Черный человек Прилепина

После «Черной обезьяны» Прилепин перешел для меня из разряда хороших писателей, — которых много, — в разряд больших, умеющих не просто расти (это у нас случается), а изобретать (это во всем мире редкость). Написать две разные книги — не шутка, хотя по нынешним временам и это подвиг. Но предложить не только новый материал или манеру, а новый способ строить повествование, — заслуга куда более серьезная. Прилепину пошло на пользу заочное общение с Леонидом Леоновым, биографию которого он опубликовал в серии ЖЗЛ. Это влияние не на стилистическом — тут, слава богу, все свое, — но на мировоззренческом уровне: прилепинский ранний оптимизм относительно человеческой природы уступил место зрелому скепсису, леоновским опасениям насчет неминуемой деградации человечества. Ведь прилепинская «Черная обезьяна» — возвращение к пещерной архаике, шаг на низшую ступень эволюции, — пришла из самых мрачных пророчеств, рассыпанных по «Пирамиде» и «Скутаревскому». А композиция — самая сильная сторона нового романа — отсылает к «Дороге на океан», где разные пласты повествования связаны нелинейно и на первый взгляд алогично. У Прилепина в новом романе нет традиционного развития действия: вместо него — своеобразный прозаический кубизм, разложение реальности на несколько плоскостей. Это метод перспективный, хотя и требующий отличного владения техникой: лейтмотив вообще сильная штука, но дилетантизма не прощает. Прилепин одержим одной конкретной историей, которую, как в «Шуме и ярости», рассказывает три, четыре, пять раз — и все не может от нее отвязаться: вероятно, потому, что у этой истории нет счастливого разрешения. Она ведь о гибели мира.

Есть в «Обезьяне» и еще одно влияние: хотя Прилепин уверяет, что он Чарльза Маклина не читал, но вспоминать «Стража» — едва ли не лучший английский триллер за весь ХХ век — при чтении «Обезьяны» приходится часто. Узнается системообразующий прием: роковое стечение событий и персонажей, повторяющееся в разные времена. Как и у Маклина, здесь наличествует древняя легенда — и несколько ее буквальных повторений в новых декорациях. В «Страже» это был миф о сдаче города — и здесь тоже, только у Маклина город захватывает стихия, а у Прилепина он достается детям, «недоросткам», маленьким убийцам, лишенным страха и сострадания. Как и Маклин, Прилепин не дает однозначного ответа — в больном мозгу героя разыгрывается этот вечно повторяющийся сюжет или в истории неуклонно воспроизводится одна и та же страшная коллизия: дети-убийцы, власть, намеренная их использовать, врач, пытающийся их лечить и неспособный вылечить собственного сына-кретина… С одной стороны — неумелая, но неумолимая сила, с другой — вязкая, топчущаяся слабость, грязь, распад. Добавьте к этому не забывшуюся еще, слава богу, атмосферу прошлого лета, дымного, аномально жаркого, апокалиптического, — и вы поймете, что Прилепин попал в нерв. Его новая проза — вызывающе иррациональная и потому резко отличающаяся от ранней — обращается к самым темным предчувствиям и догадкам нынешнего читателя, и потому резонанс ей обеспечен.

Писать большую прозу сегодня — серьезный риск: Гоголь ведь сошел с ума не от того, что у него не хватало таланта написать второй том «Мертвых душ», а потому, что его не о чем было писать. На всех путях маячил самоповтор. Вся наличная реальность была уже описана и каталогизирована, а новой не было, до нее оставалось лет шесть, и их надо было прожить. Мы не Гоголи, но проблема у нас та же: в России давно ничего нового не происходит, текущая реальность не обсуждается, она бесконечно дробится — ибо людей почти ничто не объединяет, — а потому приходится интуитивно нащупывать, выражаясь волапюком кремлевской философии, «новые сущности и смыслы». Все туманно, гадательно, склизко, муторно — определяющим остается чувство опасности, тем более страшной, что источник ее неясен. Прилепин рискнул нащупать вектор, описать, хоть и метафорически, куда все идет, — и его картина будущего убедительна и точна.

В общем, случилось интересное: у нас был хороший писатель, числившийся в молодых и подававший надежды, успешный главным образом за счет экзотического автобиографического материала — как ранний Горький, с которым его часто сравнивали. И тут выяснилось, что это действительно писатель — не эксплуататор собственного опыта, не публицист, не рассказчик баек, а смелый и умный художник, замечательно распоряжающийся природным даром; художник, которому равно доступны гротеск, триллер и пародия. Прилепинская книга полна страхом, раздражением, отвращением к себе — в ней много вещей, в которых признаваться не принято; но и автору, и читателю она помогает очиститься и освободиться. Наконец, ее попросту интересно читать.

А что получилась она, мягко говоря, неприятной — как считаются до сих пор неприятными лучшие романы и пьесы Леонова, — так ведь это и есть по нынешним временам самый серьезный комплимент.

Дмитрий Быков, "Новая газета" - 26.05.2011