Биография как эпос

Захар Прилепин. Шолохов. Незаконный. — 
М.: Молодая гвардия, 2023. — 1087 с. — 5000 экз.

Знаменитый писатель нашего времени Захар Прилепин в литературе работает не только прозаиком, но биографом, «жэзээльцем» — с не меньшим увлечением и результативностью.

Более того, его биографические книги, исследования чужих звёздных судеб по объёму сопоставимы и даже чуть перегоняют художественную прозу, и есть в этом уравнении некий ключ к пониманию личности самого Захара Прилепина — не только писательской.

Многое о Прилепине сообщает и сам список подробно портретированных героев (даю в хронологическом порядке, по мере написания биографий): Леонид Леонов («Подельник эпохи»), Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской («Непохожие поэты»), Сергей Есенин («Обещая встречу впереди») и, наконец, Михаил Шолохов («Шолохов. Незаконный»).

Где у перечисленных литераторов общее? Конечно, литература и империя, главный русский век — ХХ, его трагедии и катаклизмы, Великая Революция и рождённое ей всемирного значения искусство, но такой набор критериев слишком широк. Однако что ещё, кроме исторического контекста, могло объединять Шолохова и Мариенгофа, Леонова и Луговского? Много мудрствуя и лукавя с герменевтикой, можно, наверное, отыскать нечто и в этих парах соприродное (скажем, один из главных русских романов века, «Циники», увидел свет в один год, 1928-й, с первой книгой главного — «Тихий Дон»), но обозначим очевидное: прежде всего их объединяет Захар Прилепин, его творческий и человеческий масштаб, особая историко-литературоведческая оптика, его литературное благородство и невероятная работоспособность.

Биографические работы Захара создавались у меня на глазах; он был увлечён каждым из своих героев, это были целые периоды, как цвет у художников, Прилепин роднился со своими героями, заново проживал и реконструировал их непростые жизни, по-новому интерпретировал тексты, запускал амбициозные издательские проекты (собрание сочинений Леонида Леонова и Анатолия Мариенгофа, свежие сборники «непохожих поэтов», томик религиозной лирики Есенина). Но вот шолоховский сюжет у Захара, сколько помню, присутствовал всегда: мы много говорили о том, как региональный писатель превращается в мировую фигуру, высказывали идеи о «Поднятой целине» как прообразе романа-комикса и поражались невероятной стилистической продвинутости Шолохова. Равно как и умению найти ярких, с тех пор навсегда врезанных в народное сознание типов, как Давыдов, Нагульнов, дед Щукарь, Лушка, Дымок… Проговаривали мысль о том, что «Поднятая целина» стала своеобразной матрицей, кладовой сюжетов и типажей для целых направлений, включая киношный и сериальный форматы… Вспоминали о сюрпризах, которые таит в себе этот роман при «взрослом» перечитывании: целый ряд партийцев и, скажем, сотрудники ОГПУ описаны Шолоховым без всякой симпатии, с мрачноватой достоевской амбивалентностью. Даже не потому, что враги, а оттого, что чужие. Все дикости раскулачивания Михаил Александрович подробно описал, и, очевидно, не с умыслом «фиги в кармане», но следуя собственным представлениям о правде и художественности. Естественно, постулировали для себя не литературную, но политико-идеологическую природу проекта «антишолоховедения», фейк-концепция которого состоит в тезисах о тотальном всесилии спецслужб, художественном бесплодии революции и социализма, изначальной лживости признанных народом авторитетов.

Все эти идеи присутствуют в книге «Шолохов. Незаконный» — в движении, масштабно развёрнутые, подробно аргументированные, сами приобретающие характер вполне эпический. Однако, дабы не повторять многочисленные (само по себе редкость по нынешним временам) уже рецензии на «Шолохова. Незаконного», остановлюсь на двух сюжетах.

Первый: о предложенной Захаром Прилепиным методологии разоблачения антишолоховских фейков. Когда подробный разбор географических (а в случае Вёшенского округа — топографических) реалий «Тихого Дона» вкупе со столь же скрупулёзным анализом персонажей и их прототипов на фоне детальной реконструкции шолоховской судьбы уничтожает малейшие сомнения в авторстве Михаила Александровича. История, география и литература бьют политику так, что от той летят грязные клочки по станичным закоулочкам.

Захар всё это проделывает (даром что большая часть биографии позади и от героя своего элементарно можно устать) на лихом кураже, так что драма клеветы, практически пожизненная, превращается в замечательную по кондициям трагикомедию положений. Чего стоит остроумнейшее сравнение антишолоховедов с чекистами сталинской выделки.

«Помнится, Ягода во второй половине января 1931-го, проверяя Шолохова, спрашивает в лоб: Миша, ты тут письма Сталину пишешь, а в ОГПУ тебя, между прочим, контриком считают. Что скажешь, Миша, не контрик ли ты?

Отчего же Ягоде не пришло в голову спросить: где рукопись взял, Миша?

Да оттого, что вопрос авторства для вездесущего главы ОГПУ, собиравшего компромат на всё сущее, не стоял. С авторством ему всё было ясно, а вот с политической позицией — нет.

Что должен был сделать Ежов, узнав про измену жены? Бросить все силы на поиск того самого белого офицера, подсумка, свидетелей. Но Ежов был в отличие от некоторых человеком более чем осведомлённым. Там нечего было искать, не было ни офицера, ни его матери, приходившей в газету «Правда».

<…>

И у Люшкова, который вылепил дело Кирова и участвовал в создании первого московского процесса, — ничего не было.

И у Кагана — не было.

И у Дейча — не было.

Не было ни у Шеболдаева, ни у Евдокимова.

<…>

Потому что всем им — участникам Гражданской, членам ЦК, руководившим на Донщине всем сущим, обладавшим невероятным влиянием, имевшим огромную сеть агентов, — было ясно: тут нечего искать».

Далее Прилепин, объясняя: «Случай Шолохова — когда на молодые годы приходится невероятный взлёт, а потом происходит стагнация и замедление, — увы, типический для его поколения», даёт широкое полотно литературы ХХ века, параллелей схожих писательских судеб — от Леонида Леонова и Гайто Газданова до Эрнеста Хемингуэя, и здесь Захар уже не от политики защищает литературу, но от самой надличностной воли Истории…

Второй сюжет, традиционно — «Поэт и царь», в нашем случае — «Шолохов и советские вожди».

Интересно, что в контексте Иосифа Сталина Прилепин пишет не столько о взаимоотношениях писателя и лидера государства, сколько о взаимодействии, проводя принципиальную мысль: Сталин в определённой степени был соавтором Шолохова в деле создания большого национального нарратива, что, естественно, никак не умаляет значения писателя, но делает его совершенно особенным и уникальным на фоне эпохи.

Поразительна история трудной публикации третьей книги «Тихого Дона», где с огромной художественной силой и убедительностью, полным набором из причин и мотивов, отображено антисоветское Верхнедонское (Вёшенское) восстание 1919 года.

Захар Прилепин реконструирует сталинские мотивы. «Как политик, Сталин нуждался в книге о расказачивании. Причём для него не было принципиальным — придёт Мелехов к большевикам или нет. Ему в любом случае было выгодно, что трагедия расказачивания становится предметом всенародного внимания. Таким образом „Тихий Дон“, причём именно его третья, посвящённая Вёшенскому восстанию книга била по сталинским противникам. В том числе по ещё не поверженному Сырцову».

Кроме того, Прилепин пишет о неполитическом, а читательском интересе Сталина, очевидной радости литературного гурмана от талантливейшего текста.

На фоне борьбы за выход к читателям третьей книги «Тихого Дона» считается, что публикация четвёртой в 1940 году прошла гладко, без политической интриги и редакционных проволочек. Внешних преград действительно не было. Но вспомним этот последний (и сильнейший!) том эпопеи — нечто феноменальное в русской литературе по сгущающейся беспросветности и концентрации мрака и жути, ускоряющемуся конвейеру смертей, потоков крови и самогонки, галерее персонажей со сломанными судьбами и загубленными душами. Сам ландшафт, как это всегда у Шолохова, усиливает романную эсхатологию…

В подростковом возрасте при первом прочтении «Тихого Дона» меня, помню, поразил принципиальный момент: служба Григория Мелехова в Первой конной воспринималась не как выход на единственно верную дорогу, к «правильному ходу жизни», но как этап человеческой катастрофы, подобный скитаниям героя с бандой Якова Фомина или пребыванию в укрывище дезертиров, ожидающих амнистии… При следующих чтениях это ощущение только укреплялось. Трудно представить себе текст, более противоречащий канонам социалистического реализма и диссонирующий самим общественным настроениям предвоенного периода, когда даже атмосфера Большого террора не отменила (если брать значительные социальные параметры) сталинской максимы «жить стало лучше, жить стало веселее».

Здесь, кроме чисто читательского интереса, прослеживается чрезвычайно важная сталинская установка. Позади Гражданская война, борьба за власть партийных кланов конца двадцатых и начала тридцатых, эпоха великого перелома с эпилогом в виде «ежовщины» (1937–1938 гг.) и «разберивания» (1939–1940 гг.); Сталин — абсолютный властелин новой, на руинах построенной страны, архитектор успешного модернизационного рывка и автор имперского разворота с восстановлением исторической преемственности и возвращением традиционных ценностей, стартовавшего в 1934 году…

Вождь, надо полагать, формулирует для себя то, что раньше понимал на интуитивном уровне: насущную необходимость большого художественного нарратива для государственного строительства, национального самоощущения и национального же примирения. Сугубую важность создания современного эпоса, своего рода «Илиады» и «Одиссеи» на богатейшем и трагическом материале истории России XX века, универсального и мобилизующего для всех народов и влиятельных мировоззрений. Когда совершенно непринципиальной становится оппозиция «белые — красные» или, в более позднем варианте, «советский — антисоветский».

Шолохов казался Сталину, может быть, единственным из писателей, кто наиболее соответствовал подобной задаче в исторической триаде «Гражданская война — коллективизация — Великая Отечественная война» (с последней Шолохов недотянул, что в конце 40-х вызвало сталинское раздражение; здесь могут быть любопытны эмоции Сталина именно в контексте соавторства — дескать, все мы не молодеем, но я-то по-прежнему тяну свой огромный воз и груз, так почему он уклоняется?).

Показательно, что для антисоветского дискурса идея о Сталине как соавторе Шолохова — вполне себе рабочая и жизнеспособная. Достаточно вспомнить версии о плагиате «Тихого Дона», для авторов и адептов которых очевиден знак равенства между Михаилом Шолоховым и Советским Союзом как продуктом социального творчества (сейчас Шолохову тождественно «русское имперское сознание»). За всеми обозначенными категориями им видится укрупняющаяся сталинская тень.

История о соавторстве в книге Прилепина приобретает свежие обертоны ко временам шолоховской зрелости, в послесталинский период. Напрямую Захар об этом не говорит, но логика повествования подводит к интересному выводу: Шолохов вступает не в идеологическое, но мировоззренческое противостояние не столько с новыми лидерами государства, Никитой Хрущёвым и Леонидом Брежневым (впрочем, и с ними тоже), сколько с самим внутриполитическим климатом и нарастающими общественными настроениями потребительства и обывательского цинизма (которые разрешились известно чем уже через пару-тройку лет после знакового ухода Михаила Александровича в 1984 году).

Конфликт протекает не в оппозиционном (диссидентском) ключе, но на уровне поведенческой стратегии — Шолохов решается на своеобразный подвиг юродства. Тут и выступление на II Съезде советских писателей, взорвавшее не только писательскую общественность (а на дворе межеумочный 1954-й). И предложение напечатать в «Правде» начало второго тома «Поднятой целины» со сновидческими и почти порнографическими сценами — голые казаки на плантации помидоров (какой урожай для доморощенных фрейдистов; за десяток с хвостиком лет до появления советской версии сюрреализма — «мовизма» Валентина Катаева). А через полтора десятка лет в ту же «Правду» он предлагает новые главы из «Они сражались за Родину» с разбором причин и механизмов Большого террора, когда, казалось бы, все обо всём договорились и живём себе спокойно дальше… Шолохов понимает, насколько важно опередить разрушительный для государства «Архипелаг ГУЛАГ», а вожди — нет…

Уместно вспомнить и письмо Шолохова Брежневу 1978 года о необходимости защитить русскую культуру и русский народ, полное точных диагнозов и грозных пророчеств…

Юродство, помимо прочего, это призыв к соответствию великим образцам в неподходящую для этого эпоху.

Шолохов задаёт властям несоразмерные им параметры исторического творчества, напоминает не только о собственном масштабе, но масштабе гения (и злодейства тоже) того, чьими наследниками они стесняются и боятся быть.

Сам по себе большой нарратив, шекспировский сюжет, начало которого мы теперь понимаем, а финал — наблюдаем.

Алексей Колобродов
«Литературная газета», № 31 (6896), 09.08.2023