Выше крыши
Самый главный вопрос, как для поклонников, так и для недругов звучал так: «Не выдохся ли Захар Прилепин после „Обители?“» Павел Басинский очень верно заметил, что последний роман, по-видимому, дался Прилепину с большим трудом: «Я бы сравнил это с прыгуном в высоту. Планка не упала, но… дрогнула. Высота взята, но… без запаса». И вот Захар выпускает сборник рассказов «Семь жизней». Сказать, что взята новая высота — это ничего не сказать. Прилепин будто попрыгал перед разбегом, размялся, позвонками похрустел, а потом яростно улыбнулся, как он умеет, расслабился и бросил: сами прыгайте, я пойду лучше на лыжах покатаюсь. Встал на лыжи и обогнал всех к чёртовой матери.
«Семь жизней» — это всё об одном человеке, о том, как может сложиться его жизнь, выбери он не одну дорогу, а другую. Это даже и не сборник рассказов, и не роман в рассказах — это вообще какой-то новый жанр, которого до Прилепина не было в литературе, а он взял и открыл его, как Колумб Америку. Причём, как-то походя открыл, без понтов и претензий: вот вам ваш континент, владейте, а я покурю пока.
В книге десять рассказов, половина из которых безусловные шедевры. Есть такая традиция (особенно у музыкантов, но и писатели ей грешат): написать одну яркую, почти гениальную вещь и на неё нанизать все остальные, довольно проходные композиции. Прилепин не жадничает, словно ловит особый кайф, ломая традиции. Вам нужны шедевры? Их есть у меня. Даже самый слабый, на мой взгляд, рассказ сборника «Зима» — он слабый только в его, прилепинском мире, в его системе координат. Любому другому писателю такой рассказ честь бы сделал.
Как у него это получается?
Тональность задаётся с самого первого рассказа «Шер Аминь». Отец героя уходит в ночь и больше не возвращается, а мальчик срывается с места, бежит за ним сквозь ночь, лес и вьюгу. Мальчик взрослеет, делает себя, становится мужчиной, укладывает мир на лопатки, добившись всего, чего только сам для себя хочет. А отца догнать не может. Или лучше вот так: Отца догнать не может. Потому что, о чём бы ни писал русский писатель, он всегда будет писать о Боге, даже если не называет его по имени.
И вот рассказы-тропки расходятся, расходятся, то уводя нас от этого искательства, то приближаясь к нему; ты ждёшь, что автор сведёт все дороги в одну, но вдруг оказывается, что нет никакой финальной точки. Есть только точка отчёта, начало пути: вот тебе посох, вот котомка, бреди, человече. Сам выбирай тропинку. Никто тебе не скажет, куда она приведёт.
По дороге встречаются люди, много людей. Хорошие и плохие. Кто-то из них умрёт, кто-то поможет, кто-то пройдёт мимо, толкнув плечом. Как поступишь с нахалом? Всечешь в ответ, не думая? Матюгнешься? Пройдёшь мимо? Или запихнёшь в багажник «жигулей», предъявишь, поставишь на счётчик? А самое главное, как твоё слово и дело вернётся к тебе?
Всё возвращается. Ничто не проходит бесследно. Невзрачный зачуханный одноклассник, заглядывавший тебе в рот, может убить тебя на нейтральной территории воюющей со своим народом страны. Хотя бы за то, что ты назвал его евреем когда-то давно, в прошедшей эпохе.
А может спасти жизнь, показав дорогу. Что он выберет? Ты всесилен, Господи, но даже Ты не знаешь, что он выберет, иначе, зачем бы Ты давал людям свободу воли?
Голова кружится от «Семи жизней». Ходишь и пьяный, и счастливый, и до краёв наполненный каким-то важным знанием, которое не проговаривается словами. Как будто тебя разобрали на винтики, а потом вдруг снова собрали, уже правильно и аккуратно, все детальки смазали, ветошью протёрли с любовью. Стоишь, себя в зеркало разглядываешь и думаешь: а как же я до этого жил, такой весь криво собранный, заржавелый?.. Для этого, наверное, и нужна литература, душу смазывать.
Сама механика построения рассказов — заокеанская. Так Хэм выстраивал свои тексты, Джек Лондон и Трумен Капоте так работали. Но это касается только композиции. Литературная традиция наша, русская, от Гоголя к Газданову и дальше — к Распутину, Личутину, Белову. А стиль… Стиль прилепинский. Тут уже ни с чем не спутаешь.
«Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши» — это только Прилепин мог так сказать. Причём узнавание происходит на глубинном уровне, как будто ты сам всё это написал давно-давно, только забыл, а Захар вытащил из недр подсознания и показал: твоё? Конечно, моё! Конечно, как я мог забыть! Ну, на, держи, только не теряй больше.
С временами удивительная работа. У каждого рассказа, вроде бы, своё время, где-то прошлое, где-то настоящее, иногда герой в будущее заглядывает одним глазком. А все вместе, соединяясь, рождает абсолютный вневременной эффект. Книга оказывается вмурованной в вечность. Кажется, она всегда была и всегда будет. И это не сознательное авторское допущение. Сознательно так вообще сделать невозможно. Тут работают межстрочные, межтекстуальные связки, времена перетекают из одного в другое, из прошлого в настоящее и обратно, а в итоге всё смешивается и получается новое время, какой-нибудь плюсквамперфект или аорист. И эта полифония времён, существующих и давно забытых, как раз и создаёт эффект вневременности. Или лучше всевременности.
В «Семи жизнях» Прилепин снова вырвался за флажки, сработал на пределе своих возможностей и вышел за этот предел. Это и есть рост писателя. Только так писатель и может расти. Мне иногда кажется, что лет через двадцать Захар дорастёт до самого неба. Выше крыши. Будет стоять таким великаном на земле и скучать. А как тут не заскучать, если никто даже до плеча не достаёт.
Дорастёт до неба, но Отец всё равно будет выше. И так до бесконечности в догонялки играть, пока жизнь не кончится. Впрочем, их семь у него. Времени много.
Времени ещё очень много.