ДВА В ОДНОМ

Ещё в начале творческого пути Захар Прилепин застраховался от критики, заявив в нескольких интервью, что пишет левой ногой и для того, чтобы зарабатывать деньги и кормить семью. После этого вроде бы бессмысленно ругать недостатки и хвалить достоинства прилепинских текстов, – что, мол, толку: человек навалял левой ногой, издал книгу (главное, издатель нашёлся), она имела успех – распродалась. Ну и ладно. Бизнес.

Но дело в том, что Прилепин, на мой взгляд, один из совсем немногих современных писателей, заставляющих относиться к литературе всерьёз. Каждая его вещь провоцирует на разговор, застревает то ли в мозгу, то ли в душе. Не стал исключением и новый роман – «Чёрная обезьяна», оставивший у меня очень сложное чувство. По-моему, это два отдельные произведения, перемешанные и помещённые под одной обложкой.

Я никогда не считал Захара Прилепина автобиографом, тщательно фиксирующим в прозе эпизоды собственной жизни. Черты вымысла заметны и в романе «Патологии» (кстати, любопытна недавно опубликованная статья о спорных деталях этой книги Александра Бушковского во 2-ом номере «Вопросов литературы», которая может стать началом интересной и полезной дискуссии), и в романе «Санькя», и во многих повестях и рассказах. И это правильно – сугубая документальность убивает художественность, суживает смыслы.

Но в «Чёрной обезьяне» Прилепин впервые обнажил вымысел, закрутил сюжет, ввёл в текст явные фантастические допущения, столь модные сегодня. Пошло ли это на пользу произведению или снизило его художественную силу, я и попытаюсь решить для себя ниже. 

Несмотря на довольно внятное содержание романа, пересказать его сложно. Но – попробую.

Главный герой – журналист и автор нескольких романов. У него семья – жена, сын и дочка (по всей видимости, близнецы) детсадовского возраста. Ещё есть любовница, а также проститутка, которая напоминает герою его жену периода сексуальной активности. (С проституткой, правда, до настоящей близости дело не доходит.)

Впрочем, это мы узнаём позже, а на третьей странице героя вызывает к себе главный редактор газеты и сообщает, что есть «возможность сходить в один то ли паноптикум, то ли террариум». Не ясно, редакционное ли это задание или нечто иное. Но герой без всяких размышлений и лени идёт, видит там за зеркальным стеклом живого (оказывается) Радуева, ещё каких-то убийц, а также нескольких детей, которые хоть и ведут себя обычно, но, по словам сопровождающего, опаснее, «чем все те, кого мы видели до сих пор».

Личная жизнь героя рушится, видимо, уже давно, и посещение «то ли паноптикума, то ли террариума» это разрушение ускоряет. Герой начинает изучать факты детской и подростковой жестокости, находит в Интернете сообщение, что в одном подмосковном (да, кстати, действие романа происходит в Москве) городе подростки вырезали целый подъезд. Встречается герой с врачами, «полицейскими», обслуживающими политиков молодыми людьми и даже с неким Шаровым, работающим где-то вблизи главы государства. Люди рассказывают герою о жестокости детей и подростков («недоростков» – у автора), и два таких рассказа составляют довольно объёмные вставные новеллы. Одна – про средние века (как недоростки захватили город), а вторая – про Африку (недоростки убивают всех подряд, включая и вооруживших их повстанцев). Плюс к рассказам героя мучают и воспоминания о собственном детстве, в котором он тоже совершал жестокие поступки или был их свидетелем, об армии, где подвергался издевательствам…

Опутанный всем этим, герой (имени его в книге найти не получилось) забрасывает, как можно понять из его образа жизни, газету, в которой работает, романов не пишет, всё больше времени проводит с любовницей Алей, узнав о существовании которой жена убегает из дому, а потом выкрадывает детей; герой поселяется у любовницы, но их отношения тоже рушатся, и она его выгоняет. Герой мечется по Москве, пытаясь разобраться в сущности недоростков, оказывается в деревне, где живёт сын похожей на его жену проститутки (проститутку к тому времени убивают), и пытается усыновить мальчика. Героя выпроваживают из избы, он теряет (временно?) разум… На последних страницах мы видим человека, перенёсшего тяжёлую и долгую болезнь, но не оправившегося от неё. Человек живёт тихо, размеренно и – одиноко. Кажется, навсегда уже одиноко.

Вот такое, на мой грубый взгляд, содержание.

Почти поровну явного (хотя в основном правдоподобного) вымысла и того, что излилось у писателя из души. Что он то ли сам пережил, то ли очень боится пережить.

К первой половине (половине вымысла) относится линия недоростков, не дававшая мне покоя почти до самого финала «Чёрной обезьяны». Я думал: зачем эти недоростки? что хотел сказать ими автор? Ответа полного не получил, но объяснение всё же нашлось, – профессор, изучающий этих самых недоростков, на последних страницах признаётся:

«– Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то… Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чём, право слово».

Вот такая развязка-пустышка линии кровавых недоростков. И вряд ли профессор и большинство других персонажей «ни при чём». Наоборот, все они усиленно по ходу действия намекают герою, что недоростки безжалостны и непобедимы. Что они где-то рядом, и вот-вот накинутся… Впрочем, не исключено, что все эти персонажи живут только в больном воображении главного героя. (Но в таком случае это уже пелевинщина, и эту территорию у кого-то, кроме Пелевина, удобрять не очень-то получается.) Но я склонен всё же считать, что про недоростков речь ведётся всерьёз, хотя в любом случае логика должна присутствовать – и если они даже плод больного воображения, то плод этот, перенесённый на бумагу, ко многому обязывает того, кто его перенёс.

Вернусь, кстати, к кольнувшей меня сцене с главным редактором. Вот он говорит герою, что того пригласили в «паноптикум». Герой идёт туда. Это оказывается некая секретная лаборатория, после посещения которой с героя берут подписку о неразглашении. Ладно. Но при чём здесь главный редактор? Почему пригласили через него? К тому же нет внятной реакции главного редактора на это посещение – он вскользь интересуется у героя, что тот увидел в этом «паноптикуме» и легко принимает ответ, что его подчинённый ничего писать об этом не будет. А реальный бы наверняка требовал материал, и успокоился бы только после того, как ему откуда-нибудь очень сверху позвонили. Да и то не каждый бы успокоился.

А зачем, собственно, героя в этот «паноптикум» приглашали? Я лично не понял. Что он там такого увидел (кроме разве что живого Радуева), чтобы у него снесло башню? Зачем герой добивается встречи с сильным мира сего Шаровым? И получает аудиенцию… Опять же кстати сказать, герой с Шаровым знакомы с детства, выросли в одном доме. Шаров значительно старше героя, но помнит его, и они бы вполне могли посвятить встречу воспоминаниям о детстве. Ну или всерьёз поговорить о недоростках. (Впрочем, что и тот и другой могли бы о них сказать, не представляю.) Вместо этого мы читаем четыре страницы пустого диалога, в котором, при желании, можно почувствовать некий намёк на что-то, а можно и не почувствовать. (Этот диалог напомнил мне повесть Сергея Шаргунова «Как меня зовут?», состоящую из таких вот именно намекающих сцен.)

«Мне кажется, – загадочно-многозначительно вещает Шаров, – одарённый и мыслящий человек может понять какие-то вещи интуитивно». И в конце аудиенции советует герою: «Тогда просто подумай о том, что видел (в «паноптикуме»? – Р.С.). Просто подумай. Да?»

Ближе к финалу выясняется роль и этого самого Шарова в истории с недоростками, – в полубезумном состоянии герой связывается по телефону с Шаровым и спрашивает, зачем ему, Шарову, «эта вся история… с недоростками?»

И тот отвечает: «Я хотел написать книгу о человеке».

После некоторого замешательства герой бросает: «Это, блядь, последнее дело – писать книги!»

М-да, глубоко… Впрочем, оставлю попытки анализа этой линии «Чёрной обезьяны», тем более что чувствую – моим разумом линию эту как следует не проанализируешь. Обращусь ко второй, которую считаю главной и ценной.

Напомню: у героя есть жена и двое детей, любовница и проститутка на площади трёх вокзалов, за которой он наблюдает (похожа на жену) и неудачно пытается пообщаться. Герой мечется между ними, от чего-то пытается спастись, что-то найти. Скорее всего, как это ни банально звучит, найти себя самого. Об этом заявлено в первых же строках книги:

«Когда я потерялся – вот что интересно…

Бредёшь, за собой тянешь нитку, истончаешься сам, кажется, вот-вот станешь меньше игольного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей – тоньше самой тонкой из них, – и вдруг вырвешься за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную – в сторону недобытия, где всё объяснят.

Потому что едва только очутился здесь – сразу потерялся, запутался в руках родителей; когда ещё едва умел ходить, они запускали меня, как косопузый кораблик, на сухой белый свет: иди ко мне! – суровый мужской голос; ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! – ласковый женский».

И вот мы видим героя уже взрослым, отцом семейства. Но какой он отец, каково у него семейство?

Жену героя разглядеть почти невозможно, и для героя она хоть и существует, но, кажется, лучше бы было, если бы не существовала. Или наоборот… В любом случае он старается избегать встреч с ней сегодняшней.

«– Я тебе мешаю? – спросила она тихо.

О, этот умирающий голос. <…> Как всё-таки мало места в квартире, сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через чёрный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов, подложить под щель в двери половичок, чтоб не было видно, что включён свет и я читаю, а не удавился, например, в темноте».

Муж и жена давно уже не друзья, не товарищи и, судя по всему, не сексуальные партнёры. Что их объединяет? Дети? Но это тоже неочевидно.

«С недавних пор жена не боится оставлять их одних, правда, ненадолго. Они смирные, спички не жгут, окна не открывают, ковыряются у себя в комнате. Строят домик.

Ещё мне кажется, что с недавних пор она их ненавидит – не постоянно, но припадками; может, поэтому и уходит, чтоб не видеть. Они машут в окно ей лапками, она отворачивается – и судорога на лице. Это я её довёл.

<…> – Пап, ты меня любишь? – спросила дочка весело.

– Люблю, люблю.

<…> Дочка доела огурец и решила продолжить разговор с той же интонацией, как будто не произносила эту фразу семь секунд назад.

– Пап, ты меня любишь?

Вместо «ш» она произносит «с» – «любис».

– Нет, не люблю, – сам себе удивившись и не думая о смысле произносимого, вдруг ответил я, пошевеливая сковородой с яичницей.

– Как не любишь? – возмутилась дочь, глаза тут же наполнились слезами, и они потекли по, казалось, спокойному лицу – такая мука, что даже скорчить рожицу нет сил; хуже нет, когда дети так плачут.

– Господи, да люблю, конечно же, люблю, – перепугался я, едва не уронил сковороду и встал на колени рядом с дочкой.

– Так не бывает! – не прекращая плакать, очень высоким голосом сказала дочь. – Не бывает так: сначала любишь, потом не любишь!

(«Снацяла любис, потом не люби-ис!»)

В дверь позвонили. Я тоже заперся изнутри, из вредности.

Дети осыпались из-за стола. Толкаясь и голося наперебой «мама, мама!», кинулись к дверям.

Сейчас будут там сражаться за право придвинуть стул и провернуть замок. <…>

– Не бывает, говоришь? – спросил я отсутствующую дочку. – Бывает, – ответил сам себе и выключил огонь конфорки».

Сильная сцена, до ледяных мурашек… И очень удачно автором выбран возраст детей – лет пять. В этом возрасте дети часто кажутся более мудрыми (природно-мудрыми какими-то), чем взрослые; дети знают, как правильно, как по-настоящему, а взрослые постоянно глупят.

Детей, вот этих самых – сына и дочку главного героя, а не неких мифических недоростков – действительно жалко. Они и есть настоящие жертвы распадающегося взрослого мира, в том числе и мира семьи.

Эта проблема – распад семьи, угасание любви – занимает Прилепина уже давно. После светлых страниц «Патологий», повести «Какой случится день недели», рисующего семейное счастье рассказа «Ничего не будет» появились тревожащие автора (и, думаю, читателя) мысли в «Жилке», «Дочке», «Герое рок-н-ролла». Процитирую поразивший меня некогда (да и продолжающий помниться) эпизод из рассказа «Жилка».

«Мы лежали лицом к лицу, переплетённые руками и ногами, щека ко лбу, живот к животу, лодыжка за ляжечку, рука на затылке, другая на позвонке, сердце в сердце. Мы так спали всю ночь, из ночи в ночь, месяц за месяцем. Если б нас решили разорвать, потом бы не собрали единого человека.

Спустя годы, быть может, несколько лет, уставшие, измученные жизнью и суетой, мы стали отдаляться. Нам становилось тесно, душно, дурно. Только прикасались руками, лодыжками, иногда обнимались – вернее, я обнимал её, – но она отстранялась во сне, уставшая, почти неживая. Я помню это ночное чувство: когда себя непомнящий человек чуждается тебя, оставляя только ощущение отстранённого тепла…»

В «Чёрной обезьяне» этот процесс отстранения достигает предела. Семья распадается.

Герой переезжает к любовнице, но и там происходит то же. Они интересуют друг друга только как инструменты сексуального удовлетворения, но жить вместе не способны. Герой не разговаривает с Алей, не обращает на неё внимания, занимаясь то недоростками, то тоскуя по сыну и дочке, собирая из конструктора домик. Той это быстро надоедает.

«Аля открыла дверь, но не настежь, а так, чтоб стоять у косяка и смотреть на меня в образовавшийся прогал, одну ногу вижу её, одну грудь. Нога, которую видно, – в пушистой тапочке. Та грудь, что мне видна, – без лифчика, но в халате. <…>

– Конструктор пришёл собирать? – спросила Аля, нехорошо улыбнувшись и быстро лизнув острием язычка верхнюю губу».

В итоге герой остаётся один. Никого, кого любил, кто надоел и мешал. Он ведёт медленную, размеренную, но неживую жизнь.

Виной тому не какие-то недоростки, Шаров и прочие давившие на его психику персонажи. Вообще, кто виноват, понять сложно. Это касается не только «Чёрной обезьяны», но и вообще произведений, поднимающих эту проблему. Лев Толстой попытался назвать в «Крейцеровой сонате» виноватых в неправильном устройстве супружеской жизни и вообще взаимоотношений мужчин и женщин, но это вызвало насмешки (в письмах, по крайней мере) даже среди его самых преданных почитателей. Кто виноват, что ломаются судьбы героев «Утиной охоты», фильма «Полёты во сне и наяву» (причём не только Зилова и Макарова, но и близких им людей)?

Врачи и психологи говорят о кризисе среднего возраста. Может быть, в этом объяснение. Хотя рассыпаются семьи и молодые, и союзы, вроде бы благополучно просуществовавшие двадцать, тридцать лет. Причина в чём-то ином. Ответа, скорее всего, человечество (по крайней мере западная цивилизация) не получит никогда. Но проблему эту нужно поднимать. К сожалению, о буднях современной семьи нашими писателями пишется очень мало. Боятся прослыть бытовиками? Или дать повод заподозрить, что у них самих не всё в семейной жизни благополучно? Не знаю.

Отлично, что Захар Прилепин в новом романе об этой проблеме сказал. Но, к сожалению, прикрывшись слоем беллетристики. В недоростков поверить очень трудно, а значит, можно не поверить и в семейную драму главного героя. Значит, и автор выступил лишь в роли сочинителя. В общем-то, по такому пути развивается наша современная литература. Исключения – не документальность, но абсолютная достоверность – очень редки.

И всё же «Чёрная обезьяна» скорее удача, чем провал Захара Прилепина. Во-первых, он снова не повторился, взяв если и не абсолютно новый типаж, то поставив его в новые условия, введя в новое психологическое состояние. Во-вторых, он попробовал написать беллетристику, и это у него получилось. (То, что Прилепин увязнет в ней, особой тревоги я не испытываю, – пример Германа Садулаева и Андрея Рубанова, погулявших по беллетристическим нивам, а затем написавших отличную прозу, для меня показателен.) В-третьих, автор «Чёрной обезьяны» доказал, что как художник он очень силён и профессионален. Он удачно на протяжении романа обыгрывает и зубную щётку, и цвет носков, и детский конструктор, и летнюю жару. (Для писателя с долгим дыханием необходимо быть и ремесленником, а не только вдохновенным певцом.) Правда, смысл чёрной обезьяны, которая наверняка символизирует что-то серьёзное, я понять не сумел. Ну да писатель не обязан всё разжёвывать. Может быть, пойму позднее.

Роман СЕНЧИН, "Литературная Россия" - №22. 03.06.2011