Алексей Колобродов: РАЙ, ПОХОЖИЙ НА ВАЛГАЛЛУ
Захар Прилепин, с одной стороны, давно всех приучил к своему мощному присутствию в русской литературе, с другой — не перестает в ней удивлять. Новый сборник короткой прозы «Собаки и другие люди» (АСТ; «Новая проза», 2023 г.) убедительно подтверждает обе тенденции.
Сначала о неожиданном.
Обычно сборники рассказов любят выдавать себя за романы — особенно это было заметно во времена иерархических торжеств «Русского Букера», которым премировали лучший русскоязычный роман года. Но и сегодня конъюнктура книжного рынка не слишком изменилась — малая проза неизменно пугает издателей (к Прилепину, впрочем, это не относится), и букеровские ухищрения идут в ход по-прежнему, дай автор к тому малейший повод.
В случае «Собак и других людей» всё как бы наоборот — чёртова дюжина рассказов в оглавлении, и начинать чтение можно с любого, никакого намека на эпическую претензию, издатель не подсуетился в надувании жанра, и тем не менее перед нами — настоящий русский роман даже по формальным признакам — метасюжет, рожденный сплетением не слишком разнообразных, но крепких фабул; общее ритмическое и композиционное решение; география, переходящая в историю; сквозные персонажи, то выходящие на первый план, то уходящие в плотное движение на втором, сама ощущаемая за текстом архитектура долгой жизни.
О более высоких жанровых измерениях точно сказала Киана Николаева в одной из первых рецензий на «Собак»: «Сказка разрастается в былину. Былина — в миф. И на верхних звучащих нотах начинает мерцать ветхозаветное, почти библейское».
Другая неожиданность, собственно, имеет отношение к упомянутой сказочности — и подчеркнутая уже самим названием вещи: собаки (а также рыжий кот мейкун Мур и попугай жако Хьюи) — это и есть главные герои книги, уверенно автором очеловеченные. Причем не прямолинейностью басенно-фольклорного приема и не условностью социального памфлета, как в известной повести Булгакова, но исключительно энергией и искусством повествования. Очень близкое тому, что сделал Лев Толстой с Холстомером или, пример менее хрестоматийный, Фазиль Искандер в чегемском цикле с мулом и буйволом. В этом смысле велик соблазн объявить «других людей» необязательным фоном, без которого в иной, собственной Йокнапатофе зверьё в облике новых святых Христофоров легко бы обошлось. Но у Захара всё устроено куда сложнее: собаки в книге, конечно, не повод снова и по-новому высказаться о людях, но и не самодостаточное явление; их взаимодействие в керженских лесах — непростой бизнес сродни эдемскому — вместе они придумывают друг другу имена и сюжеты для жизненных драм. До пронзительного и без разделения на виды и масти:
«Выслал хирургу фотографию, где мы, четыре души, сидим на берегу.
Пришлось приспособить телефон на пенёк, чтоб запечатлеться. Никто в нашей деревне такой снимок даже по дружбе не сделал бы.
«Все здоровы?» — спросил врач.
Я ещё раз с интересом рассмотрел нашу фотографию.
Лохматый демон, живущий за пределами положенной ему жизни.
Эпилептик с неумолимой склонностью к насилию.
Кастрат с подшитыми глазами.
И я, призрак.
«Да, мы отлично», — написал я.
Завершив мысленный обзор своих калек, я перехожу к соседям, зная, что, перебрав их имена, снова засну — уже до утра».
Правда, Эдем этот керженский больше напоминает Валгаллу, что справедливо, учитывая саму личность повествователя и хронотоп большой войны, эхо которого отчетливо звучит и здесь, в глубине России. Животные — его медиумы, и соединяет их с мировым катаклизмом не столько сам хозяин, сколько внятный им гул надличностных стихий, поэтому у книги — долгое, тревожное, сильное звучание.
«Собаки и другие люди» посвящены памяти Саши «Злого» Шубина, «ангела» семьи Прилепиных и героического бойца «Оплота», воевавшего в Донбассе с 2014 года и погибшего в теракте 6 мая там, на Керженце… Злой — обаятельнейший из персонажей книги, эпизодический, но ведущий через нее собственную силовую линию — он тоже есть и будет на этом фото из лесной Валгаллы.
Отмечу еще один важный элемент построения этой прозы, не новый для Захара, но, пожалуй, впервые возведенный в общий для всех текстов сборника принцип: непредсказуемость и даже непостижимость финалов, равно далеких как от сюжетостроительной эвклидовой логики, так и от «поворотов винта», о которых я часто говорю молодым прозаикам (имея в виду яркую, сбивающую с круга концовку). Здесь другое: финалы не столько открытые, позволяющие увидеть далеко за рамками рассказа, но поистине вольные, от «воли» как категории русского сознания и от «воли» как силы и свойства. Как это делает Прилепин — я не очень понимаю, но вижу полёт и меру: всё удивительно точно, строго, на своих местах, притом проза выходит в свежий регистр, новую для нее стихию. Текст возвращается в жизнь, ее преображая. Фиксируя то самое неповторимое мгновение, которое останавливает и продлевает Господь.
И задачу в «Собаках» автор видит близкую логике творения: оставить в общей памяти своих друзей, которых так любил и с которыми прожиты очередные из многих его жизней: добрейшего сенбернара Шмеля, вернейшего мастино неаполитано Ниггу, многострадального тибетского мастифа Кержака (двое первых уходят в пространстве книги, третий остается жить, но чаша его страданий изрядно переполнена).
Что же до задачи чисто писательской — это, конечно, высший балл в русском писательском ЕГЭ и, желательно, без оглядки на Киплинга и Джека Лондона — сделать хорошую книжку о меньших братьях, с чеховской мягкой силой, купринской витальностью, есенинской слезой, лимоновской серой бестиария. Иван Бунин с Юрием Казаковым… Посмотрим, как у Захара с этим в описании питомцев, погурманствуем.
Русская псовая борзая Кай: »…жизнерадостный и стремительный ангел, разгонявшийся в беге так, что казалось, вот-вот — и он преодолеет земное притяжение.
У него была поразительно большая, похожая на музыкальный инструмент грудная клетка. Представлялось, что она могла бы издавать оглушительный лай — однако Кай почти не подавал голоса, и только когда с ним не гуляли слишком долго — протяжно выл.
Предназначение этой грудной клетки было иным: дать возможность собаке, набрав облако воздуха, лететь, едва касаясь земли тонкими красивыми ногами».
Нигга: «Я мог бросить сколько угодно раз — он яростно кидался за ней (палкой — А. К.) и возвращался, сияющий, как тюлень, переливаясь мышцами, молодостью, итальянской своей красотой — хотя, признаться, таких итальянцев я не видел никогда: он был Нигга, сын африканского отца и неведомой матери, подарившей ему белую звезду на грудь. Быть может, она была керженской русалкой. Быть может, февральской кометой».
Кержак: «В эту подмосковную лечебницу, словно предчувствуя что-то, Кержак входил чуждый всему и яростный.
Пока мы шли по коридорам, служащие прятались в близлежащие двери и затем выглядывали вослед лохматому маньяку, который, хрипя, рвался с поводка.
В большом помещении, которое нам тоже пришлось миновать, он увидел вдоль длинной стены ряд наставленных друг на друга клеток, где сидела дюжина калечных собак и забинтованных котов. Кержак сделал такой силы рывок в их сторону, что все они разом отпрянули. Многие забились в углы и заверещали.
Только я видел, что сам Кержак боится больше всех. Дремучая его душа металась от ужаса».
Бассет Изольда («Золька») и лидер сражающейся ДНР Александр Захарченко: «…рыжая, в белых пятнах сучка. Предупреждает, чтоб её не задели досужими ногами.
Все наши собаки под столом — просто лежали, а Золька — слушала разговоры. Если разговоры стихали — слушала, кто как молчит.
Половодье сносило прибрежные сосны, вымывая корни, способные удержать на весу лошадь, молния била ровно посредине семейных фотографий, война взламывала континенты, рушились цивилизации, товарищи падали в чёрную землю, цветы на их могилах успевали расцвести и засохнуть навек — а Золька всё это время была. (…)
Спускалась по лестнице, длинная, как крокодилица, с лёгким перестуком перенося своё тело, которого хватало всегда не на ровное количество ступеней, а на две или три с половиной, и поэтому то голова её западала вниз, то ноги запаздывали, и вся она рисковала споткнуться и некрасиво покатиться.
И, слыша это странное перестукиванье за спиной, — словно кто-то ехал за ним вослед по лестнице на маленьком велосипеде со странными, например треугольными, колёсами, — командир повстанцев остановился, оглянулся и захохотал».
Кот Мур: «Он шёл — как Есенин, в последний раз увидевший Константиново. Как Борис Рыжий, навсегда миновавший улицу Титова. Как разведчик Исаев, спустившийся в порт Владивостока, чтоб отправиться в никуда».
Прилепин поделился с нами собственным персональным Раем и его обитателями. Другого у него нет. Настоящая литература продолжается.