«Их невозможно обидеть»
Возможно, о романе С. Доренко и не стоило бы столь подробно писать, не войди он в короткий лист претендентов на престижную премию «Национальный бестселлер». Что «национального» и тем более «бестселлерного» в карикатурно-медитирующем романе С. Доренко, сказать трудно. Больше всего в нем — злобы дня, в том числе и грядущей. Всякая же «злобная» вещь живет недолго: как вчерашнюю газету, ее скоро забудут.
Куда сильнее, серьезнее, «национальнее» и «бестселлернее», особенно на фоне цифрового романа С. Доренко выглядит роман Захара Прилепина «Санькя». Это, казалось бы, диалектно-простонародное и простодушное «Я», поставленное автором вместо привычно-книжного «А», говорит о романе и его герое больше, чем можно было бы думать. Это «Я», во-первых, в два раза (за счет скрытого в нем «Й») сильнее и больше глупо-бесцветного полоротого «А», и есть символ выломившегося из привычной жизни малоимущего (живет с матерью, дежурной медсестрой) подростка Саши Тишина. Член молодежной группы «Союз созидающих», так похожей на реальных лимоновцев из НБП или баркашовцев из РНЕ, он несгибаемо уверен в правоте своего дела.
Но если спросить о его политических взглядах, идеях, «программе», то вместо долгих разглагольствований от него можно услышать лишь одно: «Я… не нуждаюсь ни в каких национальных идеях… Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца». Достоинство и самоуважение при отсутствии всякой рефлексии — вот его девиз. Саша весь в действии, он не мыслим в статике, вне поступка, зачастую экстремального, на грани «фола».
Неслучайно роман закольцован двумя эпизодами самых громких выступлений «союзников». Начинается он сценой большого погрома (ребятами Москвы и ребят милиционерами) и заканчивается тоже большой сценой настоящей революции, военного переворота в родном городке Саши. Можно сказать, что герой и роман здесь — сущности равновеликие, тождественные. Исключая при этом пресловутую «беллетристичность»: всё происходящее здесь — не от желания увлечь и развлечь, а просто потому что сам «Санькя» такой, можно сказать, «анти-Обломов». Как герой И. Гончарова непредставим без дивана, так и герой З. Прилепина невозможен без твердо сжатого кулака, куска арматуры в столкновении с милицией или «ПМ» при мщении врагам. И никакого классически «психологического романа», о чем почему-то написано в аннотации к этой книге, выпущенной известным своим «маргинальным авангардизмом» издательством «Ad Marginem».
Может быть, толкают на такое определение главы о пребывании Саши в родительской деревне, похоронах отца или интима с соратницей Яной? Но любой уход в воспоминания, в прошлое, в окольный опыт и знание для него противопоказан, противоестественен, даже гибелен. Отец, братья отца, на ладан дышащий дед, почти сказочная бабушка, называющая внука на деревенский манер «Санькя», даже пляж, заросший лопухами, будто «переболевший какой-то заразой, … в метинах и щербинах» — все это характеризует обиталище смерти, кладбище для героев. Россия жива и мертва городами, лучший друг и главный враг там. Деревня — место, где можно отдохнуть, пересидеть, «залечь на дно», прячась от наступающей на пятки милиции. Поэтому так потешно выглядит проповедь деревенского старичка о скорой гибели городов: гибелен не город, а власть, в них засевшая.
И вот новые «народники», террористы-одиночки, словно воскресшие из времен Достоевского и Бориса Савинкова, Саша и его соратники осуществляют планы уничтожения, морального и физического, представителей власти. И вновь нельзя не отметить антипсихологизм романа и его героя Саши. Он начинает действовать без лишних самокопаний, разве что напиваясь иногда до бесчувствия. Характерная особенность: автор сначала показывает само действие, событие и только потом проявляется, словно фотография в проявителе, его мотивировка.
Вот Саша, узнав об акции соратников в Риге, едет туда, чтобы убить неправедного судью. До самого последнего момента, то есть пока Саша не снимает с предохранителя пистолет, чтобы выстрелить в судью, мы можем предполагать, что все это происходит «в переносном смысле». Настолько малой кажется мотивировка этого поступка, настолько скуп автор на объяснение побудительных причин происходящего. Просто «его ведь убить надо», — говорит Саша, наблюдая за телерепортажем из Риги. От этих сомнамбулических слов до снятого предохранителя — только глаголы: «вернулся домой», «припрятал» раздобытый у друга ПМ, приехал в Москву. Кажется, еще чуть-чуть, и автор перейдет на чисто глагольное повествование: «Встретил Матвея. Обнялись. Оба немногословны были. — Достал? — спросил Матвей. — Достал, — ответил Саша. — Хороший ствол? — Убьет… — Я до Риги доеду? — А докуда же? — А кто меня пустит? — У нас есть „левый“ паспорт и билет…».
Если присмотреться, то так оно и есть: по прибытию на место Саша только и делает, что пытается уйти от мыслей — прячет пистолет, ест, пьет, курит, спит, накручивает круги по городу, ждет удобного момента. Но, наверное, и этого было много, если некто с ППШ опережает его буквально на мгновение.
В этом смысле идеалом «союзника» и, видимо, самого Саши, является его младший соратник по прозвищу Негатив. И вновь отметим точность словесной характеристики: этот Негатив негативен по определению. «Выросший в интернате», он «был разумен и жесток в поведении, не по годам крепок, хоть и невысок. Передний зуб его был обломан, и это придавало еще больше суровости и без того неприветливому, с низким лбом и широко расставленными глазами лицу…». И уже после рижской акции с занятием высотной башни Саша уважительно замечает: «Их невозможно обидеть, они сложены иначе — проще всего их убить».
Это «сложены иначе», то есть процесс переделки человека, вплоть до физической инаковости, происходит и с Сашей. После жестокого избиения уже не раз битых «союзников» людьми из Конторы, Саша окончательно убеждается в неизбежности такой переделки. «Сейчас насущно одно, — говорит он соседу по больничной палате, — передел мира — в нашу пользу, потому что мы лучше». Что ж, каковы «серафимы», отнюдь не пушкинские, конечно, таковы и переделанные ими «пророки»: тело, его части и органы тут меняются не метафорически, в соответствии с «глагольной» поэтикой романа, то есть вполне реально, физически. Будто нарочно-ритуально избитый до нужной кондиции Саша чувствует, как «все клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы, и они теперь мыкались, места себе не находили». Следующая телесная метаморфоза происходит с Сашей накануне суда над рижским судьей: «Стал худым и твердым. И голова пустой стала, лишенной эха. Никто не откликался внутри нее, ни одного слова и воспоминания теплые и детские ушли». И, наконец, еще один, решающий акт перерождения происходит в последний миг, когда он велит себе стрелять в обидчика соратников: «Саша чувствовал себя так, будто извлекли все органы, обварили и снова вложили — переваренные, подрагивающие мелко».
Можно не сомневаться, что человек «обваренный» или, как сейчас говорят, «отмороженный» изнутри, способен наделать-натворить многое. То, что до сих пор только мерещилось научным и утопическим фантастам. И если близкая подруга Саши Яна «всего лишь» бросает на голову главы государства пакет, наполненный «томатным соком, майонезом, кетчупом, сливками, разваренными, мелко покрошенными макаронами и еще чем-то, издающим резкий и неприятный запах», то Саша с бандой единомышленников («единообваренников») совершает революцию в своем городишке. Все выглядит при этом не ментально (на территории моего «Я», как у С. Доренко), а вполне реально, событийно. Захват базы милицейского спецназа, городского УВД, местной администрации и, наконец, кабинета губернатора описаны, как с натуры, как репортаж с места события. Автор словно бы говорит: очнитесь, господа, это не сон, это уже происходит на наших глазах!
И никаким Безлетовым этого бреда, ставшего реальностью, не прекратить. Преподаватель философии, старший друг и собеседник Саши, этот опять же точно схваченный семантикой фамилии, персонаж — типичный антигерой нашего времени. Убедив себя, что России «уже нет», что «здесь пустое место. Здесь нет даже почвы… И государства нет», он пытается убедить в этом и Сашу. Антипод «Саньки», он в то же время и его близнец, циник, вооруженный мыслью, а не кулаком или пистолетом. Совсем по «Путину-2008», он вещает, что «Россия должна уйти в ментальное измерение», переделывать ее — наивная и преступная фантазия. Все дело тут в приставке: дай крылья этому Безлетову, и он станет Лётовым, приставка умственного цинизма отвалится, как ступень взлетающей ракеты, и он окажется способным на многое, может быть, большее, чем весь «Союз созидающих».
Тут-то и настало время спросить: судит автор своих героев во главе с Сашей или оправдывает, равнодушно-протоколен он или выступает хорошо знающим «дело» своего подзащитного адвокатом? В том-то и суть романа «Санькя», что такой вопрос здесь глубоко неуместен. Он, Саша, просто таким, выродившимся из прошлой жизни, оказался. Не с деревенской мягкой «Я», венчающим его простонародное имя, а с по-городскому акцентированным эгоистичным «Я», деформирующим, коверкающем его до неузнаваемости в финале романа.
Но коверкающим ли? Таких «Санек» теперь становится больше, и чем чаще их бьют, сажают, убивают, тем их больше. Наверное, этот роман об ужасе быть таким «Санькой», пишущимся через «Я», и о том, может ли вся армия России остановить их, вот-вот оккупирующих здания администрации, Госдуму, Кремль… Не зря ведь З. Прилепин так и не поставил точку в романе, не досказал утопию
(публикуется в сокращенном варианте)