Поколение несогласованных

Милицейские сирены, раскаты выстрелов, женские крики, мат. Если закрыть глаза, то полное ощущение, что ты находишься внутри толпы где-нибудь на Триумфальной, вечером 31 числа. Если открыть глаза — тебя ослепит милицейский фонарь, а в подбородок упрется резиновая дубинка. «Митинг несогласованный! Немедленно разойдитесь!» — монотонно скрипит голос из матюгальника. Серые железные заграждения грохочут по асфальту. Слева — музыка, справа — автозаки, в центре — человек в очках, кепке и черном поднятом воротнике шепчет в мегафон по слогам «Ре-во-лю-ци-я!!!» Так начинается политический театр Серебренникова — спектакль «Отморозки» по мотивам романа Захара Прилепина «Санькя».

Мальчиков и девочек, рожденных в 90-е, уже не назовешь непоротым поколением — они уже знают слова «винтить» и «несогласованная акция», знают, какие места оберегать от ударов дубинок и сколько держатся следы от наручников, наизусть знают статьи УК, посвященные нарушению общественного порядка, и статьи Конституции, защищающие гражданские права. «Отморозки» начинались не с застольного периода в институтской аудитории, а с уличных акций на Триумфальной, куда водил режиссер своих студентов наблюдать жизнь. Их наблюдения стали прологом к спектаклю и основой для эмоционального погружения в мир протеста, в мир несогласия. Социум, окружающий героев прилепинского романа, формировался в нулевых и мало изменился к сегодняшним десятым. Только богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Власть стала еще более циничной, а ОМОН на площадях — злее.

Прилепину — 35, он по-прежнему левак и радикал, житель Нижнего Новгорода и член «Другой России». Дружит с оппозицией, презирает власть и не выступает по телевизору. Кириллу Серебренникову — 41, он успешный режиссер и театральный менеджер, предпочитающий существовать с властью в диалоге в реальной жизни и напрочь отрицающий такую возможность в своих театральных акциях.

«Отморозки», конечно, разжигают ненависть. Ненависть к власти, наглой разложившейся субстанции — в образе лысеющего блондина с прозрачным рыбьим взглядом, дорогими часами, зловеще посверкивающими из-под рукава пиджака от Бриони. С кривой усмешкой он разглагольствует о патриотизме и духовности, изящно вербуя паренька Гришу, к которому относится с нескрываемым презрением. У Прилепина в тексте есть точное определение запаха этой власти: смесь одеколона и конюшни. Гриша явно этот запах почувствовал — и отшатнулся брезгливо. «От вас не останется и слова, которое можно за вас замолвить! Труха гнилая вы! — крикнет он власти в лицо и добавит важное: — Осто*бали вы все!»

Серебренников безошибочно угадал сегодняшнее настроение, сегодняшнюю атмосферу, царящую в обществе, дикой, животной усталости от этих людей, которых мы вынуждены круглосуточно наблюдать в телевизоре. Поэтому и телевизоры в спектакле мерцают одним белесым пятном, как огромные бельма на глазах обрушенной больной страны. Вообще свет здесь определяет многое: домашние торшеры, чудом сохранившиеся из другой эпохи, слепящие фонари и прожекторы улицы, неоновый синюшный свет смерти, разноцветные лампочки новогоднего ночного города и светящиеся гирлянды, похожие на колючую проволоку, когда ее обматывают вокруг тела.

Спектакль сознательно лишен гражданского пафоса — он вызывающе антиобщественный, антиэстетский, раздражающий ненормативной лексикой и лязганьем железных уличных заграждений, которые ничего и никому не преграждают, а, кажется, наоборот, снимают все возможные запреты — как физические, так и моральные. Но сколько бы ни морализаторствовал Гришин наставник, учитель философии Безлетов, сколько бы ни упрекал он Гришин «Союз созидающих» в анархизме и разрушительстве — стремление к свободе и справедливости растет в Грише, как огромное облако, распирающее изнутри, требующее немедленного глубокого вдоха — а воздуха кругом нет. И это еще одно очень точное ощущение: тотальной мучительной духоты, духоты в странном сочетании с бескрайними просторами и небесами. Кажется, так не бывает. Но мы-то знаем, что бывает.

Поразительна сцена похорон отца, когда Гриша с матерью тащат гроб, обитый красно-черной тканью, в глухую деревню. По зиме, по бездорожью, по ночному лесу, помогая себе то молитвами, то матюками, то проклятиями, то водкой. Огромный мерцающий кроваво-красным светом гроб и сгорбленный под его неподъемной тяжестью мальчик, истошный крик обезумевшей от страданий матери и леденящая вязкая чернота вокруг превращают бытовую сцену в страшную метафору российской голгофы.

Путь, лишенный смысла и цели.

Очевидцы рассказывают, что на премьере «Отморозков» в Берлине искушенные европейские зрители сидели в оцепенении, вжавшись в кресла. «Этого не может быть», — шептал кто-то по-английски. На московских показах в зале тоже не услышишь ни звука — даже в паузах никто не решается аплодировать, да и после финала аплодисменты возникают не сразу.

Такого беспощадного театрального высказывания на наших сценах не было давно. Кто-то вспоминает старую Таганку, кто-то — Анатолия Васильева. Аналогий в нашем историческом вчера не так много, публицистический театр — занятие не слишком благодарное в нашей стране, слишком много рисков. Между «Околоноля» и «Отморозками» есть мистическая связь, которую Кирилл Серебренников сознательно не обрывает. Поставив роман «Натана Дубовицкого», он получил свою порцию проклятий и насмешек от либерально настроенной части общества, утерся от плевков и промолчал. А потом появились «Отморозки». Два спектакля встали друг перед другом как две противоборствующие России: циничная, наглая, вооруженная до зубов против собственного народа стая «Дубовицких» и растерянная, раздавленная, озлобленная толпа мальчиков и девочек с Манежки. Предчувствие бунта, предчувствие гражданской войны, пульсирующее в «Отморозках», — еще одно попадание в атмосферу сегодняшнего дня. И ясное холодное понимание того, что в этой войне не будет победителей. И мальчики, ослепленные бедой и революцией, вцепившиеся в калашниковы, всегда будут обречены на смерть. Они смотрят сквозь нас округлившимися от ужаса глазами и шепчут: «Охереть. Танки».

Ксения Ларина, The New Times - № 17 от 23 мая 2011 года