Социальный дарвинизм
Переходный Прилепин: от героя к писателю через «Обезьяну»
С восприятием новой книжки Прилепина тот же казус, что при наборе в поисковике: «прилепин черная обезьяна»: как бы журналист или просто преданный читатель не уговаривал себя не думать о ней, все равно в уме вертится вопрос о тождественности автора этой самой «обезьяне», собственному герою. И Прилепину очень трудно от этого дурацкого и к литературе прямого отношения не имеющего вопроса отмахнуться. Обаяние его книг почти неотделимо от обаяния личности, так вышло, что Прилепин прямиком угодил в пустовавшую нишу культурного героя. Все сошлось: романная биография ветерана двух чеченских войн, народника и оппозиционера и романы об этом — «Патологии» и «Санькя», положительный образ молодого многодетного отца и «пацанский» характер, мужество и сентиментальность, образованность и простота. Кроме шуток, образ, способный консолидировать нацию. Удивительно, что никто еще не додумался списать с Прилепина нового киногероя — после «Брата» Данилы Багрова эта вакансия до сих пор свободна.
И вот тут происходит облом. В новом романе лирический герой мечется, как щепка в проруби, между семьей и любовницей, испытывает сложные чувства по отношению к собственным детям и панику перед лицом нового мира, частной метафорой которого становятся детки-индиго наоборот, то есть вместо новых способностей у них отсутствуют некоторые старые, а именно — способность к состраданию и различению добра и зла. Прилепин твердит, что он вообще-то писатель и сочинил роман, а не произвел сколок с собственной биографии, но зрительный зал кричит «Не верю!» и продолжает переживать за автора, как за любимого героя: что же там будет в следующей серии, вернется ли на путь истинный или так и заблудится в трех соснах?..
«Обезьяна» действительно написана изнутри этого нового для Прилепина личного мира. Со смещенным центром тяжести и где-то сдвинутыми, а где и отсутствующими представлениями о нравственности. Хотя наиболее отталкивающие моменты связаны как раз не с героем и даже не со странными детьми. Первый, при всех своих косяках, вполне по эту, «человеческую», сторону добра и зла — классически мятущаяся личность («Когда я потерялся, вот что интересно...» — такими словами начинается роман). Вторые — будто инопланетяне или животные, знакомство с которыми происходит в тайном зверинце, куда помещены террорист Радуев, женщина-бомж, передавившая шестерых собственных младенцев, ну и эти дети, которые «в силу, так сказать, ангельской своей природы просто не понимают, что такое жестокость».
Похоже, дети-убийцы в романе — образ скорее служебный, хоть и удачно распространяющийся из сферы индивидуально-психологической в социальную. Каким образом? Как известно, ребенок вне общества, как правило, имморален. И именно эпизоды с участием этого «общества», одна из функций которого передать новому поколению представление о нравственности, с ненавязчивой точностью срисованные Прилепиным, удручают в наивысшей степени. Будь то привокзальная шобла проституток, кавказцев-сутенеров и ментов или жители нехорошего дома в маленьком городке, собутыльничающие и спаривающиеся в полном беспорядке. Обществу, «забившему» как на себя, так и на собственных детей, по сути, нечего возразить этим детям, когда они проявляют свою безгрешную (поскольку не имеют представления о грехе), животно-ангельскую сущность. (Там будет еще весьма прозрачная параллель с Африкой, где у людей нет чистой воды и пищи, зато в изобилии имеются наркотики и пулеметы.)
Герой, все еще обремененный представлениями о хорошо-плохо, мучается, что своими поступками (на взгляд общества — нисколько не страшными, даже не особенными, ну чего такого, загулял мужичок) воленс-ноленс вступает в этот «клуб», объединяющий запойного пьянчужку, проститутку, мента — бывшего сослуживца и свою любовницу, хорошо одетую московскую барышню. Клуб людей, в отличие от детей-зверенышей, обладающих «моральными навыками», но не пользующихся ими за якобы ненадобностью. Ну что такого, в самом деле? Почему бы не положить ноги на стол в обществе свиней? И готовит, таким образом, собственных детей к реальности, с которой сам не хотел бы иметь ничего общего.
Это все плохие новости в смысле социальной диагностики и хорошие с точки зрения литературы, потому что в «Обезьяне» автор явно и намеренно пытается перейти от живописной фактуры ранних вещей к вопросам более глубоким и масштабным. Проблема же романа в том, что он несет в себе все возможные родимые пятна переходной работы: некоторые новеллы явно затянуты, если не излишни, главные герои (чего не скажешь о второстепенных) висят в пустоте: журналист — что за журналист? любовница — что за человек? кто или что ее породило — такую?.. Собственно, это и провоцирует догадки о довольно ясных прототипах.
Еще одна сложность с «Обезьяной»: ареал обитания героя (с которым совпадает ареал романа, за вычетом экскурсов в Африку и вымирающую деревню) ограничивается пишущей средой, ее топовой частью. То есть Прилепин выдал герметичный, даже тусовочный роман. Возможно, это как раз очень верно, ведь мы неуклонно стремимся к ситуации «золотого века», когда словесностью интересовались оригиналы из дворян, свободно читающие по-русски. Но при этом несколько удручающе. На взгляд литературоцентриста — не менее удручающе, чем пренебрежение простой человеческой порядочностью, о необходимости которой, собственно, и написана эта книга.
P. S. Кстати, о «золотом веке». Известны замечательные примеры фольклорных версий «Евгения Онегина», крестьяне пересказывали его на собственный лад, осваивая (и присваивая) пушкинскую историю.
Наталия Курчатова, «Эксперт» №21 (755) /30 май 2011