Прилепин и Шаров

У героя романа «Патологии» было свое дело, пусть и не выбранное им лично, — война. У Саньки из самого популярного текста Прилепина есть революция. Безымянный персонаж «Черной обезьяны» живет без такого дела. Он — не только пример депрессивного мужика, остро переживающего кризис внезапно открывшегося среднего возраста, но и явление писателя (герой работает в газете, написал три политических романа), стремящегося найти новую тему, которая захватит полностью, создаст центр собственной судьбы, соизмеримый с войной или революцией.

В методологическом плане «Черная обезьяна» — текст о том, как «новый реализм» стремится подняться над документализмом и фотографичностью, стать мифологическим искусством, расширяющим предсказуемый сюжет до сложной, многогранной реальности. Здесь религиозное и фантастическое столь же органичны, как изображение текущей социальности или ссылка на политические события. «Новый реализм» сумеет выстоять и победить, если состоится герой, способный подняться над средним уровнем житейской бессознательности, и вместе с ним придет идея жизни, показывающая власть творца над инертной материей обыденности. В «Черной обезьяне» идет поиск героя и соответствующей ему идеи.

Роман Сенчин обнаружил в книге Прилепина два разных сюжета, не слишком гармонично сочетающихся друг с другом. Страницы, посвященные отношениям героя с детьми, угасанию любви и распаду семьи, Сенчин считает авторской удачей. Все, связанное с недоростками-убийцами, вызывает недоумение: галлюцинации грешного сознания, «пелевенщина» или нечто другое? Думается, что Прилепин идет тем же путем, каким шел Сенчин в «Елтышевых». Мрачная реальность города или деревни, отразившись в нравственном сознании, начинает формировать жестокие образы и состояния. Тьма становится самодовлеющей, почти невозможной. Каскад убийств — и в «Елтышевых», и в «Черной обезьяне» — выявляют не только социологию или историософию времени, но и психопатологию судьбы.

И в «Елтышевых», и в романе Захара Прилепина «новый реализм» пытается обернуться декадансом. На первом плане располагается и требует к себе внимания сознание гибнущего человека. Но если у Сенчина герой и его семья разваливаются и необратимо падают в детализированном внешнем контексте (город — деревня — работа и ее отсутствие — рынок — криминал), то в «Черной обезьяне» след реализма тускнеет на глазах. Аутизм несчастного отца и плохого мужа крепчает. Совсем нет друзей, так и не появились в кадре родители. Испаряются собственные дети, подмененные видениями малолетних убийц. Вместо жены — бледной тени романа — героя окружают действительные и символические проститутки, призванные ускорить спуск в Ад. Никто не собирается разъяснять, как герой достиг этой точки падения, что, собственно, случилось с его головой. В сознании героя само бытие начинает восприниматься как агрессивная сущность, вызывающая если не ненависть, то аллергию: «Сегодня все та же жара, что и вчера. Каждая крыша раскалена, как сковорода. На куполах церквей можно жарить мясо или глазунью. По улицам бродят собаки, мечтающие облысеть». Депрессия прогнала Бога из сердца, но на его месте готова нарисовать нечто пустое и страшное. И вот уже «небо принюхивается ко всему огромной ноздрей».

В «Черной обезьяне» изображена болезнь. Ее представляют две фигуры. Во-первых, герой, теряющий дочь, сына, жену, любовницу, самого себя. Во-вторых, ребенок-убийца, зомби прилепинского мира, появляющийся в древнем городе, в современной африканской провинции, в подмосковном подъезде, в секретной лаборатории. Фигуры тесно связаны друг с другом; и этих чудовищных деток — роботов убийства — можно считать тем, что подбрасывает личная интуиция. Знаковым сном заблудившейся души. Скрытым признанием героя в совершаемом им психологическом убийстве собственных детей. Символическим воплощением отказа от рождения, страха перед вытесняющим нас чужим детством. Явлением антиутопии, в которой формально безгрешные дети наделяются правом казни — без суда и приговора. Или формой столь модного сейчас Апокалипсиса, используемого автором для создания атмосферы всеобщего неотвратимого конца. Вряд ли стоит искать однозначный ответ на вопрос о том, зачем в романе эти автоматы смерти — лишенные лица и души недоростки. Думаю, что нет такого ответа.

В «Черной обезьяне» есть герой с фамилией Шаров. Сказать, что он симпатичен автору, нельзя. Велемир (Вэл) Шаров — зловещий стратег, важный государственный человек, не имеющий друзей, не создающий своей команды. Он презирает стариков с их нафталиновой мудростью и делает ставку на неблагополучных детей — внимательно следит за сводками о подростковой преступности, специально не решает проблемы беспризорников. Вэл — человек «идеальной целесообразности», обладающий «звериной интуицией». Он всерьез воцерковлен, с духовником общается чаще, чем с президентом, хорошо осведомлен о Божьем промысле. Шаров — убежденный аскет: соблюдает все посты, не спит с женою. Возможно, хочет отправиться с трудными подростками крестным ходом в Иерусалим. Жалости при этом лишен полностью и готов стать карающим богом для неисправимых людей, явно затянувших свое пребывание на земле. Вэл знает, что Господь не способен сам погубить человека. А вот дети могут — безвинные, лишенные дум о добре и зле. Если Апокалипсис медлит, надо сделать конец света своими руками. «Достоевское» помножить на «нейрогенетику», и самые страшные мечты приблизятся. Вэл ищет того, кто сумеет создать действенный миф о детях-убийцах, хладнокровно уничтожающих взрослых, ведь миф многое может. Для этого нужен человек, обладающий художественным сознанием и находящийся в системной депрессии, в глубоком декадансе. Вполне подходит главный герой «Черной обезьяны», ведь он — журналист и писатель. Велемир Шаров — инквизитор, правда, не великий. Так что у болезни, которой посвящен прилепинский роман, — не две, а три основные фигуры: главный герой — обыденный грешник, недоростки — олицетворение смерти, Вэл — идеолог философствующего зла.

В. Шаров из «Черной обезьяны» позволяет вспомнить другого В. Шарова — не Велимира, а Владимира, современного русского писателя, автора романов «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети». Вот уж кто не «новый реалист», так это Владимир Шаров. Его романы заполняет идея совмещения двух русских действий и состояний — религии и революции. Бог обещал положить конец несправедливости и людским мучениям, но все медлит со Вторым пришествием. Настолько утомило бесконечное цветение зла, что появляется желание не ждать, а готовить Апокалипсис. Революция в форме сектантского бунта XVII века или большевистского переворота и Гражданской войны должна безумно повысить уровень страдания, и Бог обратит взор на людей и скажет: достаточно, отмучились, вот вам Второе пришествие, не будет больше зла и истории, замешанной на несправедливости. Шаров использует классические имена (Ленин, Сталин, Каганович, Николай Федоров, Владимир Соловьев), чтобы показать, как из религиозной мечты о рае рождается тяжкая действительность. В ее основе — вывернутый наизнанку миф о спасении, о создании настоящего Мессии-истребителя в мире, где так устали ждать Христа, обещанного каноническими книгами. Из текста в текст кочует главный герой (имена его различны) Шарова — русский инквизитор, вбирающий в себя философов и политиков, музыкантов и боевиков ради победы над свободой. Ведь свобода раскрепощает зло и заканчивается смертью. Этот герой ищет одного — как бы раз и навсегда исцелить мир через его исчезновение. Не болит то, что не живет.

Было любопытно встретить шаровского инквизитора на страницах «Черной обезьяны». Вполне допускаю, что Захар Прилепин, создавая своего В. Шарова, вовсе не думал об авторе романа «Будьте как дети», в котором Ленин превращает недоростков в мессианский пролетариат, призванный завершить человеческую комедию греха. Косвенная солидарность и типологии интереснее прямых влияний. Вэлу Шарову безымянный герой-писатель, переживающий тяжелые дни, требуется, чтобы из слухов и страхов собрать миф о приближающемся уничтожении. Автору Шаров-герой необходим для того, чтобы прояснить сюжет мифа, дать эффектную фигуру, Воланда «нового реализма».

Нужен ли Захару Прилепину Шаров-писатель? Судя по последнему роману, возможен и положительный ответ. У Владимира Шарова организующим началом становится безумная идея, некое наваждение — мысль о том, что русская революция пытается достичь того, что всегда обещала русская религия. Но это безумие рационально и системно, в романах «Воскрешение Лазаря» или «Будьте как дети» за речами одержимых героев, безнадежно пребывающих в психбольнице, открывается объемный интеллектуальный мир, в котором есть шанс уловить голоса, сообщающие о мотивах ключевых трагедий XX века. Экстремальная, безумная идея, сгущаясь до плотности мифа, начинает работать на познание реальности, каким-то неестественно насыщенным лучом выхватывать осколки правды в горячем лепете героев, уверенных, что большевики искренне хотели помочь Богу избавить человечество от страданий.

Сюжет о детях-убийцах в «Черной обезьяне» тоже пытается получить статус мифа, иначе бы автор не возвращался к нему с такой навязчивостью. Но этого, на мой взгляд, не происходит. У Владимира Шарова реальность растворяется и создается заново в сознании аутиста-идеолога, который переходит из романа в роман, заставляя поверить, что главный безумец, способный сотворить чудо мифа, — сам писатель, Владимир Шаров, теряющий способность говорить о чем-то еще, кроме своей бесконечной апокалиптической истории. Захар Прилепин — не безумец, он не одержим той идеей, которая тревожит безымянного героя и насыщает план Вэла. Чтобы создать миф о новых сумерках человека, надо не только думать о возможности тьмы, но и быть там, дирижировать ее невидимым оркестром. Прилепин — во свете, об этом — «Санькя», самый чистый из русских эпосов последнего десятилетия. Явленная в «Черной обезьяне» тьма слишком механистична. Адским Захару Прилепину быть в этом романе не удается. Булгаков превращается в Воланда, чтобы «Мастер и Маргарита» стал, пожалуй, лучшим романом о трагедии советского мироздания. В Достоевском корчится Великий инквизитор, и «Братья Карамазовы» оказываются недостижимым по силе оправданием христианства. Прилепин слишком дистанцирован от Вэла и недоростков, чтобы механизмы мифотворчества пришли в движение.

Автор «Черной обезьяны» — на том поле, где видны антагонисты реализма: Ален Роб-Грийе и Владимир Сорокин. В романе Роб-Грийе «Проект революции в Нью-Йорке» комплекс бессознательного страха руководит постоянно повторяющимся действием: приближается беспощадный маньяк, не имеющий имени; в смертельной опасности — Лора, которая каждый раз иная, но сохраняющая имя, за которым нет личности. Революция оказывается триадой немотивированных садистских действий: поджогом, изнасилованием и убийством. В «Трилогии» Сорокина недоростки — холодные космические лучи, плененные человеческим телом, наконец-то вспомнившие, что они — дети неба, призванные собрать на земле своих и уничтожить человечество — грязную кляксу, висящую во всемирной пустоте, свободной от исторического мусора.

У Прилепина нет подобной бесчеловечности стиля, нет такой последовательной, маниакальной работы с синдромом насильственной смерти (Роб-Грийе) и с идеей гностического презрения к отвратительной «мясной машине» — человеку (Сорокин). Но есть у автора рассматриваемого романа очень серьезная проблема — смерть как присутствие. Черная обезьяна — человек в смерти. Она приходит из собственной души, сметая все границы, подтачивая жизнелюбие и страсть к существованию. Она является извне, показывая беззащитность человека перед исчезновением. Это не социальный, а онтологический мотив, и в этом контексте недоростки — образы смерти, не знающей диалога. Вместо характерной старухи с косой — дети с ножами и автоматами.

В романе «Санькя» миф о юном русском герое рождается из исторической реальности, личной биографии автора, из ясности эпического события, которое Прилепин передает читателю так, как вручают знамя. В «Черной обезьяне» основой является не событие, а непроясненное, муторное состояние и ощущение, что необходим некий стержень, который позволит прервать падение персонажа. Героизм юности сменяется тяжелым кризисом средних лет. Когда человек теряет эпос, который может быть очень разным, к нему приближается декаданс.

«Черная обезьяна» — поиск мифа: не идеальный по результату, но перспективный одним своим присутствием. В этом романе современная русская литература, идущая вперед между эпосом и декадансом, продолжает разбираться с пустотой, оценивать ее новые формы, улавливать в депрессиях признаки глобальных провалов, которым надо уметь противостоять. Русская литература вопреки всем упрекам в мелочности, инфантилизме, склонности к бездумной игре вновь пытается создать образ человека, которому есть что противопоставить смерти. Новые романы Юрия Буйды («Синяя кровь»), Юрия Козлова («Почтовая рыба»), Александра Иличевского («Математик»), Михаила Шишкина («Письмовник»), Романа Сенчина («Елтышевы») посвящены этой значимой борьбе. Может быть, весомее других Захар Прилепин сказал о том, что в границах реалистического — противопустотного — эпоса есть место для фантастического сюжета. Так может появиться новый миф — истинное ядро литературы.

Алексей Татаринов, "Парус" - 10/26/2011