Мариенгоф, Корнилов, Луговской. Триптих
О книге Захара Прилепина «Непохожие поэты»
Фото vk.com/biblioglobus_msk
«И я с улыбкою угрюмой,
как бы ступив через межу,
от протопопа Аввакума
в свое столетье ухожу.»
Ярослав Смеляков
«Горит твой рот, как рот Иоконаана,
На звонком блюде памяти моей...»
Нина Грацианская
1
«Непохожие поэты» — вторая книга Прилепина в знаменитой биографической серии ЖЗЛ; на первую (о писателе Леониде Леонове), согласно легенде, Захара сподвиг Дмитрий Быков; новая — попытка рукопожатия своим любимым стихотворцам. И оно, это рукопожатие, вышло тройным.
Получился триптих под одной обложкой.
«Просто когда-то, — объясняет в предисловии ЗП, — мне довелось влюбиться в стихи этих поэтов — до какого-то терпкого, болезненного чувства».
Наверное, здесь следует напомнить, что незадолго до «Непохожих поэтов» в свет вышла антология из пяти поэтических сборников раннего советского времени (Захар отобрал лучшие, на свой вкус, стихотворения Мариенгофа, Луговского, Корнилова, Есенина и Павла Васильева). Этим поэтическим сборникам, в свою очередь, предшествовало издание собрания сочинений имажиниста-арлекина и первого денди советской республики Анатолия Мариенгофа.
Славно, что с момента издания сочинений Анатолия Борисовича уже третий снег выпал — но история продолжается.
2
Условий, в которых жили и творили вышеперечисленные литераторы, не знала ни одна мировая культура. Именно поэтому многие биографии представителей первого ряда советской литературы, пусть даже и незаслуженно забытых, говорят и о человеке, их написавшем.
Зачастую такие художественные жизнеописания пристрастно конкретизируют эпоху.
У Прилепина этого нет.
Прилепин в таком случае расставляет акценты.
По такому поводу нам остается лишь воспроизвести прекрасные слова писателя Леонида Юзефовича: «Право судить и, следовательно, прощать мертвых Захар не признает ни за кем, в том числе за собой, а мудростью историка и художника, понимающего, что если в каждом отдельном случае ты худо-бедно способен отличить грех от добродетели, то в целом, в масштабах всей жизни, абсолютно невозможно вынести приговор кому бы то ни было».
Да. В публицистике — извольте занять позицию. А здесь — нарратив.
И потом, что уж там сейчас думать о героях и персонажах. Для полномерного суждения о художественных особенностях литературной продукции большевистской эпохи, читателю следует пройти по писаниям рапповцев и многих других; а также — перелистать, если угодно, худших представителей советской литературы третьего ряда.
Оно надо? И каков он, этот ряд?
3
Итак, Анатолий Мариенгоф (1897—1962). Борис Корнилов (1907—1938). Владимир Луговской (1901—1957). Примерно по 120-125 страниц на каждого.
Прилепин перерыл литературную канву 1919-1921 годов и обнаружил, что влияние того же Мариенгофа на тогдашнюю поэзию было колоссальным, по его словам — соразмерным с влиянием Есенина или Маяковского. А эпатаж и выходки имажинистов (да-да, тот самый performance) для истощенной гражданской войной московской публики вполне себе выполняли функцию гламура.
Право судить и, следовательно, прощать мертвых Захар не признает ни за кем, в том числе за собой, а мудростью историка и художника, понимающего, что если в каждом отдельном случае ты худо-бедно способен отличить грех от добродетели, то в целом, в масштабах всей жизни, абсолютно невозможно вынести приговор кому бы то ни было
В книге также представлены впервые публикующиеся сведения о родителях Мариенгофа, почерпнутые из архивов; с адресами и фактами дана малоизвестная картина жизни в родном Нижнем Новгороде.
Отношения Мариенгофа с Есениным — глава особая. На двоих поэтов совместных фотографий было больше, чем у Сергея Александровича с каждой его женщиной.
Нельзя было пройти мимо отношений Анатолия Борисовича с женой. О чувствах к Никритиной в мемуарах у Мариенгофа нет практически ничего, однако Захар нашел много интересного в текстах, не предназначенных для публикации.
Жаль, что сегодня для многих после короткого, но яркого взлета, Анатолий Борисович так и остался другом Есенина. Знаем, мол, отошел от поэзии, написал романчик-другой, и сразу стал автором мемуарной прозы.
Отнюдь.
Корнилов — с берегов темноводной речки Керженец. Единственный из троих поэтов Прилепина, кто не дожил до середины столетия. Осенью 1936 года он был вырван из литературной жизни, через полгода — арестован, спустя год — расстрелян.
Жизни почти не было, зато сколько всего...
Когда-то его «Песню о встречном» пел практически весь Советский Союз, а старшие поколения и посейчас не забыли:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Думается, что именно к Корнилову Захар применил наиболее вольную художественную нарративную технику. Уходишь по строчкам — перед тобой не тяжеловесная действительность (как это часто бывает), а быстрый взлет и скандальный успех; города и люди; живой голос и дневниковые записи. И радушный, непринужденный в беседе Борис Петрович.
Владимир Александрович Луговской — москвич, одновременно певец ночей Каспия и «родной Итаки»; трибун, империалист и лирик со множеством ассоциаций и отзвуков. Часто о нем пишут, что после заслуженной славы он пережил человеческий кризис, который длился вплоть до заката его жизни.
Почти за четверть века после распада СССР вышла всего одна книга Луговского тиражом полторы тысячи экземпляров, а в первые тридцать лет после смерти — сотни тысяч книг.
Несколько биографий о Луговском написала Наталья Громова.
Шаг за шагом, двигаясь по нелегкой судьбе последнего поэта, ЗП натыкается на признаки грядущего излома...
Хочется перейти к тексту: в двадцать пять лет Луговской написал стихотворение, которым сказал больше, чем своей смертью:
Дорога идет от широких мечей,
От сечи и плена Игорева,
От белых ночей, Малютиных палачей,
От этой тоски невыговоренной;
От белых поповен в поповском саду,
От смертного духа морозного,
От синих чертей, шевелящих в аду
Царя Иоанна Грозного;
От башен, запоров, и рвов, и кремлей,
От лика рублевской троицы.
И нет еще стран на зеленой земле,
Где мог бы я сыном пристроиться.
И глухо стучащее сердце мое
С рожденья в рабы ей продано.
Мне страшно назвать даже имя ее —
Свирепое имя родины.
4
Прилепин после первой ЖЗЛ «вытянул на свет» Леонова.
Возможно, у нас будет шанс убедиться в схожем эффекте с «почти забытыми» Мариенгофом, Корниловым и Луговским. Скрестим пальцы.