Алексей Колобродов: ЕЩЕ РАЗ О ШОЛОХОВЕ И СТАЛИНЕ

Один из магистральных сюжетов биографии Михаила Шолохова, написанной Захаром Прилепиным («Шолохов. Незаконный», М.; «Молодая гвардия», 2023 г.) — вечная история взаимоотношений художника и царя, конкретизированная фигурами автора «Тихого Дона» и Иосифа Сталина.

Более того, Прилепин пишет и о взаимодействии, проводя принципиальную мысль: Сталин в определенной степени был соавтором Шолохова в деле создания большого национального нарратива, что, естественно, никак не умаляет значения писателя, но делает его совершенно особенным и уникальным на фоне эпохи.

Много написано (и у Захара особенно подробно) о «советском чуде» — публикации третьей книги «Тихого Дона» в 1932 г., где с огромной художественной силой и убедительностью, полным набором из причин и мотивов отображено антисоветское Верхнедонское (Вёшенское) восстание 1919 г. По мнению редколлегии журнала «Октябрь» (в котором печатался роман) и РАППовских ортодоксов, Шолохов восстание оправдывал; Максим Горький также говорил об идеологических недостатках третьей книги, но выступал за публикацию без сокращений.

3 июня 1931 г. он пишет письмо Александру Фадееву, одному из вождей РАППа и члену редколлегии «Октября», имевшему серьезное влияние на политику журнала. Захар Прилепин: «(…) Он, как может показаться, несколько снисходительно оценивает Шолохова — мол, „местечковый“ и злоупотребляет казачьей лексикой. (…) Тем не менее, он сказал Фадееву ровно то, что было необходимо: во-первых, „Шолохов очень даровит“, во-вторых, и это главное: „Рукопись кажется мне достаточно ‚объективной‘ политически, и я, разумеется, за то, чтобы её печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут“».

Однако и тогдашнего огромного влияния Горького для подобного решения не хватило. Последнее слово остается за вождем, который умело режиссирует литературно-политический сюжет — молодой писатель и руководитель партии и государства встречаются на даче у Горького в июле 1931 г., и главным образом речь идет о судьбе третьей книги «Тихого Дона». Принято считать, что встреча инициирована Горьким, относительно чего имеются большие сомнения: Шолохов в любимчиках и литературных протеже классика пролетарской литературы не ходил, «Тихий Дон» по эстетике и стилистике Горькому был, скорее всего, неблизок, хотя не оценить мощи замысла и воплощения он, конечно, не мог. Кроме того, в 1930 г. Горький приглашал Шолохова в Сорренто — и тот не доехал к нему из Берлина. Причина была в проблемах с визой, но составивший Шолохову компанию писатель Артём Веселый визы дождался, а Шолохов — нет, вернулся в СССР. «Осадочек» у Алексея Максимовича мог остаться.

Однако в главном именно сталинскую режиссуру раскрывают воспоминания самого Шолохова, убедительно демонстрирующие, кто был организатором и мотором встречи, а кто — дипломатическим посредником.

Михаил Александрович рассказывал Константину Прийме: «…Когда я присел к столу — Сталин со мной заговорил… Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички… Вытаскивал из коробки одну за другой и жег — за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек…»

Дальше процитируем Прилепина:

«— Как вы думаете, товарищ Шолохов, не слишком ли много удовольствия белогвардейской эмиграции доставит очередная книга вашего романа? — поинтересовался Сталин.

Шолохов ответил:

— Хорошее для белых удовольствие! Я показываю в романе полный разгром белогвардейщины на Дону и Кубани.

Сталин помолчал.

— Да, согласен, — сказал он наконец и, повернувшись к Горькому, добавил, как бы продолжая их телефонный разговор. — Изображение хода событий работает на нас, на революцию!»

Публикация «Тихого Дона» возобновляется в «Октябре» с января 1932 г., в следующем, 1933 г., роман выходит сразу в трех книгах общим тиражом в 250 000 экземпляров.

Захар Прилепин реконструирует сталинские мотивы. «Как политик Сталин нуждался в книге о расказачивании. Причём для него не было принципиальным — придёт Мелехов к большевикам или нет. Ему в любом случае было выгодно, что трагедия расказачивания становится предметом всенародного внимания. Таким образом „Тихий Дон“, причём именно его третья, посвящённая Вёшенскому восстанию книга, била по сталинским противникам. В том числе по ещё не поверженному Сырцову».

Кроме того, Прилепин пишет о не политическом, а читательском интересе Сталина, очевидной радости литературного гурмана от талантливейшего текста.

На фоне борьбы за выход к читателям третьей книги «Тихого Дона» считается, что публикация четвертой в 1940 г. прошла гладко, без политической интриги и редакционных проволочек. Внешних преград действительно не было. Но вспомним этот последний (и сильнейший!) том эпопеи — нечто феноменальное в русской литературе по сгущающейся беспросветности и концентрации мрака и жути, ускоряющемуся конвейеру смертей, потоков крови и самогонки, галерее персонажей со сломанными судьбами и загубленными душами. Сам ландшафт, как это всегда у Шолохова, усиливает романную эсхатологию…

Собственно, о том же писал Сталину командированный к Шолохову в Вёшенскую тогдашний генсек Союза писателей СССР Владимир Ставский, ознакомившийся с рукописью четвертого тома: «Удручающее впечатление производит картина разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащей на всех трехстах страницах: в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан), и гнева против генералов у Григория Мелехова».

В подростковом возрасте при первом прочтении «Тихого Дона» меня, помню, поразил другой момент: служба Григория Мелехова в Первой конной воспринималась не как выход на единственно верную дорогу, к «правильному ходу жизни», но как этап человеческой катастрофы, подобный скитаниям героя с бандой Якова Фомина или пребыванию в укрытии дезертиров, ожидающих амнистии… При следующих чтениях это ощущение только укреплялось. Трудно представить себе текст, более противоречащий канонам социалистического реализма и диссонирующий самим общественным настроениям предвоенного периода, когда даже атмосфера Большого террора не отменила (если брать значительные социальные параметры) сталинской максимы «жить стало лучше, жить стало веселее».

И здесь вот кроме чисто читательского интереса прослеживается чрезвычайно важная сталинская установка. Позади гражданская война, борьба за власть партийных кланов конца двадцатых и начала тридцатых, эпоха великого перелома с эпилогом в виде «ежовщины» (1937-38 гг.) и «разберивания» (1939-40 гг.); Сталин — абсолютный властелин новой, на руинах построенной страны, архитектор успешного модернизационного рывка и автор имперского разворота с восстановлением исторической преемственности и возвращением традиционных ценностей, стартовавшего в 1934 году…

Вождь, надо полагать, формулирует для себя то, что раньше понимал на интуитивном уровне: насущную необходимость большого художественного нарратива для государственного строительства, национального самоощущения и национального же примирения. Сугубую важность создания современного эпоса, своего рода «Илиады» и «Одиссеи» на богатейшем и трагическом материале истории России XX века, универсального и мобилизующего для всех народов и влиятельных мировоззрений. Когда совершенно непринципиальной становится оппозиция «белые — красные». «Советский — антисоветский, какая разница», — как много позже сформулировал талантливый автор другого поколения.

Шолохов казался Сталину, может быть, единственным из писателей, кто наиболее соответствовал подобной задаче в исторической триаде «Гражданская война — коллективизация — Великая Отечественная война». (С последней Шолохов не дотянул, что в конце 40-х вызвало сталинское раздражение; здесь могут быть любопытны эмоции Сталина именно в контексте соавторства — дескать, все мы не молодеем, но я-то по-прежнему тяну свой огромный воз и груз, так почему он уклоняется?)

Показательно, что для антисоветского дискурса идея о Сталине как соавторе Шолохова — вполне себе рабочая и жизнеспособная. Достаточно вспомнить версии о плагиате «Тихого Дона», для авторов и адептов которых очевиден знак равенства между Михаилом Шолоховым и Советским Союзом как продуктом социального творчества (сейчас Шолохову тождественно «русское имперское сознание»). За всеми обозначенными категориями им видится укрупняющаяся сталинская тень.

Парадокс в том, что сюжет, имевший сугубо внутреннее советское происхождение, в конце 20-х, после публикации первых книг романа (его корни внутрилитературные и лишь отчасти политические), во многом возникший благодаря низким человеческим страстям, обернулся внешней угрозой, сначала антисоветской, а позже и вполне русофобской. (Отметим особую роль Александра Солженицына в реанимации версии о плагиате в начале 1970-х; эту волну Александр Исаевич поднимает после выхода на Западе первого тома «Архипелага ГУЛАГ»; последовательность символичная.) За отрицанием авторства Шолохова понятный набор идеологем: о тотальном всесилии спецслужб, художественном бесплодии революции и социализма, изначальной лживости всенародно признанных авторитетов и пр.

***

История о соавторстве в книге Прилепина приобретает свежие обертоны ко временам шолоховской зрелости, в послесталинский период. Напрямую Захар об этом не говорит, но логика повествования подводит к интересному выводу: Шолохов вступает не в идеологическое, но мировоззренческое противостояние не столько с новыми лидерами государства, Никитой Хрущёвым и Леонидом Брежневым (впрочем, и с ними тоже), сколько с самим внутриполитическим климатом и нарастающими общественными настроениями потребительства и обывательского цинизма (которые разрешились известно чем уже через пару-тройку лет после ухода Михаила Александровича).

Конфликт протекает не в оппозиционном (диссидентском) ключе, но на уровне поведенческой стратегии — Шолохов решается на своеобразный подвиг юродства. Тут и выступление на II Съезде советских писателей, взорвавшее не только писательскую общественность (а на дворе межеумочный 1954-й). И предложение напечатать в «Правде» начало второго тома «Поднятой целины» со сновидческими и почти порнографическими сценами — голые казаки на плантации помидоров (какой урожай для доморощенных фрейдистов).

А через полтора десятка лет в ту же «Правду» он предлагает новые главы из «Они сражались за Родину» с разбором причин и механизмов Большого террора, когда, казалось бы, все обо всем договорились и живем себе спокойно дальше, не сыпь нам соль на раны… Уместно вспомнить и письмо Шолохова Брежневу 1978 года о необходимости защитить русскую культуру и русский народ, полное точных диагнозов и грозных пророчеств…

Юродство, помимо прочего, это призыв к соответствию великим образцам в неподходящую для этого эпоху.

Шолохов задает властям несоразмерные им параметры исторического творчества, напоминает не только о собственном масштабе, но масштабе гения (и злодейства тоже). Того, чьими наследниками они стесняются и боятся быть. Сам по себе большой нарратив, шекспировский сюжет, начало которого мы теперь понимаем, а финал — наблюдаем.

Алексей Колобродов
«Ваши новости», 15.02.2023