НЕЛЮБОВЬ
В одной из книг Оливера Сакса, англо-американского нейропсихолога и замечательного писателя, среди других поразительных мозговых повреждений описывается случай с пациентом, переставшим распознавать собственную ногу. Этот пациент то и дело просыпался от того, что в постель к нему положили чужой, враждебный предмет, от которого нужно избавиться. В процессе избавления от помехи пациент неизменно оказывался на полу, поскольку выкинуть он пытался свою ногу, вполне, кстати, действующую и здоровую (вторая нога не вызывала у него никаких возражений).
Если отвернуться от медицинского аспекта (а проза Сакса вполне это позволяет, поскольку столько же относится к философии, сколько к медицине), то утыкаешься вот в какой вопрос: неприятие себя, частей себя, ноги, голоса, мыслей, собственных привычных реакций, - это неприятие является симптомом духовного распада или роста? Когда ты надоел себе, противен, мечтаешь кончиться таким, какой ты есть, и начаться кем-то новым, улучшенным, когда бытие с самим собой становится оскорбительным, - обязательно ли это называть депрессией, и если да, то почему ты ни за что не хочешь отказаться от новизны ощущений, сопровождающих это состояние? Анна Каренина, едущая на вокзал, потом в самом вокзале, потом в поезде, - почему она так жадно впивается в свои новые ужасные мысли? Почему сладострастно дорожит этой ясностью? Морфий? Но Толстой-то не принимал морфий, когда писал.
У Захара Прилепина вышел новый роман «Черная обезьяна». Самый часто встречающийся в нем эпитет – «липкий». Как кровь, которая льется потоком под стенами древнего города, как сперма, которую смывает и никак не смоет героиня со своих пальцев. Но эпитет всегда описывает состояние, доминирующую эмоцию, он не мысль, или не совсем мысль. И гораздо интереснее в романе те слова, которые совершают действие, не глагольное, не поступки-слова, а слова-намерения, впечатления.
Пальцы ног детоубийцы растопырены так, как будто собираются расползтись в стороны.
Двое разноглазых сумасшедших смотрят в четыре угла своими четырьмя глазами.
У проститутки с лица уползают брови.
У героя так разбито в драке ухо, что, если он высморкается, у него выпадет глаз.
То же ухо он прикрывает рукой, как будто оно «бабочка или лягушка». То есть, оно может улететь или упрыгать.
У милиционера такой лоб, про который герой думает «зачем он ему, что он им делает».
Глядя на высокого чиновника, герой только и может, что внутренне простонать: «Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно!».
Человек в этом романе бесконечно распадается, расползается, растекается сам от себя, чавкая плотью по холодному полу. Печень, почки, кишки, языки, глаза, зубы – все живет отдельно друг от друга, а хочет – еще отдельнее, еще дальше, как будто все части существа противны друг другу, мешают друг другу, стыдятся друг друга.
Читая «Обезьяну» в первый раз, я никак не могла поймать ассоциацию, что же мне напоминает этот роман. И сначала я ошибочно брела по литературному лесу. Ну, понятно, любимый Прилепиным Леонов слышен в фамилиях. Шелестят, как у Газданова, метафоры. Даже Варгаса Льосу вспомнила с его «Войной конца света» в связи с обеими вставными новеллами – про древний город и про африканское детское воинство. Все это оказалось ненужным, необязательным. Случайно в ЖЖ одного приятеля прочла запись и с облегчением ухватила ассоциацию за хвост – живопись Френсиса Бекона, одного из любимых моих художников. Беконом преспокойно можно проиллюстрировать весь прилепинский роман от начала до конца. Невротическая смазанность фигур и отчетливость, иногда даже геометричность фона. Ощущение человека как движущегося мяса. Конвульсии, судороги этого мяса. Человек рвет сам себя, человека рвет самим собой. Крик и тошнота. Ненависть человека к самому себе в целом и горячая нелюбовь к отдельным частям себя.
И интересно, что эта ненависть и эта нелюбовь не является и не читается патологией. В ней гораздо больше сожаления о человеческой участи, муки о ней, гораздо больше любви, чем в гармоничной, цельной, здоровой злобе Саньки, предыдущего прилепинского героя.
Из знания, что человек ужасен, получается прекрасная литература, именно прекрасная.
Авдотья Смирнова, "Большой город"