«Реквием ушедшему миру»
Леонид Юзефович — о новой книге Захара Прилепина «Собаки и другие люди».
Как бы я ни относился к Захару Прилепину как политику и политическому публицисту, для меня он принадлежит к главным русским писателям первых десятилетий XXI века. Его недавно вышедший роман в рассказах «Собаки и другие люди» — новое тому подтверждение.
Это едва ли не лучшая книга Прилепина — спокойная, глубокая, чистая по тону, при кажущейся непритязательности по-своему совершенная, как один из ее четвероногих персонажей, чья телесная «безупречность была лишена тщеславия и свидетельствовала лишь о точности творенья». Чувствуется, что она не склеена из сделанных в разные годы записей, а писалась на одном дыхании. Воздух и свет всех составляющих ее новелл — общие.
Ее герои — сенбернар Шмель, мастино наполитано Нигга, тибетский мастиф Кержак, русская борзая Кай, боссеты Толька и Золька, кот Мур, попугай Хьюго и их хозяин, он же автор. Рядом его жена, дети, живущий с ними как член семьи двадцатилетний донбасский ополченец Саша с позывным «Злой» (он погибнет при подрыве машины Прилепина, его памяти посвящены «Собаки и другие люди»). Чуть поодаль соседи: нелюдимый бывший прокурор с женой, алкоголик Алешка с парализованной матерью, еще несколько двуногих разной степени воплощенности. Все живут в глухой деревне Нижегородской области, на реке Керженец. Если действие изредка переносится отсюда, то, главным образом, в кабинет ветеринара. Тяжелые генетические болезни — рок прилепинских собак, их жизнь возможна лишь при огромной к ним любви. За это они вроде бы должны платить сторожевой службой и верностью, но платят просто фактом своего существования: рядом с ними герой лучше понимает мир и себя самого, чем без них.
Мне аттестовали эту книгу как на редкость добрую и светлую, да и художник постарался настроить читателя соответствующим образом: на иллюстрациях крошечные дети скатываются на санках с запорошенной снегом громадной, бело-рыжей головы Шмеля, а черная голова Нигги уподоблена мирно распростертому над деревней ночному небу со звездами. В Сети мне попалось высказывание в том духе, что «Собаки и другие люди» — жизнеутверждающий гимн всему, за что стоит воевать и умирать, но все-таки основной тон книги — минорный. Лично я, если судить по финальному впечатлению, прочел ее не как сборник забавных и трогательных историй о животных в духе Сетон-Томпсона или любимой в детстве и мной, и моими детьми чудесной книжки Ольги Перовской «Ребята и зверята», а как довольно мрачную — ну, пусть печальную — натурфилософскую прозу, предназначенную отнюдь не для подросткового чтения. Она — о краткости жизни и о ценности всякого ее мгновения. Собачий век короче нашего, но для любви это не имеет значения: «Живое существо не поверяется календарем, счет идет на минуты счастья, что ты испытал рядом с ним».
Подразумевается: как и оно — с тобой.
Вывод утешающий, но утешение нужно там, где есть беда и боль, а их здесь хватает — и человеческих и собачьих.
Иррациональное, подземное начало мира, близость которого рядом со зверем ощущаешь острее, растушевывает границу между добром и злом. Витальная сила и немощь даются всему живому как судьба, а не как награда или наказание. Алабай Тигл не потому страдает эпилепсией, как Достоевский, что его родители были псами-убийцами. Подмытая половодьем сосна рушится в реку, потому что просто пришел ее черед. Ее участь решилась во тьме, под землей, там, где «неразличимые для нас страсти» перемололи ей корни. В тех же сферах пребывает и устроитель лотереи, в которой Нигга вытягивает несчастливый билет и умирает от порока сердца. Если из всего этого и можно извлечь какой-то урок, то разве что урок смирения перед мощью равнодушной природы и равенства с нашими меньшими братьями.
Вот автор еще молод, беден, у него маленькие дети, нет денег на забор вокруг участка, и лишь недавно вышедший из щенячьего возраста Шмель, всеобщий любимец, в ночь перед Рождеством, как ангел, обходит всех обитателей деревни — а вот он уже мертв, его место занял очаровательный щенок русской борзой с именем мальчика из андерсеновской «Снежной королевы». А еще через пару лет плывущие в байдарке по Керженцу туристы, парень и девушка, в ужасе замирают при виде стоящего в воде у берега «страшного старика» с поросшей седеющим волосом грудью и его «чудовищного» пса.
А написано все это словно бы легчайшими, прицельно точными касаниями обмакнутой в тушь китайской кисточки. Без метафор, поскольку тут все одна сплошная метафора, но с моментально входящими в память образами вроде разорвавшегося в центре семейной фотографии снаряда. Жизнь кажется хрупкой не только от напоминаний об идущей где-то вдалеке войне — она сама по себе лишена прочности. В ней есть любовь, но и любовь не способна творить чудеса.
Узнаваемый стиль Прилепина одновременно ярок и прозрачен, поэтичен и исполнен энергии, но под словами закипает черный водоворот. Смерть тут, как тютчевский «зверь стоокий, глядит из каждого куста». Красота и горечь этой прекрасной книги — от сознания беззащитности встающей за ней жизни. Что бы ни хотел вложить в нее сам автор, теперь она прочитывается как реквием тому ушедшему миру, когда можно было проснуться рано утром и ощутить как данность: «Вокруг — мироздание, а мы успокоенны и тихи в ожидании нового дня, чей незамысловатый узор уже различим за окном».