Новая книга о Степане Разине
О романе Захара Прилепина «Тума»
Прилепин Захар. Тума: роман. — М. : АСТ, 2025. — 686 с.
Существует весьма распространённая и даже всерьёз претендующая на достоверность — по крайней мере, психологическую — точка зрения, согласно которой всё, что человек говорит другим и о других, он всегда, по сути, говорит о самом себе. Поэтому неизбежно возникает искушение связать новый роман Захара Прилепина с пережитым им два года назад покушением, ответственность за которое взяли на себя «крымскотатарские» террористы из движения «Атеш» (запрещённая в РФ террористическая организация. — Ред.). Во всяком случае, начало «Тумы» (18+), в центре которого повествование о проданном крымчакам изломанном до полусмерти при пленении ногаями 27-летнем донском казачьем сотнике (ещё не атамане) Степане Тимофеевиче, подобной трактовке ничуть не противоречит. И заодно, возможно, указывает на внутренние причины обращения писателя к легендарному образу бунтаря и народного героя, четвертованного при Алексее Михайловиче Романове, отце Петра Великого, «тишайшем» самодержце, при котором и было принято под скипетр Московского царства гетманство запорожских казаков, и произошёл раскол Русской православной церкви. Но ведь если есть история, то её кто-нибудь уже рассказал и описал.
Истории Стеньки Разина уже более трёх с половиной веков, а касались её и «наше всё» Пушкин, и А. К. Толстой, и Велимир Хлебников, и Марина Цветаева, и много кто ещё, а в жанре исторического романа — Александр Чапыгин, Степан Злобин, Василий Шукшин. Но здесь — больше не о бунте (он же — «крестьянская война», хотя попробуй напомни вольному казаку о его холопском былом родстве…), не о персидской княжне (сколько их, таких «ясырок», то есть пленниц, у Разина было?!). Написанное Захаром Прилепиным не повторяет произведения предшественников, и по стилю своему — стремился к тому автор или нет? — имеет с ними мало сходства. Больше — с шолоховским «Тихим Доном», только вот рассказывающим о событиях, гораздо более давних, чем Первая мировая и Гражданская войны, и делающим это в современной технике темпорального (временнóго) коллажа, размывающего благодаря нелинейности сюжета жанровые рамки вплоть не только до нынешних дней, но и до будущего времени. Всё-таки не будем забывать, что автор ещё и политик, а не только мастер слова. И потому такие его фразы, как «Веры средь хохлачей (запорожских казаков, будущих украинцев. — Авт.) нет никому», или «Православные браты, пребывающие в униатском да шляхетском плену литвинском», или «Без русского царя браты наши — сироты», или «Как тягодумная наша Москва задумается про хохлачей да приберёт их к рукам — так и Богданово …завершится», конечно, воспринимаются ещё и в современной военно-политической коннотации, к которой Захар Прилепин тоже имеет непосредственное и прямое отношение.
Из числа предыдущих прилепинских художественных произведений нечто общее здесь присутствует прежде всего с «Обителью». Там — Соловецкий монастырь, бывший при Советской власти местом лишения свободы. А в «Туме» — русско-турецкий «полукровка», ставший атаманом донских казаков. Оба романа находятся в таинственном, почти неощутимом резонансе между собой. Известно, что Разин до раскола хаживал в паломничества на Соловки — по предсмертному наказу отца отмаливать его, Тимофея Исаевича, грехи, и в романе описано, как это происходило, включая разговор с Никоном, будущим патриархом и главным действующим лицом раскола. В данном отношении, сопоставляя два прилепинских романа, можно говорить о «квантовой запутанности», столь же таинственно связанной с феноменом «воли» как высшей степени человеческой свободы. Здесь уже и шукшинский роман о Степане Разине «Я пришёл дать вам волю» в сеть этой запутанности попадает.
Да, присутствует в романе Прилепина, помимо всего прочего, отмеченная ещё Достоевским в знаменитой Пушкинской речи «всеотзывчивость» русской литературы: прилепинский Разин обладает даром общаться на многих языках, и многие слова персонажей «Тумы» звучат на татарском, польском, греческом, etc. — разумеется, в кириллической транскрипции и с параллельным переводом на русский. «Если помнить, как играли песню, она тянет слова. Так сеть тянет рыбу», — поясняет эту способность героя автор. И один из многочисленных авторских изысков — параллель с этим разинским вариантом русской всеотзывчивости — один из эпизодических персонажей романа, еврей, обладающий даром воспроизводить голоса птиц: «В горле, в ноздрях, в щеках жида будто обитали птицы. Он умел журавлём, жаворонком, голубем, синицей, беркутом, уткой».
Такого рода параллелей, как проб благородного металла литературного мастерства, в этом романе Захара Прилепина с избытком даже. Например, описание пляски запорожца Бобы, вызывающее в памяти танец деда из «Заколдованного места» Гоголя: «Боба плясал так, словно его грязные ноги сошли с ума, и теперь их надо было поймать и приручить. Плясал так, словно и руки его отвязались и могут, друг друга не помня, вертеться вкруг человека в погоне то ли друг за другом, то ли за ногами… Боба плясал так, будто оставил плоть свою, чтобы она его впредь не тяготила… Будто вся Сечь — и мёртвая, и живая — плясала и трясла тысячей гремучих костей в нём. Будто в дерево ударила молния, и оно, пылая, побежало, сыпя искры…» Или описание первого пребывания (по пути на всё те же Соловки) Степана Разина в Москве, на Красной площади, у собора Василия Блаженного: «И лишь на Лобном месте он словно бы упёрся грудью, поймав преграду, которую поначалу не различил и не понял…»
Так можно ли сказать, что своим новым романом Захар Прилепин выплывает «расписными острогрудыми челнами» «из-за острова на стрежень, на простор речной волны» большой русской литературы? Возможно, особенно если он сподобится продолжить свой явно предполагающий такое продолжение сказ о легендарном атамане донских казаков. Пусть даже с сохранением той жёсткой манеры, в которой написан роман «Тума» и которой в реальности отмечена вся мировая история, а не только отечественная и не только «бунташного» XVII века.
«Вынув из мешка отрубленную кисть, Иван Разин с усилием, крутя, снимал с мёртвых, ещё гнущихся пальцев кольца, нанизывая одно за другим то на свой безымянный, то на липкий мизинец», — далеко не самый яркий образец такой авторской жёсткости. «Прости мои очеса, Господи, что видели то непотребство, и жалости не ведал, как и к нам её не являл никто с первого дня моего на земле твоей, Спасе…»