В сторону недобытия
Система подобий
Повесть «Чёрная обезьяна» Захара Прилепина – символико-аллегорическая модель, близкая к описанию сна, видения, галлюцинации. Вообще о «Чёрной обезьяне» можно говорить как о символическом произведении, символическо-реалистическом. Здесь всё отражается во всём, и в то же время плоть текста сбита на противопоставлениях, которые не просто случайны и при желании вычленяемы в любом художественном произведении. Образная антиномичность у Прилепина имеет структурирующее значение как для семантики, так и архитектоники текста, является его каркасом.
«Чёрная обезьяна» – повесть отражений, реального и мнимого, внутреннего и внешнего. Это символичная картина погружения в ад, который уже воплощён в мире, прочувствование его обжигающего дыхания, которое всё больше проявляется в обыденном, рутинном, пошлом. Именно поэтому уже в вводной главке говорится, что герой движется «в сторону недобытия».
Недобытийный текст Прилепина, как паззлы или детали конструктора, разнесён по противопоставлениям, между которыми пустота вариантов, трактовок, возможностей, смыслов. Каркас оппозиций повести выстроен уже в зачине: белое – чёрное; свет – тьма; сушь, жара – вода; детство – старость; верх – низ; реальность, очевидность – мнимое; воля – безволие. Эта структура, в принципе, как матрица, стереокартинка, конструктор, в котором реальность может легко подвергнуться метаморфозе и стать иной.
Выстраивается система пародий, подобий – обезьяна – одно из проявлений инфернального. Обезьяна – то, во что трансформируется человек, теряя человеческое и становясь своей карикатурой. Причём для потери человеческого не обязательно совершать откровенно дурные поступки. Может быть, всё как у всех: обман, предательство. Можно просто потерять волю. Теряешь волю, теряешь себя и в сфере недобытия находишь животное...
Достоевская жара
Основной сюжет повести начинает раскручиваться с того момента, когда герой-журналист отправлен начальником в таинственную лабораторию. С современным Вергилием проводником Милаевым он спускается вниз в подобие тюрьмы, где в отдельных боксах за стеклом сидит Радуев, потом женщина, убившая шестерых новорождённых детей, насильник, наёмные убийцы, дети, которые более опасны, чем все предыдущие.
Когда ребёнок из-за стекла в лаборатории посмотрел на героя, тот вдруг почувствовал «внезапный» пот под мышкой, который пахнет «моей жизнью». С этого момента в повести начинает нагнетаться атмосфера жары, удушья, постоянной жажды. Так постепенно развёртывается существо человека, ставшего в положение «недобытия» и погрузившегося в липкое, потное.
Достоевская «духота», герою везде душно: на улице, в квартире, внутри себя: «на душе такая сухость, такая тоска, и подташнивает немного», «всюду было переслащенное огромное солнце», «лето в этом году сбежало из ада». Но это не атмосфера преступления и даже не кипящая сковорода адского пекла. Это атмосфера недо-: недобытия, недочеловека, недоростков...
Семантической парой жаре у Прилепина выступает водная субстанция: вода, дождь, грязь, пот, тёплое пиво, слёзы, сперма, кровь. Причём вода в повести практически всегда подвержена действию жары, становясь её производным. Пиво нагревается, пот выпаривается. Это создаёт ощущение липкости.
Проявление липкого, обволакивающего – грязь, болото, «непреходящее кислое болотное марево» – своеобразная инерция повседневности, средоточие пошлости, убивающей всё живое и производящей чувство «постыдной гадливости». Атмосферу гадливой липкости добавляет ещё и секс, через него также происходит растрата внутренней сущности героя, которая будто вытапливается из него.
Герой изменяет жене, ищет блуд – подделку настоящего. Его привлекает вокзальная блудница тем, что похожа на жену. В метро он познакомился с Алькой, которая стала его любовницей. Не будет большой натяжкой сказать, что святая блудница Соня Мармеладова трансформировалась у Прилепина в Альку. Показательно, что они познакомились на эскалаторе: один поднимался, другая – спускалась, а когда повернулся, чтобы посмотреть, показала язык. Собезьянничала. Алька – пародия. Она не спасает героя, не вытаскивает его из той воронки, скважины, в которую он погружается. Они идут разными путями: вверх-вниз. Она лишь помогает герою ещё глубже соскальзывать. «Нескладёха» Алька – существо из недобытия, зеркало мира подмен, где вместо любви покупаешься на пустую страсть.
Персонификация высшей целесообразности
В повести присутствует большой человек во власти Велемир Шаров, к которому в юношеском возрасте пристало прозвище «Вэл». Он своеобразный теневой герой «Чёрной обезьяны», в котором легко угадывается главный государственный идеолог Владислав Сурков.
Шаров в своё время рос на соседней с героем улице. Жил с мачехой, родной отец из горцев, давно как исчез. Герою запомнилось, что когда он пошёл в первый класс, на линейке в толпе родителей показался Вэл.
Любопытно, что Шаров во власти находится особняком: не имел друзей, за ним не тянулся шлейф знакомых, и он не пытался создать «свою команду». Герой определяет это как «самодостаточность», «завершённость».
Поступками Шарова «движет близкая к идеальной целесообразность». Эта шаровская целесообразность заточена на то, чтобы «с имеющимися средствами и с наличным человеческим материалом» добиться «наилучшего результата». Качество материала может быть любым, даже «чудовищным», но это никак не влияет на результат. Нет никакой разницы, псих ли тот или иной министр, торгует ли он человеческими органами или сбивает насмерть людей. Это не аномалии, не частности, а общие симптомы мировой пандемии.
В разговоре с героем Шаров выводит сентенцию сомнительности тезиса о мудрости стариков и призывает «ломать эти нелепые догмы», изменить систему «всевластия седых, обрюзгших, разрушенных».
Шаров у Прилепина – персонификация высшей целесообразности, которая силится сорганизовать недобытие. Недаром он пользуется исключительно наличным человеческим материалом, который невозможно исправить, невозможно спасти, трансформировать во что-то лучшее. Его можно только перечеркнуть, смять и выбросить навсегда. Вот поэтому в повести и появляется признак «недоростков», которые одновременно являются плодом воображения героя и конструкцией Шарова. Вот поэтому за самим Шаровым не тянется шлейф прошлого.
Герой без имени
Пустыня недобытия «Чёрной обезьяны» наполнена «недоростками», которые появляются то там, то тут, одновременно являясь чем-то фантомным, подобным елизаровским человеко-чудовищам. Как отметил сам Прилепин в одном интервью, это дети, «изуродованные аморальностью мира». Ростки обыденности, её недо. «Потаённая мечта героя «Чёрной обезьяны» – в том, чтобы они пришли и уничтожили его самого». В этом уничтожении – спасение от себя, своей внутренней черноты и внешней липкости.
«Недоростки» – разновидность казней египетских, это развёртывание вовне внутреннего ада героя. Ангельская природа детей не позволяет им понять смысл жестокости. Убийство не является для них грехом. Может, потому, что они пришли карать, наказывать? Возможно, это и есть высшая целесообразность, которой руководствуется и пытается уловить, прочитать Шаров. Через них, через безвинных детей может произойти обновление мира, впавшего в инерцию декадентского текста. Они чаемый дождь, который бы омыл, очистил сухое пекло реальности.
Зачем вообще появились эти «недоростки», развилась о них легенда? «Да ни за чем», – ответил профессор. «Недоростки» – это чёрная обезьяна героя, закоулки и тупики его сознания. Хотя и не только его, но и проект почти идеальной целесообразности, который реализуется в обществе.
Образ-символ «недоростков» – фантом героя, мозги которого сварились, как «яичный желток». Профессор говорит ему, что никто не утверждал, что убивали дети, а герой хотел выдумать другой «ад, взамен собственного». Человек сам конструирует внешний мир по подобию своего внутреннего, поэтому и реальность становится символической.
«Кто я, блядь, такой?» – задался герой вопросом при знакомстве с Алькой. Но так и не смог на это ответить. Вот поэтому у него нет имени. Он – воплощённая пустота, пустое место, тень, «ни то, ни сё», мелкий бес. Он полностью сросся с миром «недо» – трясиной, в которой властвует инерция слабости и пошлости, выхолощена воля и свирепствует безусловная подчинённость страстям.
Андрей Рудалёв, "Литературная Россия" - №22. 03.06.2011