Читаем Захара Прилепина — 2.
«Собаки и другие люди». Новая проза.
Автор: Осолодкина Елизавета Капитоновна. Филолог. Заслуженный учитель России. В этом сентябре ей исполнилось 93 года.
Мою попытку отозваться на книгу Захара Прилепина «Собаки и другие люди», которая никого не оставит равнодушными ни к ее идее, ни к художественному ее воплощению и в которой так ярко прозвучали новации рядом с верностью реалистическим традициям русской классики, посвящаю старшей дочери автора Кире, унаследовавшей достоинства своих родителей: матери Марии Прилепиной и отца Евгения Прилепина — Победителя, с пожеланиями быть всегда похожей на них.
Новая книга «Собаки и другие люди» написана Захаром Прилепиным зимой 2023 года. Читатель взял ее в руки, зная о теракте 6 мая и глубоко переживая его тяжелейшие последствия.
Книгу открывает посвящение «Памяти Саши „Злого“ Шубина», ангела нашей семьи». Посвящение созвучно молитве Ангелу-Хранителю: «Ангел Божий, святой мой Хранитель! Данный мне от Бога с неба в охранение, прошу тебя усердно: ты меня сегодня вразуми и сохрани от всякого зла, научи меня доброму делу и направь на путь спасения.» Сомнения нет у нас: З. Прилепин, как все православные, знает эту Молитву, отсюда и «ангел семьи». А «Злой» — это позывной ополченца Донбасса, приехавшего для лечения ранения к командиру и ставшего членом его семьи. Все, даже дети, звали его «Злой», при этом первоначальный смысл в слово никто никогда не вкладывал: «Злой» был несказанно добрый».
«Собаки и другие люди» — сборник рассказов. Первый называется «Праздники святого Бернара».
Святой Бернар — средневековый богослов, аббат монастыря, иеромонах. Он пример неустанного служения Богу. И вот первый праздник Святого Бернара: он посвящен Захару Прилепину, его любви к братьям нашим меньшим, пронесенной человечество сквозь века. Это проявилось, когда, после длительного отсутствия, «накрутивший на свою шубу сорок дорог» (роскошная метафора!), хозяин, большой и пахнущий холодом, неожиданно видит щенка сенбернара, за три дня уже обжившегося в квартире и сосчитавшего всех домашних. Щенок был пушистый и чуть нелепый, рыжий, летний, безобидный. Метафоры «летний» и «безобидный» здесь уместно дополняются эпитетом «чуть нелепый». «Я полюбил его с первого взгляда» — авторская интонация категоричности подтверждает праздник выбора.
Читаешь — и хочется замереть от полной погруженности в необыкновенную мягкость, полётность авторского слова. «Новая проза» Захара Прилепина упоительна: пьешь — и не напьешься, дышишь — и не надышишься. Возвращаешься в текст и медленно перечитываешь, боясь что-то упустить в авторском видении, в настроении. Для него человек и щенок — персонажи на равных, потому что это дети природы, права их на жизнь и счастье в мирозданье одинаковы.
Далее мы узнаем о «волевом решении» перебраться из города в глухую деревню с тремя кривыми улочками, где у семьи был «двухэтажный, насупленный, скрипучий домик на покосившемся фундаменте, с настоящей печью». «Насупленный» — это не эпитет, это метафора, и строится она на переносе качеств предметов одушевлённых на неодушевленные, не становясь при этом олицетворением. Здесь «насупленный» — соскучившийся по людям дом, где живы «застарелые, добрые, терпкие запахи».
Первым же утром семья, «разноголосо крича на ухабах», прорвалась в глубь «сияющего, как накрытый для самого долгожданного гостя стол, леса». Радует и «сияющий лес», и все «ослепительно снежное мирозданье», где человек и природа едины, где и щенок оглушен счастьем: «Небосвод обрушился на него своей торжественной благодатью».
Благодать — и сияющий лес, и снежное мирозданье, — это праздник святого Бернара, который он дарит людям, умеющим войти в природу, дарит счастье всему живому быть частью этой природы.
А вот и знакомство с жителями деревни. Это живший наискосок от автора старый пасечник, который, смертельно заболев (приговор врачей), решил умереть в лесной тишине. За ним ухаживала много лет его приёмная дочь, оставив двух сыновей на мужа, а когда умерла, дед остался жить в деревне один.
Ему было 95 лет, и «уже полвека дед никуда не спешил». «Почерневший, но с всклокоченными белыми бровями», он был «преисполнен временем». Это высокого стиля словосочетание ярко проясняет значение слова многолетие. А далее причастие «завален», краткое производное от глагола провалиться, где весь смысл зависимости от времени передается приставкой «за-»: «Рот был завален», то есть рот, провалившийся от беззубости. Его уши, напоминавшие волглые (синонимы сырой, пропитавшийся влагой, отсыревший) осенние грибы, мохнатились серебряной паутиной. Последнее словосочетание — метафорический синоним седых волос.
Впечатляет портрет этого человека «несчётных лет», который надо признать психологическим — это рисунок глубокой старости, долголетия, ведь не случайно сравнение его с неповторимым рисунком древесной коры только на очень старых деревьях.
Праздник святого Бернара здесь в победе над смертельной болезнью, в приобретении долголетия на природе, в опыте борьбы с унынием и подчинением беде, умение ценить доброту юмора, делающего жизнь теплее.
Кто еще живет в этой деревне? Это Екатерина Алексеевна — удивительной доброты человек, «которой неизвестно за что выдали скорбную судьбу»: у нее были две больные дочери. Молельщица и труженица, она безропотно несла свой крест.
А на краю деревни — 25-летний пьяница Алешка с матерью, лежачей больной. Он, по определению автора, «опойный и жалкий». Отца у Алешки никогда не было, любви, кроме материнской, не знал, образования не имел, и дружить ему было не с кем. Матушка Алешки заболела 10 лет назад и все время ждала врача. Но ближайшие, в ста километрах обитавшие врачи решили, что этой деревни нет в природе с тех пор, как на пути к ней развалились три машины «Скорой помощи».
Это уже сатира — бичующее изображение случающихся непотребностей в жизни огромной страны, где никогда не заходит солнце. Автор явно знает гоголевское утверждение, что сатира ставит русского человека лицом к России, и потому надежд не теряет.
Через три пустых дома от Алешки жили муж с женой по прозвищу Слепцы, хотя слепым был только муж. Деревенские их так называли, так как их никто не видел порознь. Они завели себе коз и жили крепкой, тихой жизнью.
И наконец отставной прокурор в двухэтажном, им выстроенном кирпичном доме, где у него были ружья, а во дворе — шесть собак.
Святой Бернар праздновал спасительную любовь для уже немолодых супругов, ведь очевидно, что была причина у прокурора для уединения в глухой деревне.
Авторское заключение: «У нас была хорошая деревня», хотя все и не очень дружили друг с другом. А для святого Бернара праздником было открытие доброго начала в каждом из жителей деревни, поначалу казавшимися необщительными. Вершины праздник добра достигнет в новогодний дни.
За год Шмель вымахал в огромного пса. Любил всё живое вокруг, даже котов, но больше всего он тянулся к людям, все жители деревни были для него «желанными товарищами».
По ночам по сугробам он забирался на крышу сарая и спрыгивал на улицу. «Деревня манила и ждала его, стелилась запахами, зазывая звоном посуды и голосами людей».
«Чувствуя себя сусальным ангелом с елки» (метафора), он уверенной трусцой двигался по деревне. От дома Екатерины Елисеевны пахло так, что у Шмеля закружилась голова, он открыл калитку и дверь дома, вошел, сбивая мощным хвостом и ребенка, и все, стоящее на лавках.
Как его кормили праздничными блинками! — с рук, со сковороды, из кастрюли, с пола, во двор выносили ему, сгребая вперемешку жаркое, салаты и выпечку. «Шмель ел, как и положено отличному мужику: с яростью, не забывая благодарить ласковым взглядом и полувзмахом хвоста». Он явился к несчастным девушкам, как желанный жених, он целовал их всех то сразу, то по очереди. Бабушка давно отчаялась мечтать о внуке, а он взял и пришел, голодный, как все правильные мужчины после походов и командировок. Художественные средства выразительности: эпитеты, метафоры, сравнительные обороты — создают этот многогранный образ.
Отставной прокурор забрался в непроходимые леса, желая на старости лет избежать встреч с теми, кого он серьёзно обидел при исполнении своих суровых обязанностей. С деревенскими они с женой не общались. В новогоднюю ночь, устроив во дворе фейерверк, забыли запереть дверь. Прокурор почувствовал сквозняк, услышал, что вошло несколько человек, но не смог подняться, чтобы взять ружье. Он попросил прощения у жены, что не смог её защитить, сказал, что они прожили хорошую жизнь. Он уже почувствовал, что может упасть в обморок, но в проеме дверей показалась огромная голова собаки. Спустя полчаса Шмель спал, похрапывая, посреди богатого ковра, а прокурорская чета целовалась на тахте.
К деду давно ожидаемая смерть явилась среди ночи и оказалась не старухой с косой (художественный приём аллегории), а медведем, ищущим вокруг печи кого-нибудь живого. Это был Шмель, который чувствовал, что живая душа есть, хотя едва теплится. Дед пошамкал впалым ртом: «Я тут». От радости Шмель сшиб всё со стола. «Ишь ты, — подумал дед — Обрадовалась».
А утром, в воскресенье, выйдя к собравшимся на середине улицы жителям, старик громко и удовлетворенно произнес: «Обману`ла! Мохна`тая! Голова`!» Это ритмическая проза: третий слог — ударный. Еще не изученная, автору она удалась, убедительно передав и удовлетворение, и радость героя.
Для святого Бернара радость — жизнь, где праздник — продолжение жизни. Да и автор пишет этот эпизод светло, радостно, зная, как и старые и больные люди зовут в минуты отчаяния смерть, а продолжению жизни радуются, какой бы она ни была. Отрывистая интонация короткого монолога объясняется придачей ему многозначительности, а достигается паузами в использовании односоставных предложений, то есть синтаксическим средством художественной выразительности.
Надо сказать, что автор любит улыбнуться. Вспомним, как Слепцы чуть ли не дуэтом радостно сообщили, что Шмель стал крестным отцом и два козленка и козочка все в него. А Алёшкина мать весело сказала, что Шмель съел все ее (просроченные!) лекарства, добавив, что без них ей гораздо лучше. А как смутился автор, когда Екатерина Елисеевна передала жене для Шмеля еще пышущий жаром свёрток: «Блинцы. Его любимые: по сорок штук может за раз съесть!» На насмешливый взгляд жены муж ответил: «Да, люблю блины, что тут такого».
Это праздник святого Бернара — оценить доброту юмора, делающего жизнь теплее и счастливее.
Доброта — понятие широкое, многозначное, потому что огромен масштаб проблемы «мир — человек», в которой гуманность, доброта являются основными нравственными ценностями.
Еще одна ситуация: Шмель вместо врача. В новогоднюю ночь, услышав шум во дворе, мать разбудила Алёшку, спящего за столом, сообщением о приезде врача. Но гостем оказался Шмель, обходивший деревню дом за домом. Когда он запрыгнул к матери Алексея на старый диван, она вдруг засмеялась. Алешка вспомнил, что она так смеялась в последний раз, когда ему было 12 лет и они собирали ягоды.
А у нас был повод порадоваться за Алешку, когда он с таким юмором развлекает автора воображаемыми диалогами, где он очень по-доброму изображает хозяина, вторую партию оставляя за собой. Вот конец рассказа «Праздник святого Бернара». Зная, что хозяин дома внимательно слушает импровизацию, Алешка чистым и звонким голосом говорит: «Дядя Захар, можно я посижу у Шмеля?»
Это уже не жалкий и опойный парень. Читателю ясно, что не всё потеряно для этого молодого человека с творческими потребностями и способностями, что вот сейчас он праздник для святого Бернара.
«Лес стоял вокруг деревни, сосновый, строгий и тёмный. В нём жило много зверей. Люди в деревне считали, что живут на краю заповедника, а звери могли считать, что это люди — его обитатели».
Российская глубинка с её ещё сохраняющейся в чем-то новозаветностью была, право имела быть праздником святого Бернара.
Захар Прилепин в беседе с Ю. Меньшовой признался, что первую книгу он писал от влюблённости в жену.
Первый ребёнок Прилепиных родился, когда Марии Прилепиной было 24 года. Захар был на родах, ребёнка ему дали первому. Почему был на родах? Из убеждения, что на испытаниях мужу и жене надо быть всегда вместе. В той же беседе с Ю. Меньшовой он сказал, что впечатление от присутствия на родах было более сильное, чем при смерти человека. Впечатление не конкретизировалось, но можно утверждать, что оно глубоко философское. Смерть — конец жизни, а рождение нового человека, продолжающего род, — это её начало, надежды, счастье.
В 2017 году, после 20 лет супружества, имея четверых детей, Евгений и Мария Прилепины обвенчались в Спасо-Преображенском соборе г. Донецка в Донбассе. На торжестве присутствовали только самые близкие. Был и А. Захарченко с супругой.
Родилась жена в глухой деревушке центральной России, куда по «волевому решению» переехала семья. Это место родное для неё. О том, что знал ее еще босоногой девчонкой, рассказывает Никанор Никифорович, который кормил рыбой бедствующую семью: девочку, ее маму и бабушку, будучи прекрасным рыбаком.
На приёме у лучшего ветеринара города, Регины Семеновны, автор узнает, что в 14 лет его будущая жена лечила свою первую собаку. Когда ветеринар, определив у Кержака разрушение костей, предлагает собаку усыпить, жена показалась ему ослепшей от горя. В машине она молчала, а он уговаривал себя не заплакать: черный ком в груди был невыносим.
Потрясен он был ее невероятно добрым и ответственным решением: «Мы продлим его дни, сколько сможем».
Саша «Злой» Шубин нашел очень опытного, по отзывам, лучшего ветеринара в России Илью Федоровича, который, осмотрев пса в подмосковной клинике, поставил диагноз — дисплазия всех четырех ног, и предложил поставить четыре металлических протеза из Германии, каждый стоимостью однокомнатной квартиры. Согласие было получено немедленно. Автор и Саша жили с собакой, ожидая операцию, в какой-то бане, так как ни одна гостиница их не брала. Перед операцией приехала жена и сказала, что «сама за всем проследит, потому что мужчины к уходу за живыми существами не приспособлены».
После операции помещенный в клетку Кержак отказался от еды. Причина, по словам наблюдательной жены, была в том, что этот пес «питается только на свободе». Ветеринар это понял и предложил занять пустующий кабинет, причем бесплатно. И здесь наконец пес поел творог, но с условием — только с ладоней рук жены.
Вторая операция тоже прошла успешно, а в передних лапах процесс разрушения остановился. Но пес, пропахший лекарствами, как инфарктный старик, смотрел на мир затравленно и горько, мотаясь по ветеринарным приемным, где спал в клетках, напоминающих гробы. И жена, взяв Ниггу, поехала выручать Кержака, сняла дом около больницы и сама возила его на процедуры. А затем заболел и Нигга. Порок сердца. Он был приговорен: приехал спасти товарища и передал ему свою жизнь. Пришла его старость: по-человечьи ему было уже за 70. И автор понял, что счастлив был с ним всю жизнь. Нигга умер во сне, ни с кем не попрощавшись. Так заканчивается рассказ «Холодные лапы».
Жена всегда была с автором рядом, даже как-то неприметно, как само собой разумеющееся: в ветеринарных консультациях и больницах, в звериных ночах — экстремальных событиях псиных жизней. Вот эпизод отравления Нигги (рассказ «Нигга»), когда автор привез Ниггу, такого холодного, что казался свинцовым, как ночь, как могила, в ветеринарную клинику. Его уже ждала в ночной приемной жена. Она была собранной и невозмутимой, как всегда при заболеваниях детей, когда «вдруг обращалась в бесстрастный волевой механизм».
После осмотра собаки она велела мужу ехать домой и осмотреть всех собак. Их диалог:
— Он жив?
— Он жив. Ему очень плохо.
Взаимопонимание автора и его жены полное, уверенность в поддержке такова, что достаточно им говорить очень коротко. Читателю этот лаконизм запомнился, например, я могу повторить почти все прозвучавшее из уст жены. Кстати, способность говорить коротко, но емко по смыслу, передалось от матери ее старшей дочери. Однако немало взаимопонимания мы видели и без слов в этой семье.
Не стану далее называть жену по имени, как и автор, не называющий в книге имен ни жены, ни детей. Мне кажется, что это потому, что не имя важно автору, а исполнение предназначения — быть женой, матерью или ребенком.
В названии рассказа «Дебрь» я была удивлена единственному числу существительного, потому что в словарях значилось только множественное число и во второй половине ХХ века, и в начале ХХI: «Дебри-ей». В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля, вышедшего в 1819 г., значились и единственное, и множественное числа: «дебрь-дебри». Но в течение века единственное число исчезло, и в словарях осталось только множественное число, что и было твердо мною усвоено. Отсюда и удивление единственному числу у З.Прилепина. А надо было не удивляться, а вникнуть, какая в том причина и как проглянет глубокий смысл: дебрь — это века борьбы за жизнь на земле и под землей, это потрясение автора мощью неизведанных тайн природы. Автор увидел единственное в своем роде место, его неповторимость — отсюда в рассказе единственное число. Дебрь, а не дебри.
Обратное движение автора с собакой от ненайденного озера оказалось очень тяжелым: густые заросли кустарника, темнота, лосиные блохи и комары, торфяные ямы, хлещущие по лицу ветки. Непонимание, где искать дорогу в деревню, приводило в отчаяние. И все-таки выбраться из дебри удалось, грязному, искусанному, измученному. Дома ждала встревоженная опозданием отца старшая 13-летняя дочка. Напоила отца горячим чаем и очень спокойно сказала, что знает дорогу к озеру, может показать и что озеро это самое обыкновенное и очень холодное. Внутренняя сдержанность не позволяет ей унижать отца, измученного схваткой с каким-то подобием преисподней, удивлением и сочувствием. Уважение к отцу научило ее отличать важное от пустого шума: здесь идейная кольцевая триада — дебрь — преодоление — любовь. Это материнский характер у девочки, разумной и вдумчивой. В ней впечатляют и незримые, но крепкие корни принадлежности к этому краю, родному по материнской крови.
По Прилепину, при любых трудностях побеждает тот, кого дома ждет родной человек. Здесь это девочка, дочь, в которой таится сила будущей жены и матери, способной ждать и дождаться.
Когда появился в семье автора щенок породы алабай, похожий на тигренка, его назвали Тиглом, словно бы иронически, так как посчитали, что назвать его именем большой кошки как-то безвкусно.
Всё живое на земле испытывается на прочность, конечно, по-разному, но непременно. Так и воспитанники автора и его жены, к сожалению, проходят через борьбу с болезнями, упорную, иногда поначалу безнадежную. Так случился уже со взрослым Тиглом эпилептический припадок. Он упал, как подстреленный, и начал биться. Ни одна из собак семьи этим не страдала, но жена, понимавшая, что в первый раз ничем помочь нельзя, решила дождаться конца приступа. Когда его отлихорадило и он сел, жена хотела вытереть ему морду, но он ее не узнал и зарычал. Пришлось стать ей неподвижной, так как всего лишь пошевелившийся мизинец вызвал его рычание. Через полчаса угрожающий и отупевший Тигл попытался подойти к жене, но она успела загородиться металлическим стулом. Он лег, казалось, его мучила мысль: «Кто я? Что я здесь делаю?». И тогда жена шепотом позвала его: «Тигл!». Он радостно бросился к ней, готовый к обожанию и служению. На следующий день он стал принимать таблетки, и приступы не повторялись. Но когда в «Белый дом Мэм» приехали рабочие, он испугал их мощным злобным лаем. Жена уехала по делам, автор накормил дочь, напоил Тигла, но тут его вызвали из дома рабочие для какого-то уточнения, однако прерванного внезапной его тревогой. И он, теряя калоши, босиком ворвался в дом, где увидел сидевшую на диване с поджатыми ногами дочь. Испуга как будто не было, но она очень побледнела. Все стало ясно, когда увидел отец на полу собачью слюну.
Приступ в рассказе обойден молчанием автора, но мы знаем по первому приступу — в присутствии жены, как это было и что только внешнее спокойствие спасло ее от беды. И теперь умница-дочь повторила мать. На вопрос отца, что случилось, она сказала, что Тигл сильно дрожал, но на главный вопрос, узнал ли он ее, она, помедлив, ответила, что он… «растерялся».
Сколько же в этой девочке внутреннего достоинства! Конечно, она сильно испугалась, но в ней гораздо больше сочувствия больной собаке. И слово-то какое удивительно точное найдено: «растерялся». Это значит, что он снова, как и в первом приступе, ничего и никого не узнавал, а девочка не дала ему повода для нападения. Дочь повторила опыт мужества и внутреннюю собранность матери, и не только: она уже тонкий психолог, дочь своих родителей, этим «растерялся» показала, что она научилась, как они, каждую минуту своей жизни подчинять служению всему живому на земле.
Снова вернусь к старшей дочери автора, внимательно вчитавшись в финал рассказа «Мать сущего», когда, увидев тихо вошедшую в баню Зольку, она вдруг подвинулась на диване. Золька, ровно держа спину, села рядом. «Она выглядела как лучшая ученица пансиона благородных девиц… Завороженные ее видом, все замерли.
Что это было? Дочь автора, единственная из находящихся в бане, поняла, что Золька пыталась целую жизнь объяснить людям, что «она — тоже человек».
Пониманием главного в жизни Зольки дочь автора удостоена потому, что она умна не по годам, очень внимательна и сосредоточена на доброй помощи нуждающимся в ней. Сошлюсь на слова З. Прилепина в каком-то публичном выступлении, когда он сказал, что детей воспитывают не слова, а пример родителей. Это и здесь так, автор в книгах остался верен себе, доверяя своим читателям, которые все должны понять сами и сами себе объяснить тоже сами.
В связи с финалом рассказа «Мать сущего» вспомнились мне имевшие широкое хождение в Ленинграде 70-х годов ХХ века разговоры о возможности вечной души не раз возвращаться на землю в каком-то человеческом облике. Их источником назывались восточные религиозные концессии. Имела хождение и методика подсчета того, какая по счету идет сегодняшняя человеческая жизнь твоей вечной души. Мне, например, сочувствовали, что уже живу много раз и уже душа моя устала. Отголоски этих разговоров, мне кажется, проявляются в вопросах, не хотел ли собеседник прожить свою жизнь иначе. Большинство, как известно, отвечают отказом с мотивировкой: это моя жизнь и только моя, и какой бы она ни была, мне она дорога.
P. S. Евгений Николаевич! Я остолбенела от изумления, увидев «растерялся». Одно это слово стоит по смысловой многозначности и психологической тонкости любого рассказа.
Каким же надо быть талантливым писателем и светлым человеком, чтобы так работать со словом.
С уважением, Е.К.
Как-то, выйдя во двор, автор «застал Шмеля во всем его серафимоподобном благолепии»: толстый уж пил молоко из таза, сороки клевали куриный ошкурок. Что автор вложил в словосочетание «серафимоподобное благолепие»? Вероятнее всего, речь идет о святом Серафиме Саровском, иеромонахе, несущем людям возвышенную красоту блага. Лепота — это красота. И Шмель делится всеми благами, которые у него есть, подобно святому Серафиму.
Новозаветный Шмель, «влюбленный в весь мир», обожал больных и калечных, престарелых и неухоженных так же, как здоровых, не различая в своей любви никого и деля ее поровну. Но со дня грехопадения он стал другим, о чем не догадывались ни его хозяева, ни он сам. Кажется, он даже забыл мимолетную подругу, но в голове его появилась уверенность, что он стал отцом, даже не видя детей. Появилась ответственность за ближних совсем другого качества. И сопровождалась она нападениями на собак, чего раньше он никогда не делал, никого не обижая целую жизнь. Теперь пострадала собака Никанора Никифоровича, затем лайка на пляже.
«Новозаветный Шмель, ненаглядный наш!» — плачет автор, всем сердцем мучаясь скорбными вопросами: что воссоединило знание о любви, о потомстве с мыслями о зле?
Когда Шмель умер, его похоронили на полянке в лесу, где он любил полежать при жизни. Удивительна авторская синонимия для рассказа о боли потери: пустота без Шмеля названа сквозняком; семья заново училась улыбаться, заведя несколько собак, одну за другой. А ушедший Шмель «не растворялся в памяти», напротив, становился все солнечней и смотрел на всех сверху умиротворяюще, прося не печалиться о нем.
Ветхозаветности Шмель только коснулся, семья любила его по-прежнему, прощен он и святым Бернаром. Есть у нас уверенность, что связь небеса-земля дается только любимым и любящим, и об этом это незабываемое: «Я тут! Не печальтесь!». Эта связь — праздник святого Бернара.
Захар Прилепин, исходя из интересов детей, пишет, встраиваясь в детский график. Он потерял отца в 17 лет, и эту пустоту не только не смог заполнить, но и не захотел это сделать. В отце была мудрость. Он образец ума и силы для всех.
Личное отцовство Захара Прилепина — наследственность. Он так воспитан. И считает, что лучшее воспитание детей — это поведение родителей, а счастье не дар, а труд, как учит Новый завет — христианская Библия, в которой 4 исторических Евангелия — от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна, а Иисус Христос — одновременно и Бог, и человек, самый совершенный из всех когда-либо живших на земле.
Последний рассказ книги «Дом инвалидов» — тринадцатый по счету, но таковым, наверно, из суеверия не обозначен в разделе «Содержание». Он самый трудный для читателя, а для автора, предполагаю, еще трудней.
Он возвращает меня в авторское, сказанное ранее: «Эпоха святого сенбернара закончилась, и наступили новые времена: в них надо было учиться жить». Фраза не имела авторского толкования, и мной не могла быть принятой из-за возможности ошибки в понимании авторской позиции. И вот он, подарочек от автора, — последний рассказ, да еще называется он просто невероятно — «Дом инвалидов».
В доме Кержак, Тигл, кот Мур и автор, называющий себя призраком. А в деревне жизнь продолжается, и ее жители — праздник для святого Бернара: столетний пчельник, подкармливающий лесных птиц, душевнобольные сестры, помнящие свою добрейшую покойную маму, безработный Алешка с лежачей больной матерью, слепцы, лепящие снеговика, Никанор Никифорович, развесивший над крыльцом гирлянды, — все они и в новом времени живут под Богом, выполняя его Нагорную проповедь, то есть творя добро и справедливость.
Страницы 248-249 книги потребовали пристальной вчитанности.
Автор сообщает, что у него появилась странная привычка беспричинно просыпаться ночью и лежать, глядя в тьму. Особенно зимой, когда «снаружи все глухо». Тьма повсюду: в комнате, за окном, за веками. Автор даже пробует измерить ее плотность, потому что она разная.
Перед нами так называемый поток сознания — изображение человеческой психики изнутри как сложного и текучего процесса. Это игра ума, неосознанного движения чувств. Впервые термин употребил американский психолог и философ У.Джеймс в конце ХIХ века, его широкое употребление наблюдалось в ХХ веке.
Автор мысленно перебирает любимые стихотворные строки, кадры, где запечатлены его дети и несколько взрослых лиц, которые «не встретятся никогда, кроме как в этой темноте».
Жена только что сообщила ему, что дед Тигла — знаменитый собачий боец, убивший более 500 собак, что Тигл зимой задушил двух котов. Она рассказала, как на прогулке он напал на пегого кобеля, сшиб, смял и драл — в горло, в живот. Когда они уходили, несчастный лежал, «словно бы разделанный на куски». Автор поехал туда на следующий день и был потрясен: «… там словно бы трудился мясник». Однако он говорит, что не может решить, надо ли огорчаться по этому поводу. Да, его Тигл с дедом и матерью, «кормящей своим ремеслом целый собачий питомник», — убийцы, а Тигл ему все равно нравится.
Автор в это время живет отдельно от жены с детьми в деревенском доме, вынужденный забрать из «Белого дома мэм» опасного для всех Тигла с его наследственной страстью к насилию и эпилептическими припадками. Умница-жена давно чувствовала в этой собаке угрозу. «Он что-то задумал», — говорила она. «Он одержимый», — предупреждала мужа.
Давайте подумаем, что обозначает сказанная Тиглу фраза: «Всё. Ты победил.» Сказано убийце, полному стремления к новым насилиям. Боя с закрытым накрепко в гараже огромным алабаем не было, мщения за израненный два года назад нос не состоялось, хотя автор видит в нем гладиатора из Древнего Рима, специально обученного для кровавого боя. Но он теперь принадлежность этого так называемого нового времени, где мщение, насилие — норма, одно из правил жизни. «Все. Ты победил». «Все» здесь читается как «все кончено». «Все» — этот разрыв с ненавистной новозаветностью, в которой продолжают свою жизнь, однако, обитатели российской глубинки. И «ты победил» значительно шире, чем якобы победа над алабаем из мести. Это полное вхождение в так называемое новое время.
Но утверждение неприемлемого — это уже его отрицание. Мы это понимаем и принимаем. И отсюда исходит необходимость замены в ранее цитировавшейся фразе предложения научиться жить в новом времени на требование борьбы с ним.
«Всё. Ты победил», — сказано и для успокоения больной собаки, у которой от перевозбуждения мог случиться очередной эпилептический приступ. А эта собака — убийца по крови, притом не умеющая различать победы и поражения, как это и положено новому времени. Вспомним, как еще два года тому назад щенок Тигл с раскромсанным носом, брызгая кровью, кричал: «Я не боюсь! Я не проиграл!»
«Ты победил» при неотступающем размышлении возвращает читателя в первый рассказ книги, где праздником для святого Бернара стала любовь автора к братьям нашим меньшим. Здесь, в последнем рассказе, речь идет о сочувствии больному, что не менее достойно характеризует автора.
Итак, мы встретились с необычным для Захара Прилепина завершением произведения, когда, относясь с уважением к своему читателю, вместо традиционного кольца — название произведения — последние слова, — просвечивающего идею, по сути предложение сформулировать ее самостоятельно доверяется читателю. Наверно, можно эту новизну отнести к «новой прозе», ей она положена по определению. Ее цель — активизировать читательскую мысль, способствовать самоуважению личности за приближение к Мастеру через понимание его гражданской позиции, истинно русской человечности и художественного совершенства слова.
Название новой книги З.Прилепина «Собаки и другие люди» имеет примечание — «новая проза». В том, что это действительно «новая проза», нам будет радостно убеждаться постоянно, на каждом шаге писателя навстречу читателю. Наверно, самым трудным будет понимание, что эта книга — совершенно особенный сборник совершенно особенных рассказов.
Общеизвестно, что рассказ — малая форма прозаической литературы, для которой характерно спокойное повествование с естественно развивающимся сюжетом и особой ролью автора, его оценкой происходящего, что передается через строй авторской речи, с заметным присутствием лирических отступлений, которые, входя в систему художественных средств для создания характеров, содержат непосредственную авторскую оценку и нередко пояснения. И возникает образ автора, проявляющий себя в отношении к изображаемому, в соотнесении его с утверждаемыми автором идеалами, то есть раскрытием идеи данного повествования. При этом в лучших традициях русской классической прозы в рассказах З. Прилепина сохраняются и сюжеты, и система раскрытия образов, портреты героев, их речевая характеристика, в том числе через диалоги и монологи.
К восприятию сборника З. Прилепина надо читателю себя подготовить исходя из того, что каждый рассказ его новой прозы — отдельное произведение. Но автор не был бы З. Прилепиным, если бы не вышел к читателю с новыми предложениями — усложнениями восприятия в авторской подаче материала. Мы, читатели, были приучены к тому, что в сборниках рассказов русской классики обычно встречались с разными героями и даже их разновременностью бытия, а общими были только авторский подход к изображению и художественный почерк автора. В книге новой прозы З. Прилепина отчетливо виден и новый подход к понятию «сборник». Кого он собрал в одной книге? Героев, связанных проживанием в одной деревне российской провинции. Но главное в другом: героев, объединенных сохраненной в веках нравственностью — человечностью, человеколюбием, добром и любовью.
Классикой приученные к хронологической последовательности повествований, читатели нового З. Прилепина сталкиваются со сложностью формирования общей картины событий. Так, например, смерть Шмеля оплакивалась в четвертом рассказе — «Вчерашний костер на снегу», а в предпоследнем рассказе — «Мать всего сущего», рассказывается о его знакомстве с Золькой-щенком.
В каждом рассказе сборника взаимоотношения героев с целым мирозданием раскрываются через систему художественных средств, которые так интересно прослеживать. Начну с заголовков. В «новой прозе» З. Прилепина названия текстов, имеющих традиционно принципиальное значение для их восприятия и понимания, для интерпретации смысла, нередко приглашают читателя к диалогу с автором, так как возможна вариативность восприятия заголовков, вызванная множественностью личных восприятий текста читателями. Кроме того, у заголовка есть и дополнительная роль — привлечь читателя, определить его выбор в соответствии с личными запросами.
Любит наш Захар Прилепин поиграть с читателем в загадки: «Некоторые не попадут в ад» — о Донбассе, «Незаконный» — о М.Шолохове, «Обещая встречу впереди» — о С. Есенине. Но наш любимый автор хорошо при этом думает о нас, его читателях. И такой неподдающейся загадки, как «Собаки и другие люди» для меня, например, еще не было.
Сначала показалось, что разгадку надо искать в определительном местоимении «другой». Синонимия у него огромная: иной, непохожий, необычный, разный, последующий и т. д. В итоге оказалось, что принципиального значения слово «другие» здесь, в названии текста, не имеет.
Решаю рассмотреть роль сочинительного союза «и». Он соединяет однородные подлежащие в односоставном назывном предложении «Собаки и другие люди». И это знак равенства. Для автора и люди, и собаки — дети природы, и неважно, старшие они или младшие братья. Главное, они ее кровь и плоть. Собаки — тоже люди — это возможный вывод.
В книге есть материал для такого читательского толкования заголовка. Это и заговоривший Нигга (рассказ «Звериная ночь»), и завершающая фраза рассказа «Мать сущего»: «Целую жизнь Золька пыталась объяснить людям одну простую вещь: она — тоже человек». Это и прощенный Всевышним Шмель. Мало сказать прощенный Всевышним, возвращенный в новозаветность, он становится еще и вполне верующим: в рассказе «Вчерашний костер на снегу» автор видит его на небесах. Оттуда, сверху, смотрит Шмель на всех «умиротворяюще: ни о чем не печальтесь, я тут».
Почему Шмель прощен? Можно предположить, что это результат сопоставления ветхозаветности и наступившего нового времени, когда больше ужасает не ветхозаветность, разрешающая убийства, а поражающая жестокость по отношению к детям и старикам, к мирному населению во время военных конфликтов, изуверская изобретательность терактов. Это характеристика совсем другого времени. Эпоха святого Бернара закончилась.
Позвольте высказать мою точку зрения в понимании выражения «собаки — тоже люди». Это еще не реальность, а гипотеза, как, например, суждения академика В. И. Вернадского о ноосфере и информационном потоке в поддержку талантливых и трудолюбивых или вера огромной части человечества в вечную жизнь душ на том свете. Я читала утвердительные суждения об этом академика Н. П. Бехтеревой, по специальности нейрофизиолога, которая ссылалась на свидетельства людей, на короткое время уходящих из жизни. Поразила меня и ныне здравствующая Вероника Игоревна Скворцова, с 2013 по 2020 год успешный министр здравоохранения России, тоже нейрофизиолог, доктор медицинских наук, не раз беседовавшая с «вернувшимися». Однако эти впечатления не научны, и пока тот свет с вечной жизнью человеческих душ — гипотеза, но широко распространенная. Вот такой пример: доктор Мясников, в свое время бывший главным врачом кремлевской клиники, сказал матери на широком экране где-то месяц назад: «Мы с тобой встретимся, только не сейчас».
Близость собак и людей неоспорима: веками живя рядом (вроде бы 40 тысяч лет назад они появились как особь рядом с людьми), собаки многому научились у людей, но многому и научили их, поэтому можно говорить, что собаки — братья наши меньшие. Рано, хотя и очень хочется, погружаясь в талантливое повествование о них, говорить, что собаки — тоже люди, хотя характер высказывания очень привлекателен.
Могу сказать, что я, прожившая большую часть жизни рядом с собаками, неоднократно замечала в них человеческие чувства, поражалась поступкам, характерным для человека. Об этом я в свое время писала в мемуарах «Жизнь прожить — не поле перейти».
Посмотрите, пожалуйста, на одного из членов моей семьи, Бонифация, Бони, Бонечку.
Рассказ «Мать сущего» начинается с лирического отступления о дальних уголках памяти, через которые вырисовывается образ автора. Вспоминает он фотографию незапамятных времен, где сидит за столом Батя — А.Захарченко, глава ополчения Донбасса, человек из песни, огромный, как парус, как писал о нем З.Прилепин в «Саньке». Он держит на руках совсем еще маленьких дочерей автора и хохочет «искренним, солнечным, белозубым смехом». «Он смеется, и глаза его голубые». Надо читать — спокойные, родные.
Через несколько месяцев он будет подло убит. А сейчас под столом у его ног сидит Золька, добрая, как сестра, преданная, как мать, влюбленная, как будущая жена. Он долго не замечал ее, а она ждала, ждала, а когда он уходил, отправилась его провожать. Когда он присел около нее, она «вытянула ему навстречу свое девичье лицо, глядя прямо в глаза. Казалось, что она вот-вот запоет красивым грудным голосом песню разлуки. Он уехал. Они всегда уезжают — эти лучшие на свете люди.»
Зольку автор называет многомудрой.
Мне кажется, что Золька останется в памяти читателей благодаря настоящему мужчине — автору. Он увидел в Золькеженщину и залюбовался ею. Под зорким мужским взглядом даже юбочка: она идет «игриво, как бы раскачивая незримой и совсем короткой юбочкой». А как, словно скинув несколько лет, Зольказабегает на прогулках вперед, чтобы белоснежный красавец Кай оценил ее походку. Сколько же в ней женского очарования, милого кокетства! Автор сумел это увидеть и восхититься. Есть в ней и женское коварство, однако без нарушения границ дозволенного. Она умеет рассорить и подружившихся Кая и Тигла и, наблюдая их драку, удовлетворенно и насмешливо улыбнуться. В паре с Толькой она как будто любила его, но при этом помнила всех соседских кобелей. Нельзя не видеть такой типаж и среди людей, определенно наблюдал это и автор.
У нее доброе сердце: она спасает ночью щенка, попавшего в щель за конурой, смерть Нигги оплакивает трехчасовым воем и трехдневным трауром. А когда умер Шмель, она выла, как хорошая еврейская сестра о своем старшем брате.
«Мать сущего» — это рассказ о любви. Далеко не каждый мужчина способен так пристально наблюдать и видеть индивидуальность в женщине и поддержать в науке нравиться избраннику, заставить влюбиться и довести до конечной цели — любви.
«Мать сущего» — о любви к жизни во всех ее проявлениях. Так, мне кажется, задумал смысл заголовка автор и красиво выполнил задуманное.
Рассмотрим композицию рассказов, то есть построение каждого из них как художественного произведения. Для углубления понимания «новой прозы» это определенно надо сделать.
Стадии развития действия в художественном произведении — экспозиция, завязка, кульминация, развязка, редко эпилог. С экспозиции в сборнике начинаются 7 рассказов из 13 — вполне в традициях русской классической литературы: «Дебрь», «Грехопадение Шмеля», «Звериная ночь», «Нигга», «Дремучий Кержак», «Дождевой пограничник», «Лебединый».
Три рассказа ввиду их прямой конкретики, обходящейся без предварительной авторской прорисовки, не удостоились ни экспозиции, ни тем более лирического отступления. Это «Праздники святого Бернара», «Вчерашний костер на снегу», «Холодные лапы».
Три рассказа начинаются с лирического отступления. Лирические отступления, открывающие рассказ, — это вариант авторской экспозиции, в нем раскрывается жизнь его души, он чаще обращается к себе, чем к другим. Например, в «Матери сущего» лирическое отступление начинается с нечаянного попадания в самый дальний уголок памяти.
«Хью и некоторые его собеседники» открывается лирическим отступлением о снегирях, которых автор не видел с детства, «Дом инвалидов» — о приливах и отливах, которые случаются у всякого дома.
Различаются прямые и развернутые экспозиции, например, прямая экспозиция в рассказе «Дебрь» — предыстория событий, самое начало рассказа: «Было время, ко мне в деревню приезжали приятели, — хотя, казалось бы, не далее чем полгода назад сидели мы неделями на одних позициях, ночевали в стылых прифронтовых домах и грелись горячим чаем в блиндаже». «Грехопадение Шмеля» — «Шмель нам сразу достался бракованным». В «Звериной ночи» — развернутая экспозиция — описание реки Керженец в разные времена года с использованием великолепных художественных средств, например, развернутых метафор: «ослепшие корни торчат … из берега, сухо растопырившись»; «сосны смотрят на свое уплывающее изображение», «сосна зависнет над рекой, будто готовая взлететь стрела. Как же ей не хочется кормить речных мокриц». Сравнительный оборот и олицетворение — по сути целый рассказ. Далее удивительная метафора: «деревья меняют речь, пробуя свои, еще простуженные голоса». А редкое определение аспидный (устаревшее обозначение чернично-черного цвета) — цвет реки.
Кульминация в рассказах легко вычитывается, поэтому можно обойтись лишь несколькими примерами. «Я слышу! Слышу!» в «Звериной ночи», а в «Дремучем Кержаке» Кержак, отобрав кость у Кая, готов к немедленному убийству для ее защиты. Его рык раздавался будто из-под земли, из того «позапрошлого мира, где не знали Христа, но запомнили наверняка, что они „стремительно смертны“. Мы видим, как настойчиво и неоднократно автор напоминает об опасности как ветхозаветности, так и беспредела, бесчеловечности нового времени.
Теперь попробую убедить присоединиться к моему наблюдению о музыкальности «новой прозы» З. Прилепина. Анализируем эпизод спасения Нигги из рассказа «Звериная ночь», когда его попытка напиться речной воды обернулась падением в полынью, «словно там была звериная ловушка». Автор пополз к нему с палкой, боясь, что собака не догадается схватить ее. Встать же в прорубь человеку было опасно, так как полынья тогда станет втрое больше, и течение может поволочь пса под лед. Конечно, Нигга не догадался о назначении палки, но, будто со зла, что хозяин не делом занимается, схватил ее зубами. Этой доли секунды, к счастью, хватило, чтобы рвануть Ниггу на себя. И пес оказался на берегу. В тяжелой воде, стекающей с него, было что-то «хищное, оскорбленное». Автор увидел оскорбленность в поражении черной силы в противоборстве с животным и человеком.
Вытирали его махровыми полотенцами автор с женой и Саша. Нигга благодарно принимал заботу, осмысленно поднимая лапы, и вдруг, повернувшись к жене автора — главной своей «радетельнице и воспитательнице», захлебываясь и торопясь, начал свой рассказ. Пес жаловался, быстро и путано говорил, как страшно ему было в той проруби. Он говорил, говорил! Сомневался, понимают ли его. Жена целовала его, повторяя «Я слышу! Слышу!»
Пес делился ужасным, вполне человеческим знанием: он заглянул во тьму. Там нет ничего, кроме ночи.
Рано утром автор обнаружил Ниггу, рыжего кота, младшего сына и ополченца Сашу в комнате жены. «Пять душ мерно дышали. Это были четверо мужчин, пришедших в звериную ночь к матери».
Рассказ Нигги не уходит из моей памяти, и звучит там музыка П. И. Чайковского, — первая и третья части Шестой симфонии о борьбе света с тьмой. Очень выразительна в Шестой симфонии, названной «Патетической», и тема судьбы человека.
Как работал Мастер, приводящий меня, читателя, к убеждению о музыкальности его «новой прозы»? Внимательно читаем рассказ Нигги. Он напоминает то птичий курлык, то детскую прерывистую, пополам с плачем речь. Курлыкал, свиристел, еще и тонко подвывал, ныл, заплетал звуки то с низкой горловой нотой, то с подвизгиванием. В этих глаголах о том, как Нигга заплетал звуки, много отчаянного желания быть услышанным, отсюда и антонимы — низкие ноты и подвизгиванье. Очень интересен авторский словарь своей необычностью: «заплетал звуки» — изобретал, «свиристел» — усложнял тонкостями и звуковой ряд, и интонацию повествования, от взволнованности прерывистую, быструю, путаную. В этом «свиристел» художник слова Захар Прилепин услышал и свирель, и свист.
Очень интересен и ритм «новой прозы» в этом эпизоде — четыре предложения, открывающиеся анафорой: как ломало лед, как билось сердце, как перехватывало горло. Все происходит одновременно, словно на счет: раз, два, три, четыре, и этим подчеркивается трагизм ситуации. И снова анафора: и тьма эта хуже, чем тьма самого темного леса, хуже, чем тьма коридора, хуже, чем тьма старого подвала. Анафора «хуже» ужесточает ощущение кошмара происходящего: там нет ничего, кроме ночи. Здесь также ритм устойчивый, так как нет движения к выходу из этой ситуации, он еще не найден.
Но как отрывисто, резко звучит в финале этого эпизода ругань автора: «Мразь такая! Все тебе мало… Жри!» — и он бросил палку в прорубь.
Это проклятие, на мой взгляд, можно считать ритмической прозой. Это впечатление создается постоянством ударения на первом слоге. А мы знаем, что постоянство размещения ударных слогов — примета ритмической прозы.
Здесь и далее в схемах ударный слог обозначен как `_, безударный — как U:
мразь такая|`_UUU |
все тебе мало|`_UU|`_U|
жри|`_|
Ритмическая проза — элемент музыкальности, это очевидно. У Захара Прилепина есть и свой подход к ней. В «рассказе» Нигги и в реакции на него столько потрясения для читателя, что и автору пришлось заговорить иначе:
Мы отпрянули|UU`_|UU
Мы смотрели на него неотрывно|UU`_|UU`_|UU`_|U
Он говорил! Говорил! |UUU`_|UU`_|
Получилось четыре трехсложных анапеста и две стопы четырехсложные, авторские, по факту. Но от этого ощущение, что это ритмическая проза, не исчезает, наверно, благодаря постоянству размещения ударений — главному признаку стихотворных размеров. И остается в силе утверждение о ритмической прозе как элементе музыкального повествования. Все это очень интересно, хотя и может быть признано спорным.
Чрезвычайно важна в создании музыкальности роль интонационного наполнения прозы, эмоциональности чувств героев и слушателей — глубокое сопереживание, и не менее тонкое использование средств художественной выразительности (эпитетов, метафор, сравнительных оборотов) для полноты и выражения, и восприятия эмоций.
При этом немаловажно, что эмоции животного, оказывается, очень близки человеческим, что заметить важно именно при разговоре об этой книге — «Собаки и другие люди».
Рассмотрим с точки зрения музыкальности рассказ Алешки о спасении тонущих девочек Никанором Никифоровичем. В нем автор использует один из художественных приемов — парцелляцию, то есть расчленение предложений на части с целью привлечения внимания к самым важным деталям происходящего.
Считаю необходимым включить рассказ Алешки полностью, чтобы далее говорить о нем предметно. «Шел дядя Никанор. С охоты. С ружьем. Ружье пригодилось. Он все по уму. Подполз. По-пластунски. Вытащил — за ружье — сначала одну. Потом другую. Отнес их домой. Положил на печку. Отпоил горячим молоком. Накрыл одеялами. Сходил за Колей… Теперь титр».
На мой взгляд, главная ценность рассказа Алешки именно в его музыкальности. Отрывистый ритм, маршевый, интонация победности, так и хочется назвать рассказ маршем победы, победы над бедой. Чудится, что солируют ударные инструменты: удар — короткая пауза — удар… Очень важно участие в создании музыкальности и настроения рассказчика — это радость спасения детей, это гордость дядей Никанором. Как замечательно, что «новая проза» З. Прилепина умеет быть музыкальной.
Книгу надо закрывать с чувством удовлетворения и благодарности за вклад писателя в твои ум и сердце.
«Собаки и другие люди» Захара Прилепина — «новая проза», это литература факта, для нее характерна автобиографичность, а также близкая ей аутентичность — соответствие подлинному, вернее, основанное на первоисточнике.
Книга удивительно талантливая как в создании образов людей, так и животных, в отборе средств художественной выразительности и единственно «правильных» слов, в упоительности стиля, который, поразив в первом рассказе, поражал и в последующих.
Хочется обратить внимание на мудрость Захара Прилепина, полагая, что какие-то из его фраз станут крылатыми.
Может быть, вот эти:
«У всякого дома случаются приливы и отливы».
«Живое существо не поверяется календарем. Счет идет на минуты счастья, что ты испытал рядом с ним».
«Они всегда уезжают — эти лучшие люди».
«Боль преодолима, а жизнь удивительна».
«Старость — удел всех, преодоление ненастья — удел избранных».
Напоследок всмотрюсь, взяв книгу в руки, в оформление ее твердой, надежной обложки с заголовком «Захар Прилепин. Собаки и другие люди» с важным для автора примечанием — «Новая проза», и с фотографией росших вместе дочери автора и Шмеля. Они разговаривают, они понимают друг друга и, несомненно, любят.
На обратной стороне обложки короткая рекомендация читателям, можно предположить, редактора А.Портнова, прочитать новую книгу «такого Захара Прилепина, какого вы еще не знали». Это «невероятно доброе и нежное повествование о любви и преданности, о братьях наших меньших, преподающих нам удивительные уроки». Рядом фотография, где автор, погруженный в размышления, обнимает своих питомцев. А им хочется новых впечатлений, но обязательно только с ним, с таким родным человеком.
Оформление обложки — несомненная удача художественного редактора К. Парсаданяна. Может быть, я ошибаюсь, но видится мне немаленькая разница в подходе к отбору для книги фотографий и иллюстраций.
Можно по-разному определяться в отношении участников оформления книги, но поблагодарить за участие следует каждого.
Общими усилиями создана книга удивительная.
Она будет долгожительницей: внуки и правнуки наши возьмут ее в руки с удовольствием.
Читаем Захара Прилепина!
Закончу статью совсем неожиданно даже для себя предложением моим читателям: давайте придумаем последнюю фразу книги Захара Прилепина «Собаки и другие люди», коль автор доверяет нам так, что не сделал этого, как прежде во всех своих работах, да еще так впечатляюще, как «черным-черно» в книге о Донбассе «Некоторые не попадут в ад».
Условие одно — отразить в кольце из заголовка книги и последней фразы идейный замысел автора.
Наверно, это предложение возникло у меня потому, что я никак не могу успокоиться, не получив впервые авторского кольца, лишившись возможности, взяв в руки новую книгу, вчитаться в последние слова. Я всегда воспринимала это как личное обращение автора к своему верному читателю.
Если будут, как и по первой моей статье, отзывы, то удобно будет включить свои предложения в них, а Захара Прилепина попросить назвать наиболее удачные. Получится вроде бы конкурс, и одним из участников, надеюсь, будет мой редактор, Татьяна Осолодкина, жена внука, переехавшего с семьей для укрепления здоровья четверых (!) детей из Санкт-Петербурга в Краснодар.
P. S. Не ожидали, Евгений Николаевич, от меня такого финта? Не сердитесь! Учимся сюрпризам у Вас.
С уважением, Е.К.
ноябрь 2023 г.
Санкт-Петербург