ГЕРНИКА И ТУМА
На часах — полночь. Только что закончил читать роман З. Прилепина «Тума». Читал долго и медленно, перечитывая некоторые страницы, иногда возвращался к предыдущим главам. Трудное произведение. Написано нестандартно, как будто швырял Захар мысли кусками на холст, нет, не на холст, а на ободранную стену памяти, швырял грубо, не думая об эстетике слова.
Так создавал своё бессмертное произведение «Герника» великий Пабло Пикассо. Как известно, его картина представляет ужасные сцены зверства, страдания, смерти, безжизненный характер войны. «Пространство сжато и неоднозначно с меняющимися перспективами и множественными точками зрения, характерными для более раннего кубистического стиля Пикассо».
Так и у Захара Прилепина: слова-мазки — кратко, ёмко, жестоко, без оглядки на существующие этические нормы в литературе.
«Тума» — это «Герника», это честный взгляд на то кровавое, жестокое время.
Вначале читаешь и не веришь Захару. Кажется, напридумал он всё о Разине: и то, что знал столько языков в совершенстве, и то, как пытали его, и то, как воевали и зверствовали казаки, что знавали об Америке, и то, что не мог даже такой писатель, как Захар, за два года (столько, кажется, прошло с момента его последней книги) такую глыбу вывернуть из древности. Не мог один он это сделать. Не под силу такое перелопатить.
Но, оказывается, мог и смог. Вот что писатель сказал об этом недавно в одном из интервью:
«Этой темой я заболел давно. В 1984 году моя семья переехала в город Дзержинск Горьковской области, и, наверное, где-то в те годы мне попались несколько книг по XVII веку. Мы тогда жили на улице Дзержинского в общежитии. Я помню, что в тот период болел, в школе не был. Достал с полки книжку про Разина — она была в желтом тряпичном переплете, старая, отец ее переплел заново — и стал читать. Так и „пропал мальчишка“. С тех пор, примерно 35 лет, я так или иначе обращался к этой теме…»
О как!
Кроме того, оказывается, род Прилепиных с Дона, и поэтому, как он признался сам, такой интерес к Разину в нём жил на генном уровне…
И ещё что в романе бесценно: писать эту книгу Захар начал только после покушения. «Этот, скажем пышно, „духовный взрыв“ позволил мне взяться за эту тему. Видимо, для этого нужно было умереть и ожить заново…»
Вот откуда такое прочувствование мучений Степана Разина, вот откуда так правдиво, так до содрогания точны ощущения умирающего человека! Так и хочется посоветовать будущим эскулапам включить эти главы в учебники по медицине…
Посмотрите, как описана одна сценка раненого и зверски истерзанного врагами Степана:
«Голова лежала на затылке. Затылок словно бы прорастал в землю, распустив колкие корешки.
…он расслышал тяжесть своей руки.
Очнувшись спустя неизвестное ему время, вслушиваясь в себя, словно бы разодранного на куски и раскиданного в разные стороны, он поискал свои ноги. Не обнаружил ни одной жилки, которая помогла б дрогнуть колену, ступне. Ему не было страшно, потому что на страх недоставало сил. Он не испытывал боли оттого, что весь состоял из опутавшей его муки. Мука была всей, имевшейся у него, жизнью. У него не было имени. Память его была бестрепетна. Речь его рассыпа́лась, став недоступной…
…наконец, он открыл совсем малую, с конский волос, щёлочку глаза. Его будто бы поцеловали в самое сердце….
Переломанная нога вгрызалась в него, как зверь».
Господи, да разве простой, пусть гениальный или исключительно талантливый, писатель, не прошедший через боли сам, смог бы так описать это? Даже трудно подобрать определение «этого». Не человек это написал, а его боль, его кровавое, разодранное, расхреначенное, как в «Гернике», тело, которому либо случайно, либо по промыслу господнему удалось выкарабкаться из того света, или, лучше сказать, — из ада, где он побывал…
Если бы я не знал о ранении Захара, то и не поверил бы ни в мытарства Степана, ни в нечеловеческие муки его, ни в так гениально описанный Захаром внутренний мир Степана Разина. Захар сам прошёл этот ад, сам вернулся с того света, пропустив через сердце страдания и всю мучительную жизнь своего героя…
После этого я стал читать всё «другими глазами». Роман увлёк меня, и я растворился в том времени. Не преувеличу, сказав, что этот роман является лучшим в творчестве З. Прилепина. Величие произведения состоит в том, что когда его читаешь, то забываешь про автора, когда написанное ложится на душу то печалью, то улыбкой, то размышлениями о ставших такими дорогими тебе героях, что даже себя узнаёшь в их некоторых поступках. Читая книгу, я забыл об авторе напрочь…
Как можно не восхититься мастерством автора кратко, но так объёмно описать простую избу того времени:
«В переднем углу избы — божничка, убранная вышитыми рушниками. Лампадка из цветного стекла и три тёмных иконки: Спасе, Богоматерь со младенцем, Николай Угодник. На стене: три сабли, шесть пистолей, два самопала — долгий да короткий, да фитильная пищаль, да клевец, да гасило, да нагайки. В большом сундуке: барашковая и бархатная шапки, и ещё суконная с серым курпяком, два зипуна — белый и серый, шуба на куньем меху, войлочная епанча, черкесская попона, сермяжные перчатки, зелёные суконные рукавицы, красные штаны, две пары шаровар, три пары кожаных сапог, множество ремней, множество поясов — пояса с бляхами, на тех бляхах всякие птицы выбиты»…
Откуда у этого, пусть даровитого, человека такой опыт, такое познание до мелочей той жизни, которая осталась в далёком, забытом даже многими специалистами, прошлом!
А как оригинально описана природа! Не по-шолоховски, не по-тургеневски глубоко, по-русски — широко, а опять же мазками, но так, что за каждой фразой спрятаны целые пласты природы, живности, где всё взаимосвязано, узнаваемо и живо!
Хотел своими словами передать полюбившиеся страницы из книги, но понял: не смогу. Поэтому для тех, кто ещё не читал роман, решил просто процитировать их.
Воспоминание о детстве:
«Если и вспоминал о чём, то совсем про малое.
…как подолгу чистить, сидя с Иваном у куреня, оружие. Ничего не говорить. Взводить курки. Заглядывать в дуло. Дуть в запальный проём.
…поймать за рожки пришедшего поглядеть на их заботы ягнёнка. Поцеловать в кудрявый твёрдый лоб. Засмеяться над тем, как он, отбежав, потешно, с задором, смотрит. Ведомый любопытством, снова, чуть подрагивая, возвращается.
…сдав Мевлюдке, чтоб развесил на стенах куреня, пистоли и пищали, убрести по черкасским мосткам, слыша, как тяжело прыгают, ударяясь о воду, лягушки.
…сесть у берега на старый каюк, гладить рассохшееся дерево. Пересыпа́ть чистейший песок из ладони в ладонь — и увидеть, как, вспыхнув на солнце, стрелой вылетает из воды жерех, рыба-хват.
…расслышать песню, пойти на её перелив, зная, что распев тот долог, и сколько бы ни шёл он — ему достанется подпеть своё слово.
…расслышать в ночи, как вдруг зашуршит, словно взлетая на огромных крыльях, осина».
Вызывает восхищение, как искусно Прилепин подал прошлое своего героя. Иные писатели бы и в сто страниц не уложились, а он на одной полстранице всю прошлую жизнь героя уместил, да так ёмко, что и вопросов не осталось:
«Степана выучили, что Русь крестил апостол Андрей. Запомнил он, что в ту пору Киев, и Смоленск, и многие иные города посполитные — были русские города. И ведали про то все казаки на Дону. Помнил Степан про псковянку княгиню Ольгу, кою крестил цареградский патриарх, до того, как поганые пришли в град Византийский…
И чёрные заговоры помнил, да не заговаривал ими…
Помнил он, в какие сроки и по какому пути уходит и возвращается всякая птица…
Степан ходил гульбой на лосей, на зубров, на оленей, на сайгаков, на диких лошадей…
Степан выучил, как ходят татаровя и ногаи на московские и посполитные украйны, как сбираются и рассыпаются ватаги их…
Помнил, какие имена носят поганый султан османский, поганый хан крымский, и всех мирз ногайских помнил к тому ж…
Свершенья его были явны, а слова — и ходки, и прытки, и крепки, и лепки, и ёмки крепче заморского булату, и в переговоре, и в договоре…»
Казалось бы, и об интимном автор будет также хлёстко, открыто, без оглядки на стыдливых критиков писать, ведь время-то было такое, что по-иному и не могло быть. Ан нет.
Не изменяя тональности, ритма, канвы повествования — любовные сцены написаны хоть и откровенно, но нежно, потрясающе правдиво, романтично:
»…Степан возвращался с кладбища. На мостках — плавно, сильным бедром, — задела его казачья вдова Устинья, шедшая навстречу: златоволосая, лицом исхудалая, сама ж — окатистая. Казак её, прозваньем Золотарёв, сгиб в минувшую осаду. Степан оглянулся — Устинья же плыла дальше, раскачиваясь, как стружок на укачливой волне.
— …ушибла? — спросила, не оглядываясь, но чуть замедляя шаг…»
«Она поймала его за горячее запястье и повела по себе, совсем нагой.
— Трогай, трогай… — велела просто, как не про себя. Грудь её не уместилась в его ладони и показалась словно бы наполненной тёплым творогом. Склонился к ней — потянувшись навстречу, сама нашла его рот и бережно поцеловала пока ещё немые, чёрствые губы. Он заторопился. В ответ, с уверенным усильем уперевшись в плечо ему, завалила его на спину. Оказалась лицом к лицу — и сказала рот в рот, глаза в глаза, в упор:
— Сама буду. Не торопись никуда.
И хочет ли автор или нет, но в романе ярко прослеживаются параллели с сегодняшним днём:
«Потерпеть надо, чада, — увещевал поп. — Вам всё не могет быть ведомо. У царства свой расчёт! Царство не суетится! От суеты — царства во прах валятся…
— …как тягодумная наша Москва задумается про хохлачей, да приберёт их к рукам, так и Богданово блядство завершится… — договорил отец…
— И режутся теперь в украйнах наших меж собой хохлачи хуже, чем когда ляхов да жидов резали мы, — Раздайбеда в самую малую силу ударил по столу, и всё равно подпрыгнули все кружки разом.
— Меж собой — оно иной раз и слаще, — сказал Кочнев, отодвигая свою кружку от края стола.
— Может, и слаще, — вдруг согласился с ним Раздайбеда. — …Да отмаливать горче. Посему говорим мы, сечевики, вам, донцы, братья наши, — Демьян распрямил плечи, и голос его зазвучал гуще, — что нужна нам новая Рада! Чтоб в самом Киеве была, где русские воеводы стоят… Пока они там ещё! Пока изменники наши да ляхи не сбили их с Киева…»
Всё ли понравилось мне в этом произведении? Нет, не всё.
Захар с гордостью поведал, что «его книга написана на восьми языках. Очень большая часть разговоров, бесед, допросов происходит на разных языках, которые звучат так, как и звучали в XVII веке». Причём он поясняет и оправдывает это следующим образом:
«Мне очень нравится опыт режиссера Мэла Гибсона. Например, в его фильме „Храброе сердце“ персонажи говорят на шотландском, в „Апокалипсисе“ — на индейских диалектах, а в „Страстях Христовых“ — на древнеарамейском. Он мог бы позволить себе, чтобы герои говорили по-английски, как это делается во многих других фильмах. Но его подход придает фильму совершенно другую степень убедительности.
В своей книге я хотел, чтобы многоголосие — турецкое, татарское, польское, сербское — звучало исторически достоверно. Мне предлагали написать: «дальше они говорили по-польски», а затем продолжать по-русски. Но это означало бы, что писатель не справился с задачей достоверного перевода…»
В фильме — да! Это может быть убедительно и к месту, так как там есть титры, которые ты читаешь, одновременно слушая язык оригинала. Но в книге? В книге, на мой скромный взгляд читателя, эти все иноязычные вставки — мешают и раздражают. Неужели Захар надеялся, что мы, читатели, будем все эти непроизносимые абрыкадабры читать по слогам и восхищаться? Нет, кому захочется их «прочувствовать», так пусть это будет в конце странички или книги.
И ссылка на Толстого (как один критик сделал), который треть книги написал на французском, здесь неуместна. В его время французский язык был вторым (если не первым) языком знати, для которых Толстой и писал свой гениальный роман.
То же самое со словами казачьего диалекта, заимствованиями из окружающих языков, которые непонятны современному читателю, которые и в словарях-то не найти: жагра, мга, татарские сакмы, в киндяковом летнике, ферязь, тафью, секанка, клеве, вож, кракун, сакмa, мажар, брада, чарши, тулумбасы, подеруха, архалуга, бурек, всклень, чяпли…
Вот сижу и, как Степан, «кусаю верхний ус»…
И всё же. И всё же это произведение, не побоюсь этого определения, — великое.
Читаешь его и забываешь, что написано оно нашим современником, никогда не жившим в то дикое, варварское, кровавое время, когда выживал сильнейший, когда граница между человеческим и животным миром была едва видна…
Не знаю, будет ли продолжение, но если будет, то не завидую Захару: он поднял планку высоко, очень высоко…