как смолу», «сердце качнуло от радости, как ребёнка на качельке», «вода мелко рябила, будто её солили»; «тяготили муторные предчувствия. Жизнь лежала на боку, как хворая».
Баланс между неизбежными архаизмами и актуальностью произведения уже отмечен критиками, да и сам автор признаётся, что сознательно стремился к такому эффекту. «Струги», «нетопыри», «каюки», «сигали», «дуваны» и «ясырки» не утяжеляют чтение, а словно расшивают ладно скроенную ткань текста старинными узорами.
Порой Прилепин прямо поясняет лексические значения:
▪ «Янычар Минька обасурманился — принял магометянство. Стал он — потурнак, иначе б не попал в янычары»;
▪ «…был и два пистоля за поясом и ещё два в ольстрах — карманах на седле»;
▪ «Лицо каждой было спрятано за яшмаком — белоснежной сеткой из шёлковой ткани»;
▪ «Последней исчезла в его резных дверях гаремная старуха-смотрительница — калфа».
Он отличный портретист. Например, в нескольких кратких абзацах, разбросанных по первой главе, — весь Тимофей Разин, отец главного героя, выпуклый и объёмный, как огромная скульптура. Почти былинный образ. Портрет матери, рассеянный по тексту в виде вспышек памяти сына, так же собирается в яркую мозаику. Снежная Королева и Черномор родили Стеньку Разина. В романе много действующих лиц. Это казаки, их женщины, их дети, монахи, купцы, митрополит Никон и даже прохожие на улицах Москвы — и все выписаны с кинематографической чёткостью. Иногда для этого достаточно нескольких штрихов.
Невозможно не отметить динамику повествования. Автор просто не даёт читателю перевести дух: едва ты оправился от описанного боя, пожара, смерти персонажа или голода в целом городе, как фабула уже несётся в новые кромешные исторические реалии. Уровень напряжения, вызванного чтением «Тумы», можно сравнить с напряжением при просмотре забористого триллера, а иногда и хоррора. Читаешь, а работает не только зрение — сжимаются все мышцы тела.
Самый главный интерес представляет, конечно же, центральная фигура романа — Степан Тимофеевич Разин. Удивляющий своей внутренней силой и физической выносливостью, в скором будущем — необычайно влиятельный и влияющий на людей сильный и стойкий мужчина. Откуда он взялся на Руси? Кто таков? Что за человек, о котором старик армянин воскликнул на невольничьем рынке: «В этой ладони — адский огонь горит!»?
Вот как описывает Захар Прилепин момент пробуждения в юном Стёпке, с отцом и братом взобравшемся на стену азовского вала, почти звериного чувства лидера, завоевателя и воина: «…глотая ветер, щурясь слезящимися глазами, ещё не разумом, но сжавшим горло предчувствием Степан навек догадался: нет большей радости, чем имать города и ходить там хозяином».
Как мальчик становится мужчиной? Как обычный человек становится казаком? Как казак становится народным царём, а затем — легендой?
Здесь не будет волшебных превращений, внезапных трансформаций и «арки героя». Быт и реалии детства, социальное окружение и семейный уклад маленького мальчика, родившегося в XVII веке в конкретной географической точке, определяют наперёд всю его жизнь. А ещё Разиным нужно просто родиться. Дед Черноярец распознал в желторотом юнце: «Тебе атаманом быть, тумочка; не оплошай». Великими воинами и атаманами не становятся — рождаются.
Метафорой превращения мальчика в мужчину могут быть руки казака: «Ещё совсем недавно Матрёна дула своему Якушке в ладошки: — Ручки белыя, побелейте ещё годочек, скоро клешнями обратитеся, и всё — вырос казачок, не возвернётся».
Рука как символ действия, деяний, деятельности. Маленький казачонок довольно быстро вырастает, стремительно взрослеет и даже скоропостижно старится. Руки грубеют, обветриваются, ранятся, пальцы скрючиваются. А характер — наоборот, распрямляется, прорастает, не гнётся.
В сцене долгих увещеваний Разина в плену, когда ему предлагают отречься от отцовской веры, от него требуют поднять руку и присягнуть Аллаху: «Я не могу поднять руки мои. Они переломаны воинами Аллаха, — был ответ».
Руками казаков освобождаются и захватываются земли, убиваются враги, творятся бесчинства, свершается возмездие, строятся церкви — пишется история Руси.
Казачество как сословие, как братство, как образ жизни показано в книге с невероятным погружением и эффектом присутствия. Говорят, есть всего несколько русских слов, переводы которых на все другие языки неточны, потому что не имеют эквивалента. Среди них — «воля» и «тоска». Казацкая вольница — русский феномен (и сечевики в этом смысле — тоже русские). Прилепин очень точно описывает донское казачество: «Здесь стояли христолюбивые тати, для которых пролитие поганой крови было заглавной заботой. Всякий бывший тут знал, что на следующем кругу многих казаков не станет, и явятся иные. Всякий круг был собраньем своей волей приговорённых. От живого круга, как от павшего камня, шли небесные круги мёртвых».
В описании казацкого круга, совещательного собрания, проступает словесная маринистика: мощь и лавинообразность казацкой коллективной воли напоминает девятый вал — силу устрашающую и неостановимую. Прилепин описывает не людей, а стихию.
Порой кажется, что повсеместная жестокость и смерть полностью захватили всё пространство романа. Но вдруг маскулинность и зашкаливающий тестостерон ненадолго успокаиваются женскими образами.
Один из центральных — образ матери Степана Разина, полонянки по имени Михримах. Пленённая, выкупленная Тимофеем Разиным и бывшая ему женой не по любви, но по принуждению, насильственно ставшая матерью старшему Ивану и младшему Степану, жившая в запрете от мужа разговаривать с сыновьями на родном языке, так и не принявшая своей судьбы, — эта женщина сопровождает Степана Разина мысленно всю его жизнь. В минуты самых тяжких физических испытаний он сожалеет, что мать не пела ему колыбельных. Ребёнком он не получил родительских объятий, даже прикосновения были редкостью. Мать всегда была отчуждена и холодна, словно бескровна. В истории отношений матери с сыном невольно вспомнишь о психоанализе, только он здесь не работает. В эпоху, когда половина детей росла сиротами, а материнской нежности не хватало повсеместно из-за тяжёлых условий труда и многодетности, назвать детство Разина несчастливым нельзя. Детство как детство. У многих и того хуже.
Тем более, после смерти матери у Стёпы появляется чудесная мачеха, «неутомимая самогуда Матрёна», отогревшая сердце мальчика своей добротой и заботой.
Можно было бы сказать, что жизнь женщин Дикого поля в XVII веке была страшной и ужасной: их пленяли, убивали, насиловали. Но разве мало убивали и калечили мужчин и даже детей? Страшная женская доля казачек и ясырок (полонянок) была соразмерна самому времени. «Тут у каждой казачки — судьбинушка вилась не короче моей, да они не откроются», — говорит Устинья Золотарёва своему любовнику Степану.
Это первая любовь юного Разина. Когда она перечисляет, в скольких неволях побывала, скольким мужчинам наложницей была, ошарашенный Степан спрашивает: «Тебе сколь годков-то?» Устинья отвечает: «Осемнадцатый в августе встречу, коль доживу». Автор толкает Устинью на исповедь Степану («порассказала такое, чего иная баба и за век свой не раскрыла б»), чтобы мы, читатели, могли хоть немного представить себе мытарства любой юной девушки того времени, которая каждый день могла быть выкрадена, угнана, добыта с бою. Пронзительная история короткой жизни бедной Устиньи долго не отпускает.
Но до страшной смерти её у них с Разиным случается любовь земная, греховная, первая для Степана. Интимные сцены написаны в удивительном сочетании чувственности и сакраментальности, без опошления, но и без ненужного ханжества.
В романе присутствует любовь, хотя порой кажется, что только смерть и боль звучат пронзительным лейтмотивом. И хочется, чтобы любви было больше, а смерти — меньше. И появляются то невольница-полька, которую приводят к пленнику Степану на постель из сена; то первая Степанова жена, с которой они уединяются, отправив детей с база; то мелькнёт казачка на невольничьем рынке, запавшая в душу Разину… Женщины появляются и исчезают, как осаждаемые и взятые города, проносятся вместе с ландшафтом, тают в пыли от конских копыт.
…И к концу чтения приходишь к очевидной и парадоксальной мысли: люди, жившие три с половиной века тому назад, любили, как мы, горевали, боялись, радовались, боролись, ревновали, негодовали, смеялись, как мы, — просто нам выпало родиться сейчас, а им — тогда. Испытываешь родство и сопричастность. Гордишься их волей и силой. Сожалеешь, что на их долю выпало столько горя. И чувствуешь себя русским человеком…