ПРИЛЕПИН — ДЕЛЬ — СИВОРИН
Они — земляки. И эту «дружбу от земли» несут с достоинством и тактом.
Режиссера Владимира Деля, актера Михаила Сиворина и писателя Захара Прилепина самый древний в рязанской области городок Скопин держит удивительно крепко. Они родились в этом городке (или, как Захар, совсем вблизи, в селе «скопинским Ильинском»), слава которого истощалась от века к веку. От XVI-го уже и к XIX-му иссохла настолько, что сугубо въедливый Салтыков-Щедрин в «Пестрых письмах» написал: «…Слыхала она про Скопин, когда еще в девках была, что это тот самый город, в котором никому жить незачем, — ну, да ведь иногда и калеку Бог умудрит».
«Город, в котором никому жить незачем»! Просто достоевская идея. А вы попробуйте жить там, где «жить незачем»!
Именно с этой мысли начинается умный документальный фильм «Дель и его предел» режиссера Елены Ласкари, в котором ошеломляет внутренняя свобода и живущий дух творчества в режиссёре и его соработниках. Дель, в сущности, стоял перед жестким выбором: или выбрать стратегию сумерек, то есть с помощью «эстетики мрака» говорить о жизни в городе, где нет работы; где мужская часть населения на отходах в Москве (скопинские папы возят дочек богатеньких семей в московские школы, а при этом собственные дочки живут в безотцовщине); где нелепо красуется вывеска «скопинский евромаркет», выдавая тихую провинциальную зависть к неведомым европейским, «с иголочки», чистеньким и сытым городкам… таким же малым.
Но была и вторая стратегия, которую выбрал режиссер и театр. Он город и его жителей включил в размышления о самом себе и в переживания самих себя. Включил в большое пространство культуры современной России и русской традиции. Дель как раз и ведет ежедневную борьбу за смыслы жизни там, где «жить незачем». У него начальник отделения полиции читает прилепинский «Допрос», консультирует и играет в спектакле. У него школьные директора становятся актерами, чтобы острее понимать мир вокруг. Но центр и упование, радость и боль для Деля — дети и подростки. Уедут они (а уезжают чаще, чем остаются) из родного городка, но вот все же, быть может, и вспомнят, как требовали от них смелости и честности в театре «Предел», как растили чувства творчества и товарищества.
В общем, Владимир Дель предложил взгляд на мир из красного угла.
А это труднее, чем заниматься беспощадным критицизмом и отрицанием.
«Добавлять мрака» не стал Владимир Дель и в рассказ Захара Прилепина. Прилепинские «Колеса» режиссер, пожалуй, и смягчил, назвав свой спектакль вопросом из рассказа же: «Ты чё такой похнюпый?» То есть: ты чё такой задумчивый и грустный? Такой печальный и понурый? Такой пригорюнившийся, потупивший очи?
Печальная история о ненужной никому жизни и ненужной никому смерти — это прилепинский реквием живущим Бог знает как русским мальчикам 90-х годов XX века в маленьких городах и деревнях. О них поет Игорь Растеряев в песне «Ромашки»
….У меня лежит не один товарищ
На одном из тех деревенских кладбищ,
Где тёплый ветерок на овальной фотке
Песенку поёт о палёной водке.
Себе такую дорогу
Ребята выбрали сами,
Но, всё же, кто-то, ей — Богу,
Их подтолкнул и подставил.
Чтоб ни работы, ни дома,
Чтоб пузырьки да рюмашки,
Чтоб вместо Васи и Ромы -
Лишь васильки да ромашки….
Прилепинский рассказ «Колеса» в театре никак не коверкали, не резали, не дописывали. Всё сохранили, но нашли именно сценический язык для рассказа о некудышней, дырявой жизни и закономерной смерти героя, смолоду выкинутым на обочину. В общем, если современный режиссер чаще всего понимает интерпретацию как дуэль с автором, а современная проза (если вдруг она случайно заинтересует театральных), в основном смотрится припудренной драматизмом читкой, то здесь не так. Никакого модного «избытка режиссуры» в спектакле «Ты чё такой похнюпый?» мной не замечено, потому как Владимир Дель умеет вызвать интерес к самому тесту и добавить ему чисто театральную — актерскую в том числе — ценность.
Михаил Сиворин играет печально-знакомый материал. Актер смело сопрягает театр и кладбище. Театр позволяет актеру максимально эстетизировать не алкоголизм (а герой — запойный), но состояние своего героя, в сценической жизни которого в каждый момент живет то, что было хорошего прежде. Прежде того, как стал он могилы копать на кладбище.
Вот именно это удержание двух пространств в актерской игре, видимое их различие и одновременную слитность труднее всего передать словами. Говоря о патологии, актер исключает из своей игры всякий патологический элемент. Он — совсем не больной истерик, как легко было бы сыграть (и многие так и сыграли бы нынче).
В череде развертывающихся на наших глазах немудреных «пьяных» событий, все время дышит и звучит другая история, выговаривающая себя через горькое чувство бесконечно неправильной и несправедливой жизни. Сиворин и живет в этих двух пространствах: он и пленник своей роли, но, одновременно, заложил в нее столько боли, что сам же, играя, отрицает героя. Будто кричит: люди! ему незачем жить, ему некуда идти и это неправильно!
Вот первое появление на сцене Михаила Сиворина: в белейшем исподнем (такое одевают мужчины после бани, перед битвой или перед смертью) актер с какой-то неловкой нежностью вглядывается в зрительный зал. Смущенно. Он любит людей, у него нежная душа (стихи писал до нынешней своей работки могильщиком), в своем непробудном пьянстве сохраняет стыд перед сестрой и матерью, видит в девушке «необыкновенную доброту» и страшную сиротливость (в однокласснице друга, к которой ввалилась пьяная компания с выпивкой).… Но в этом первом выходе уже читается и конец — герой попадёт под колеса поезда.
Сиворин сыграет за всех: за друзей (а это два товарища по печальной и пьяной работе), за нахала соседа, плюнувшего в детскую коляску, за девушку-одноклассницу, за родственничков покойной старушки. И всякий раз будет найден новый ритм, новая интонация в речи, новый жест. Характерность и психологическая пластичность артиста совершенно не требуют никаких «композиционных переодеваний» и чрезмерных надрывов.
Белые стулья (читающиеся в конце спектакля как надгробные памятники), «гробовая» чистая деревянная доска, приличный костюм (хоронят-то в лучшем) — нужны режиссеру и актеру для того, чтобы увидеть и пожалеть человека. Собственно, героя Михаила Сиворина жизнь убила раньше, чем он оказался под колесами поезда. Неприспособившийся. Похнюпый, — одним словом.
И слово это, случайно сказанное дружком среди разоренной жизни, стало самым точным и дорогим для героя Михаила Сиворина. А для меня тут — смысловая доминанта его характера. «Я всегда, — говорит герой, — был готов полюбить человека за один, самый малый — но честный поступок. И даже за меткое, ловко сказанное словцо. Вову я давно уважал, но тут он так замечательно определил мое самочувствие, что теплое чувство к нему разом превратилось в полноценное ощущение пожизненного родства»…
На то они и называются «Предел», чтобы уметь обострить тему жизни и смерти, поставить героя на границе (буквально у могилы), подвести его к той крайней точке состояния, которая называется человеческая катастрофа.
Но, и здесь нам не дадут забыть и про красный угол: там живет лучшее, что никогда не позволит русскому человеку проклинать этот мир. И когда нет заводов и фабрик, поездов и пароходов они, скопинцы, держат связь с миром через память и культуру. Говорят своими спектаклями те слова, которые должны быть кем-то сказаны.
Прилепин. Дель. Сиворин. Надежная мужская стенка, скрепленная чувством творческого родства.