Россия от Пушкина до НБП
Три книги — литературны, две — социальны. И как условно это разделение! Припоминая прочитанное, теряю уверенность в правильности такого определения. Разве Пушкин, восприятие его образа и творчества — не часть нашей общественной жизни, а последствия недавних политических событий — не предмет вдохновения?..
Брэйн Даун. Код Онегина: Роман. — СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2006. — 621 с. — (Ключи от тайн).
Милорад Павич. Уникальный роман: Роман-дельта / Пер. с серб. Л. Савельевой. — СПб.: Азбука-классика, 2006. — 336 с.
Салман Рушди. Гарун и Море Историй: Роман. — СПб.: ООО «Издательство „Лимбус Пресс“, 2006. — 176 с.
Наташа Маркович. ANTICASUAL. Уволена, блин. — М.: РИПОЛ классик, 2006. — 320 с. — (Покорителям Москвы посвящается).
Захар Прилепин. Санькя: Роман. — М.: ООО «Издательство Ад Маргинем», 2006. — 368 с.
НАШ ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ
«Код Онегина» Брэйна Дауна — примечательная пародия. На «конспиралогический роман», на сочинения псевдоисторические, полумистические и ложнобиографические. И на саму пародию, ведь есть здесь и «роман в романе»: парочка писателей срочно ваяет «халтурку» — подражание «Коду да Винчи». Что и оправдывает откровенно, нарочито ужасный язык романа. Хотя пародия, возможно, длинноватая — даже очень хорошая шутка на шестистах страницах начинает в какой-то момент действовать как снотворное. Конец романа не впечатляет, бурный поток превращается в исчезающую струйку, но так и бывает в пародируемых здесь «образцах». В романе остроумно использованы едва ли не все сплетни и «тайны» о Пушкине, выдуманы новые и высмеяны «расшифровки» его «эзотерических» текстов. Читателю предлагается шарада — что здесь вымысел, а что правда? Мог ли Пушкин ездить на омнибусе? Ему ли принадлежат эти строки? Какое пушкинское произведение напоминает тот или иной поворот сюжета? Остаётся только надеяться, что не найдётся читателей, которые примут все сведения из «Кода Онегина» за чистую монету.
ОБЫКНОВЕННЫЙ УНИКАЛЬНЫЙ
В «Уникальном романе» нет ничего уникального. «Нормальный» роман Павича с избыточной образностью, как поразительной («Она из тех, кто сердцем способен раскалить печь»; Борзая «кладёт морду на её ладонь, и дама, глядя в её глаза, как в зеркало, подправляет помадой губы»; «Представьте себе красивую женщину, Удвойте её красоту, Утройте её. Потом возведите в квадрат. И забудьте её. Это Лемпицка»), так и софистической, скроенной по старому павичевскому лекалу («Желток — это сон, а белок — явь»; «В одном глазу она носила день, в другом — ночь, левую сторону видела как правую, а правую как правую и всегда принимала во внимание соотношения: сколько на Земле воды по сравнению с сушей (3:1), сколько воды в ней самой по сравнению со всем её прекрасным телом (1:3) и сколько есть Неба по сравнению с сушей звёзд — и здесь всегда имея в виду то же самое соотношение 3:1. Короче говоря, она выглядела как некто, у кого давно перестали расти ногти»). И с невнятной структурой, которая обозначена, но до конца не воплощена. В этот раз заявлено, что у детективного романа «сто разных окончаний», выбирай любую развязку или впиши свою на специально оставленных для этого в книге чистых страницах. Сто развязок — большая натяжка, ибо сто главок из дневника следователя никак нельзя назвать эпилогами, разве что эпизодами. Развязка всё-таки одна — гибель следователя, так и не распутавшего своё последнее дело, а кто убил его, внимательный читатель легко догадается. Детективный сюжет — не бог весть какой, читателю известно, кто убийца, но следователь этого не знает. Приём, придуманный не Павичем, и использованный уже, например, в «Преступлении и наказании» Достоевского. Впрочем, это не так важно — и «роман-кроссворд» Павича — никакой не кроссворд, а «роман-пособие по гаданию на Таро» — никакое не пособие. Идея «нелинейного романа» — популистская придумка, но главное в романах Павича не это, а странная красота алогичной фантазии, которая подобна туману и никак не укладывается в рассудочные схемы.
Показательно, что героем одного из снов в романе Павича оказывается Пушкин. Он «низкорослый, очень лохматый и худой человек», владеет вуду и занимается чёрной магией. Конечно, присниться может всё, что угодно, сюжеты снов не обсуждаются, но… Как вспоминала Зинаида Шаховская, когда Ремизов в очередной раз рассказал свой сон о Ходасевиче, тот возмутился и строго-настрого наказал: «И помните, чтобы я не появлялся в смешном виде в ваших снах!» После чего Ходасевич Ремизову больше не снился. Вот и хотелось бы, чтобы писателям и их героям такие люди, как Александр Сергеевич, «в смешном виде» не снились. «Уникальный роман» вышел почти одновременно с «Кодом Онегина», но, как будто нарочно, в «Коде» высмеивается аналогичное «творческое переосмысление» биографии поэта: раз среди предков Пушкина африканец, значит, Пушкин — колдун: «– А вуду? Читатель любит…
— Если читатель думает, что вуду — африканская религия, мне не о чем говорить с таким читателем.
— Ну, положим, истоки вуду всё-таки на шестьдесят два процента дагомейские, — сказал Мелкий, — и с теми, кто считает, что это религия Карибского бассейна, говорить тем более не о чем», — умничают выведенные в «Коде» писатели-халтурщики, обсуждая, какой африканский культ «пришить» Александру Сергеевичу.
БЕЗ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ ВОДЫ НИ ТУДЫ И НИ СЮДЫ
Подобно тому, как в «Уникальном романе» ловят витающие в небесах сны, которые уже кому-то приснились, ещё приснятся или не приснятся никогда, в повести «Гарун и Море Историй» зачерпывают и пьют Истории. Это прекрасная сказка-притча о «природе творчества», неожиданная для политизированного модерниста Рушди, выступившего «индийским Андерсеном» сразу после того, как исламские фундаменталисты приговорили его к смерти. Из скучного дождливого мира рассказчик Рашид и его сын Гарун вырываются в мир иной — на спутник Земли луну Кгани, покрытую Великим Морем Историй (точнее, Океаном — то ли автор, то ли переводчик всё время путается). «Подключённые» земляне получают оттуда Повествовательную Воду — а без неё никакой истории не сочинишь: «Рассказчики как машины — им нужно топливо, без Воды они далеко не уедут». Гарун, «заглянув в воду, увидел, что она состоит из тысячи тысяч и одного потока, и у каждого свой собственный цвет, и все они, переплетаясь, ткут невероятно изощрённый текучий гобелен. Это и были Потоки Историй… Каждый цветной поток содержал одну сказку. Разные истории собирались в разных частях Океана; здесь можно было найти и те, которые уже были рассказаны, и те, которые ещё ждали, чтобы их придумали. Получалось, что Океан Историй был самой большой библиотекой во Вселенной. Но поскольку истории хранились здесь в жидком виде, они приобрели способность меняться, становиться новыми версиями самих себя, соединяться с другими историями». «Заклятый враг всех Историй и даже самого Языка», «Принц Молчания и Ненавистник Речи» решил заткнуть Источник Историй и отравить Океан, полагая, что «все Миры существуют для того, чтобы ими Править. А любая история скрывает в себе мир», которым править невозможно. «Яд вытравил все цвета, превратив Потоки в нечто серое, а ведь именно в цветах воплощались лучшие свойства Историй: живость, лёгкость и радость». Но кончится всё хорошо! Океан Историй вечен.
«CASUAL» — 2
Книга Наташи Маркович привлекла внимание первой частью названия «ANTICASUAL» в совокупности с названием серии — «Покорителям Москвы посвящается». Видимо, подразумевалось, что имеет место быть нечто противоположное «CASUAL» Оксаны Робски, взгляд на московскую жизнь не с Рублёвского шоссе, а, скажем, из пельменной у Черкизовского рынка, откуда начинает светлый путь девушка из провинции. Что-нибудь такое социальное представлялось. Ожидания не оправдались. Героиня в самом деле с Урала, но от москвички отличается только тем, что квартира у неё не своя, а съёмная. Но квартира, а не комната, не на Рублёвке, но и не в Жулебино, а с видом на Ботанический сад. А ещё дорогая машина, домработница, «одежда правильных марок» и маленький, но всё-таки уставной капитальчик для покупки опять-таки маленького, но своего ресторанчика. Никаких онтологических отличий от «CASUAL». Мужики, подружки, возбуждённое занятие бизнесом и хеппи-энд — встреча с мужчиной мечты, который делает предложение да ещё оказывается докой-ресторатором и берёт на себя ведение дел. Продолжение традиции Робски — женский роман для эмансипированных дамочек, которые, если в книжке нет ни слова о бизнесе, кричат: «Не верю!»
Написано бойко, в стиле вдохновенного телефонного монолога, но уж как-то совсем не отредактировано. «Я несколько десоциализирована», «мой мозг в смятении», «я его нежно и страстно, до потери мозга, любила», «шальные, пляшущие, как зайцы, мысли», «мой бедный мозг сводит в судороге», «удача улыбнулась во всю ширь», «счастье в количестве двух экземпляров», «деньги растворяются из её кошелька в неизвестном направлении» — допустим, так ещё можно написать, чтобы подчеркнуть филологический уровень героини, но вот так: «…среди них он, великолепный мой избранник. И всё это великолепие должно со мной приключиться максимум в течение года»; «Надо открыть ресторан — догадалась наконец… Передо мной открываются бескрайние горизонты»; «Я оперирую экономическими выкладками, …выкладываю данные» — уже нельзя, это упрёк редактору.
В конце книги — короткие, непритязательные и очень симпатичные рассказы о детстве, позволяющие всё-таки говорить о Маркович как о писателе.
ВОЛКИ, СТАВШИЕ АГНЦАМИ
В противоположность «ANTICASUAL» роман «Санькя» молодого писателя из Нижнего Новгорода Захара Прилепина остросоциален. И это лучшая книга обзора. Цветущий реализм, слова не тратятся на идеологические подводки и пояснения, с читателем говорит не автор, придерживающийся тех или иных позиций, но сам художественный мир, им созданный. Санька — парень из провинциального городка, с деревенскими корнями, без определённых занятий. Член молодёжной партии «Союз созидающих», со всей очевидностью списанной с НБП. Только действия «союзников» доведены до логического конца: терроризм и гибель. Санька и его товарищи хотят «что-то изменить» в России, и для этого у них нет ничего, кроме юной агрессивной энергии, и молодые люди, вообразившие себя стаей волков, легко и для себя незаметно превращаются в стадо ягнят, добровольно и строем пришедшее на бойню. Автор никак не декларирует своего отношения к «союзникам», он просто описывает их максимально правдиво. В романе — умирающая деревня с пронзительным монологом бабушки, пережившей своих детей, умерших от пьянства: «– Сяду у окна и сижу, сижу. Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу дён, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат… И что теперь — легли все и лежат. Никуда больше не встанут, водки не выпьют, никуда не поедут, слово никому не скажут. Напились. Мы с дедом думали — ляжем рядом с младшим сыночком, а Колькя и Васькя в наши могилки улеглися. Нам и лечь теперь негде». Страшные зимние похороны отца, бессистемный, но всегда отчаянный и агрессивный протест, «крысиный король» — сросшиеся клубком крысы — как символ коррумпированной, застывшей власти и ощущение, что Россия погибла, но это не значит, что за неё не надо больше умирать. Не случайно роман назван именем в той форме, в какой звучит оно в устах бабушки главного героя. Он так и не «вышел» из народа, не оторвался от земли, от настоящей России, которую таковой считать не хотел, взыскуя чего-то иного. Чего — не знал сам. Но в минуту смертельной опасности бежал в «свою деревню». И даже незнакомая деревня оказывалась своей.
Хороший, образный язык: «Самогон туманился, хлеб спокойно темнел, суровый. Хлеб всегда самый суровый на столе, знает себе цену». «Снег всё валил, упрямый и безнадёжный, обильный, как из засады». Настоящая русская литература, едва ли не впервые в XXI веке серьёзно, не по касательной, не свысока, не иносказательно и не иронично затронувшая российскую современность. Проходить мимо «Саньки» не рекомендуется.
Но опять, к сожалению, вопрос к редактору. «Может, они вернуться меня добить?» — подумал вяло. «Ну и вернуться…» — два лишних мягких знака подряд — это не опечатка, как и существительное «поджог» через «ё», «леность» (от «лень») с двумя «н» и т. п.