В бочке дегтя

Гарик, ухватив голубя за ноги, размахивал им как флагом. Потом трижды — а читатель думает, имеет ли магический смысл цифра три? — ударил голубя об стену.

Птицы здешние и нездешние

Чердак был настолько забит голубями, что каждая атака достигала цели. Птицам было просто некуда деваться. Гарик ловил их за крылья, выворачивал суставы и головы, топтал и пинал.

Серый, вооруженный прутом, тоже не терял времени даром. Колотил по несчастным птахам, они падали замертво, неестественно вывернув крылья и топорща коготки.

Самый маленький мальчик — он же рассказчик — изредка взмахивал руками, изображая, что тоже принимает участие в охоте. Вот он набрел на краю чердака на одного затаившегося голубя. Тот вжимал голову в туловище, ожидая удара и все понимая. Мальчик несколько раз несильно ткнул голубя палкой по спине. Он открыл глаза и закрыл глаза, снова открыл и закрыл… Конкретно эту птицу спасли крики с улицы: вернулась вдруг с работы чья-то мать.

Во вставной «африканской» новелле романа схожее развлечение описывается возвышенным слогом, к коему так или иначе тяготеют все стилизации: «Президент (это тоже ребенок. — В. К.) умел ловить птиц, и потом мы вытягивали из них перья, считая на пальцах, сколько перьев нужно потерять птице, чтобы она догадалась умереть».

Черная не только обезьяна

Вообще книжка про Россию — и изысканность описаний здесь вовсе не во главе угла. Перед предыдущим распадом нашей страны (тогда это был Советский Союз) подобный угол зрения на действительность клеймился в печати «чернухой». Здесь обезьяна соответствующего цвета, хоть и игрушечная, вынесена прямо в название.

Черновик статьи ломится от примеров… Вот, к примеру, насильник как выглядит: обвисшие руки, щеки, губы, плечи. «Если его раздеть, на нем все б показалось будто навешенным и наскоро пришитым. И лоб мягкий — возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев». Описание в принципе довольно отвлеченное, но кажется вполне реалистичным.

Пара сцен в запыленном междугороднем автобусе. Ребенок, встав коленками на лавку, долго лижет железный поручень, представляете, сколько всего там поналипало, а родителям примерно все равно. Или молодая пара описана: «дебил в грязных спортивных штанах, неустанно харкавший на пол себе под ноги и громко матерившийся в промежутках между соплевыделением, и его подруга с завитой челкой и огромной задницей», и ни грана жалости в писательской чернильнице.

Есть фрагмент про армию — довольно еще щадящий кстати, не в том смысле, что есть в этой теме что щадить, а в том, что короткий: и так всем все хорошо известно, можно не повторяться. Ярким пятном: черный носок, который повествователю пытались в казарме скормить; ярким пятном он потому, что после этого случая рассказчик всю жизнь носит носки белые да оранжевые.

Выразительные мутные сцены отечественного провинциального быта. «Я там одну девку драл. Ну как девку — бабу, ей за сорок было. Пятьдесят два, что ли. Я от нее ушел часов в восемь, бухнуть было нечего — все выпила и спала, бля, как лошадь. Ушел — еще с мамкой полаялся — она тоже все выпила… и лежал потом телек смотрел». Это условно, что смотрел телек: слушал, ибо данный экземпляр электроники только говорил, но не показывал.

Довольно безжалостный каскад в коротком описании — от девки, которой оказывается пятьдесят два, до слепого телевизора, да еще и нечего бухнуть.

На трех вокзалах (основное место действия — условная Москва; вокзалы зовутся Ярским и Ленским, башня сердца столицы — Заспасской) повествователя без видимых причин кидает проститутка, деньги взяла и попыталась скрыться… странно, это ведь вроде налаженный сервис, как в супермаркете, невыгодно там клиентов кидать.

Но подается русская жизнь в ровной кошмарной стилистике, как навозная муха жужжит.

Есть сильный кусок про сельпо, где продавщица на вопрос покупателя «Пивка?» отвечает: «По жопе пинка», на полках выделяются трехлитровки с соленьями, «которые давно живут внутри обособленной, разнообразной и, возможно, даже разумной жизнью; я бы не рискнул иметь с ними дело».

У магазина на жаре спариваются две собаки, не получая никакого удовольствия: вот уж апофеоз мерзости запустения.

Или апофеоз — мертвая свинья, урытая опарышами? Словом, такая вот атмосфера.

Жестокость не только детская

В центре фабулы — детская жестокость, причем не жестокость даже, а и слова не подберешь. В городе Велемире вроде бы имел место жуткий случай — целый подъезд граждан укокошен группой совсем малолетних правонарушителей, и милицейский наряд впридачу. Теперь на районе боятся малолеток, даже малых детей от родственников в гости не берут (впрочем, и раньше-то не брали, район опойный). Расследование никак не продвигается. Вроде были какие-то недоростки, а куда делись — Бог весть.

Вторая точка, через которую герой пытается провести прямую, это суперзакрытая лаборатория, где содержатся дети от шести до девяти лет, имеющие некие непроясненные еще наукой патологии. Гомицидомании, извините за выражение (это навязчивое влечение к убийству и к насилию), у них нет, а что есть — непонятно. Разговоры есть о том, что в Древнем Китае некоторые императоры будто бы поручали пытки детям, ибо они еще не отличают зла от добра, не ведают, что такое жестокость.

Новорожденнных котят в этом романе не топят, а жгут: так якобы быстрее, не знаю. Сам рассказчик, человек относительно совестливый на фоне большинства пассажиров романа, захотев лет в тринадцать новую собаку, решил избавиться от старой, по имени Шершень. Сильнейшая, очень лаконичная сцена. Сели с псом в электричку. Собака спокойно ехала, смотрела перед собой, и в этом ее спокойствии было уже, что ли, знание… Вышли. Мальчик дождался обратной электрички, шагнул в нее за секунду до того, как двери закрылись. Дальше такой абзац:

«Шершень даже не смотрел на меня, как будто ему было стыдно. Он так и остался сидеть на асфальте, не пошевелившись». Высокий класс. И это, повторяю, поступок совестливого мальчика. Из гущи народной тоже хватает примеров: «Федуня папашку молотком забил, сидит щас… папашка сдурел после того, как ему Федуня черепуху продолбил,— не помнил ничего… Мой пацан соседской бабе сломал нос, бросил табуретом…»

Рассказчик, вообще, журналист, а заодно писатель, автор трех политических триллеров. Его как бы «ведут», специально ставят на след дитячьего зла. В спецлабораторию протащили по кремлевской ниточке. Есть там такой, в Кремле, Велемир (да, имя как у города, вы не ошиблись) Шаров, который не то чтобы списан с кремлевского реального Суркова, он и появляется два с половиной раза, но есть важная общая черта: как про Суркова одни легенды, чего ему вообще нужно, и каковы его взоры на жизнь, так и про Шарова — ни черта не понятно. Бросил герою ниточку — а разжевывать ничего не пожелал.

Автор — это уже и о Прилепине можно сказать — ничего и не разжевал. Редакционную аннотацию, что «Черная обезьяна» — одновременно психологическая драма и политический триллер,— следует понимать как растерянность издателя перед жанром нового опуса статусного автора. Ниточки там не завяжутся, а узелки не развяжутся, ничего особо не срастется. Есть модное слово «облако»; вот «Черная обезь яна» — это такое облако смыслов, образов и дополнительных материалов вокруг темы детской жестокости.

В жанр «облака» логично вписываются вставные новеллы, параллельные-перпен ди ку лярные основной теме. Здесь таких аж две. Есть древнючая легенда о нападении «недоростков» на город из неизвестной эпохи, неизвестного царства-государства. Вторая вставка с географией (Африка) и историей (примерно современность, миротворцы, голубые каски). В обоих лирических отступлениях речь идет также о детишках-воинах. Вполне безжалостных.

Это не очень сильный, мягко говоря, композиционный прием. Вообще автор этой статьи к вставным новеллам в романах необъективно недоверчив, мне даже история с Сергеем Безруковым в «Мастере и Маргарите» кажется хоть и неизбежной, но несколько избыточной, так что до конца по этому пункту веры мне нет, но уж два-то таких дивертисмента — точно перебор. Они нужны для объема: для объема метафорического, чтобы облако тень отбрасывало, и для физического — для толщины книжки. Выполнены вставки вполне добросовестно, часто и с блеском (гляньте на злоключения слона вокруг 146-й страницы), но единства структуре романа, увы, не обеспечивают.

Что его как бы обеспечивает — об этом в следующей главке, а тут еще пару слов о том, что и детское-то «облако» расплывается. Царство взрослых в «Черной обезьяне» не многим симпатичнее. Даже рассказчик ломает конструктор своих собственных детишек, а потом зачем-то врет, что починил. Даже старикам посвящено отдельное фи в устах загадочного кремлевского сказочника Шарова: им приписаны трусость, скаредность, склонность к сочинению доносов и сладострастное отношение к собственным подлым поступкам. Нету только физических сил на жестокость — «иначе любое зверство юности показалось нам забавой».

Впору вспомнить анекдот о дирижере Мравинском; кого-то спросили, был ли тот антисемитом, а в ответе звучало, что в равной степени он, пожалуй, ненавидел все человечество.

Прилепин — см. цитату — без большого оптимизма смотрит на человеческую популяцию в целом, и особенно, конечно, тут колет мысль о том, что иную собственную подлость мы пестуем, как родную душу.

Без руля и без ветрил

Слова Прилепин складывает замечательно: без эскалаций и спецэффектов, четко и точно. «Куда-то поехал мобильный на вибросигнале. Он был похож на позабытый вагон, который вслепую, без руля и без ветрил, ищет свой состав…». «Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают линии моей жизни и моей судьбы». «Автобус криво и болезненно переваливался на горках и поворотах, как будто нес по неудобной корзине в каждой руке». «Дома были раскиданы кое-как, словно шла корова и из нее высыпало: шлеп туда, шлеп сюда, и вот еще разок» «Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей». Слово «алло» у него по звучанию похоже на какуюто вещь, что хранится на туалетном столике,— шампунь, крем, флакон…

Много эффектных проходных образов. Главный редактор газеты с постоянным хохотом и многочисленными брелоками на толстых пальцах, мелькает еще реже Шарова, а кажется — встретишь и узнаешь. Жизнь полицейского (у Прилепина уже полицейские, а не милицейские) старшины Филипченко, большого доки по части добывания денег из распивающих на улице, закатана в четыре страницы, как в музейную витрину. То же самое с недобитым в велемировском подъезде недотепой («в школе его презирали, один раз даже нассали в портфель») — триста слов, и человек в истории, как муха в янтаре. Великолепен видеообзор порнопродукции — чем немки в роликах этого нехитрого жанра отличаются от скандинавок, а японки от латиноамериканок. К чему, как говорится, ни обратится перо нашего мастера, все оживает, переливается красками, наливается достоверностью, как комар кровью, даже если эту достоверность ни с каким личным опытом не сравнить.

Но общая история, повторяю, склеивается неохотно, даже совсем не склеивается, у героя будто бы и планов никаких нет на новый роман на подкинутом «сверху» материале, он шарится в потемках, цепляет невнятные ниточки, выслушивает (или выдумывает) древние безадресные и современные африканские легенды, а на улице еще очень жарко, за тридцать, и у героя плавятся мозги.

Он сам в юности побывал в психушке, неудачно отмазывался от армии — фрагмент вроде понятный, кроме одного штриха: почему не отмазался, если психиатр был не против. А в конце романа в психушке оказывается уже жена героя, мать его детей, и вот этот момент совсем неясный. И между не совсем ясным и совсем неясным фрагментами автор постепенно сводит героя с ума, и все чаще читатель утыкается во фразы типа:

«Пока мы стреляли в него, он сначала обратился в обезьяну, потом в жабу, потом умер и начал таять» или «Мозг взрывается от ужаса! Белые звезды гаснут! Рушится об голову, как бетонная витрина, кромешная тьма! Истекает сливочное масло!». И уже непонятно вовсе, из какого сектора мозга, светлого или темного, велся весь репортаж.

«Психушка» — тоже так себе композиционное решение, позволяет скрепить сколь угодно разметанные ветрами облака логики. Позволять-то, допустим, позволяет, но оставляет вопрос — зачем вообще затеян отчетный литературный проект? Если это дантов размах, энциклопедия русской боли, то и форма требуется более, что ли, эпическая. Черное отчаяние, невыносимость бытия не слишком достойное содержание для этой ловкой, но неприкрыто условной литературной конструкции. Кажется, что главный мотив сочинителя в том, что сочинитель должен сочинять: для гонорара, для новой премии. Договор издательский, может, требовал, что-то такое. «Будто еду в капле ртути, которая набирает в градуснике высоту и скорость, и сейчас он не выдержит жара, разорвется…» — будто фигурист исполняет обязательную программу.

Наше все

При этом Прилепину, безусловно, просто нравится писать; даже сомнительность замысла не заставит усомниться в его любви к лепке слов из букв. Тема букв — вообще отдельно проходит, как они нравятся автору, эти податливые и увертливые создания. Вот описание азбуки: буквы там не в алфавитном порядке, а вразброс, только начиналось с «А» и заканчивалось «Я», а дальше все шло наперекосяк, будто в строгий порядок букв упал камень и все рассыпал.

Особо поэтично, как и полагается, в древней легенде. «Отец говорил, что буквы у него сидят, как петушок и курочки на одной жердочке, а у другого переписчика буквы такие, словно дурак зашел в курятник и ударил по насесту изо всех сил палкой».

В другом месте предлагается засыпать в ведро десятка два букв из нашего алфавита, поболтать их там и потом громко вытрясти на пол.

Еще есть прелестный фрагмент, когда автор ищет в мобильном телефон жены, на какую же она букву… На «ж», в смысле «жена»? Нету. На «с», в смысле «супруга»?

Что же, буквы впрямь — наше все, и спасают даже тогда, когда особенно нечего сообщить, пусть и парадоксально такая претензия выглядит по отношению к роману, рефреном в котором проходит — «кто-нибудь пришел да и убил бы нас всех».

Лучики света

Прилепин облеплен литературными премиями (см. досье; там указаны далеко не все), пусть и дальше будет у него с этим делом все жирнее и чудесатее, но можно ведь учреждать (так иногда делается) премии по локальным, мизерным номинациям. Среди плавящегося беспросвета «Черной обезьяны» автора этих строк очень согрели три фрагмента, которым бы я отдельно присудил следующие призы.

«За кратчайшее описание детей, открывших тебе дверь». «Она ростом с цветочный горшочек с лобастым цветком в нем. Он с велосипедное колесо, только без обода и шины — весь на тонких золотых спицах: пальчики, плечи, ножки — все струится и улыбается, как будто велосипед в солнечный день пролетел мимо».

«За самое деликатное описание полового акта». «В момент, когда все мое тело вытягивалось в последнем движении, она старалась смотреть мне прямо в глаза — взгляд был такой, будто она одновременно и боится за меня, и безумно рада за меня. Будто я бежал по навесному мосту над рекой и вот-вот должен был сорваться, но добежал, в последнем рывке достиг своего края — и теперь она держит меня за плечи, вживаясь в меня».

«За гениальное начало».

С первых же строк — «Когда я потерялся — вот что интересно…» И дальше там, как истончаешься в нитку, про косопузый кораблик (это о ребенке), про старуху с руками до самой земли, и без букв тут не обошлось на вывеске магазина: знаете, так бывает, поймешь смысл слова, а смотришь, что оно всего лишь составлено из произвольных букв, и начинает казаться странным, инопланетным. Это даже можно книжку не покупать, просто глянуть в магазине самые первые полторы страницы.

Концовка, впрочем, тоже хороша. Там сумасшедший уже очевидно персонаж едет в троллейбусе и билет из кармана в карман перепрятывает. Мало ли что. Нужно быть внимательным. «Мне еще долго ехать». Многим из нас еще долго ехать.

Да и между началом и концом есть немалое число бодрых плотных страниц, только вот смысл в спешке расплывается — облако сначала, потом облачка, потом просто тучки…

Досье

Захар Прилепин (деревня Ильинка Скопинского района Рязанской области, 1975). Писатель, журналист, политик. В прошлом охранник, грузчик, командир отделения ОМОН. Окончил филологический факультет Нижегородского госуниверситета. Публикуется с 2003 г. Автор книг «Патологии» (2005), «Санькя» (2006), «Грех» (2007), «Ботинки, полные горячей водкой: пацанские рассказы» (2008), «Я пришёл из России» (2008), «Terra Tartarara: Это касается лично меня» (2008), «Именины сердца: Разговоры с русской литературой» (2009), «Леонид Леонов: Игра его была огромна» (2010).

Лауреат разнообразных премий, в том числе «Ясная Поляна», «Солдат Империи», «Национальный бестселлер», «Нацбест нацбестов», премия «Лучший зарубежный роман года» (Китай), «Русофония» (Франция).

Произведения Прилепина переведены на одиннадцать языков: английский, арабский, болгарский, китайский, латышский, польский, румынский, сербский, финский, французский, чешский.

Вячеслав Курицын, "Однако" - #21 (85) от 28 июня 2011 г.