Соловецкие ЭКСПЕРИМЕНТЫ
Октябрь был великим выступлением русского народа, актом его самосознания и самоопределения. Русский народ «нашел себя». Он, конечно же, от себя не ушел. И в мировых, всечеловеческих своих устремлениях, и в онтологии революции, и в ее логике, и в ее быте — он остался собою, вернее, он становится собою, как никогда еще раньше.
Н. В. Устрялов
«Национализация Октября»
1.
«Лагерная тема» давно и крепко застолблена за писателями, прошу прощения за каламбур, либерального лагеря. Еще в эпоху эпических прародителей либерального лагерного эпоса вроде Александра Исаевича Солженицына сложился своеобразный канон этого жанра. Он обязательно предполагает кошмары тюремного быта, жестокость охранников, голод заключенных, а на фоне этого — рассуждения сидельцев-интеллигентов о судьбах России, «проклятом коммунизме» и «зловещем темном гении» Иосифе Виссарионовиче Сталине. Поэтому, когда я узнал, что Захар Прилепин написал роман на лагерную тему, то я, честно, говоря, был несколько удивлен. Прилепина наши скорые на ярлыки рецензенты уже наградили прозвищем «современного Горького». С классиком соцреализма его действительно роднит и общее происхождение (они оба из Нижнего Новгорода), и симпатия к экстремальным политическим идеологиям (Прилепин — член Национал-большевистской партии Эдуарда Лимонова). Да и сами персонажи его прозы — не рефлексирующие хилые столичные интеллигенты, не сходящие со страниц книг современных авторов уже лет 20, а нормальные, крепкие, чуть неприкаянные русские и нерусские мужики из низов, не знающие зубодробительных философских терминов, зато могущие чуть что неслабо дать в зубы… Что ж, Челкаш, живи он в наше время, мог бы и служить в ОМОНе на Северном Кавказе и бузить на несанкционированных митингах с флагом НБП…
В общем некоторое сходство есть, и тем более странно думать, что человек, писавший о войне на Кавказе и буднях молодых экстремистов, да еще таким сочным, правдивым приметливым языком, вдруг ударился в «лагерную прозу».
Впрочем, когда я стал читать «Обитель», я понял, что опасался зря. Несмотря на то, что действие романа и правда происходит в Соловецком лагере особого назначения, и среди персонажей романа немало каэров (то есть «контрреволюционеров», как называли политзаключенных в то время), да и вечный голод арестантов, зверства, мат-перемат и избиения охранников, и рассуждения о России вроде тоже присутствуют, но тем не менее роман выламывается из канонов лагерной прозы и вовсе не о сталинских лагерях.
Начну с того, что если уж писать о сталинских лагерях, то нужно брать период тридцатых годов, когда система ГУЛАГа уже сложилась, раскрыла все свои внутренние тенденции, обрела четкое место в обществе того времени, четкие социальные функции. Гегель говорил, что цветок нужно изучать не когда он еще маленькое семя, а лишь тогда, когда он раскроет свой бутон. Прилепин же описывает Соловецкий лагерь 20-х годов (в начале повествования в кабинетах начальников висят еще портреты Троцкого, а в конце начлага Эйхманиса сменяет Ногтев, что произошло в 1929 году). Лагеря тогда находились в стадии становления и еще было неясно, во что они превратятся, многое в их устройстве и быте было еще нетипично. В прилепинских Соловках заключенные вместе с охраной играют в театре, работает школа для взрослых, как минимум часть заключенных живет в хороших светлых прибранных кельях, где у них на столах фотографии жен и фарфоровые собачки, а на стенах иконы. Здесь сторожами, завскладами, начальниками участков работают бывшие белогвардейские офицеры, бывшие епископы, священники и монахи и белогвардейцу, осужденному как каэр, подчиняется былой красноармеец, осужденный за кражу, а белогвардейский подполковник, ставший высоким чином администрации, издевается над зэка из проштрафившихся чекистов… Старожилы же лагеря помнят, как несколько лет назад в лагере сидели анархисты и левые эсеры, которых начальство знало как своих старых друзей и соратников по царским каторгам и тюрьмам, и они вообще не работали, а вели дискуссии и писали мемуары (и даже попытались устроить бунт, когда администрация дерзнула ограничить их свободное время)…
Собственно, Соловки Прилепина — это досталинский лагерь, резко отличающийся от типичного лагеря более поздней сталинской эпохи. В нем даже нет разделения на группы «А» и «Б», принятого в 1935 году и легшего в основу структуры сталинских лагерей (хотя нечто подобное, предполагающее разделение на рабочую силу и обслуживающий персонал, уже, конечно имеется). Также и «блатные» занимают в прилепинских Соловках не очень заметное место: они участвуют в тяжелых работах наряду с политическими и даже подчиняются десятникам и старостам из политических. Варлам Шаламов, характеризуя позднейшие, типичные лагеря, писал о противоположной ситуации — о засилье уголовников на сколько-нибудь заметных начальственных должностях, доступных для заключенных и о низком положении заключенных-политических.
В то же время автор всячески подчеркивает, что Соловецкий лагерь — прямой наследник Соловецкого монастыря и имевшейся в нем монастырской тюрьмы. Об этом откровенно и не раз говорит начальник лагеря Эйхманис. Он любит сравнивать условия содержания в дореволюционной монастырской тюрьме с условиями в Соловецком лагере: «…ниши предназначались узникам, два аршина в длину и три в ширину. Каменная скамейка и все! Спать — полусогнутым! … Вечный полумрак. Еще и цепью к стене… Дарственные манифесты на соловецких сидельцев не распространялись: никаких амнистий!». Разумеется, он убежден, что условия в лагере просвещенной Советской России куда лучше, ведь тут есть и клуб, и театр, и школа, но читатель вскоре убедится, что идейный чекист сам себя обманывает, ведь он прекрасно знает, что карцер в Соловецком лагере — это барак с бревном, на котором сутками сидят по пояс в ледяной воде заключенные, обреченные на смерть всего через неделю такого наказания… Монастырская тюрьма какой была, такой и осталась — жестокой, бесчеловечной, убийственной, разве что постояльцев прибавилось. Да и в самом монастыре немногое изменилось: чекисты живут в дружбе с вольнонаемными монахами, для которых Эйхманис даже разрешил открыть один из храмов, где совершаются богослужения.
Пустынник отец Феофан живет, как и жил на отдаленном острове: молится и ловит тюленей и лишь изредка ведет с Эйхманисом споры о России и Христовой вере. Монахи-надзиратели так же как и прежде лютуют, издеваясь над епископом — еретиком, только ересь иная — обновленчество… Но на тех церквях, что отобраны у монастырской общины и не действуют, вместо православных крестов — красные звезды и фрески на стенах замазаны, а иконы сданы в лагерный музей средневекового искусства и вместо прихожан — лагерники…
Теперь здесь царит новая, советская, коммунистическая вера, за отступление от догматов которой бросают в те же каменные мешки, куда бросали отступников от православия, но монастырь в определенном смысле остался монастырем. И об этом в романе говорится совершенно откровенно. Артем Горяинов, жизнь которого на Соловках составила основу сюжета, отвечая на вопрос начальника, признается: «Религия здесь общая — советская, но жертвоприношения свои. И на всем этом вы создаете нового человека!», а начлага, коммунист и бывший соратник Льва Троцкого Эйхманис в общем-то и не спорит с этим, а позднее, беседуя с отцом Феофаном, даже пытается доказать преимущество новой веры: «Пролетариат лучше Христа… Христос гнал менял из храма — а пролетариат поселил тут всех, и кто менял, и кто стрелял, и кто чужое воровал… где огромная правда, которую можно противопоставить большевистской? Сберечь ту Россию, которая вся развалилась на куски, изнутри гнилая, снаружи — в вашем сусальном золоте?.. Зачем?».
Не случайно ведь Прилепин назвал свой роман не «Лагерь», а «Обитель», то есть — монастырь…
2.
Конечно, Прилепин старался сильно не отступать от исторической правды. Большинство действующих лиц романа — исторические личности, бунт заключенных, кровавая расправа, а затем наказание чекистов за беззаконные убийства — все это тоже правда, отраженная в исторических источниках. Сам писатель, рассказывая в интервью о новом романе (которое легко найти в интернете), подчеркивает, что он несколько лет работал в архивах с документами. Однако «Обитель» все же художественный, а не исторический роман и уж тем более не историческое исследование, и как таковой не отображает Соловки 1920-х годов как безжизненный, сухой, разъятый для анализа исторический факт, а превращает их в живой символ, за которым клубятся потаенные смыслы… Для меня, к примеру, очевидно, что за образом советского лагеря особого назначения просвечивает грозный образ платонической утопии, где стражи, которые одновременно и своеобразные монахи и священники (философ Евгений Трубецкой называл платоновское государство «языческим монастырем») управляют «производящим сословием», то есть народом, и воспитывают его в духе известной только им идеи божественной справедливости… При этом я далек от мысли утверждать, что Прилепин сознательно спрятал в тексте аллюзию на древнегреческого философа. Просто платоновское идеальное государство — это общекультурный, общечеловеческий архетип, который просвечивает сквозь студень коллективного бессознательного как белоснежный замок сквозь охлопья облаков. Это идеальное государство присутствует в самых разных формах культуры — от мифов и сказок до политических утопий. Это — извечная мечта об обществе, где все подчинено железному закону справедливости и где гармония целого ставится выше человеческого, земного благополучия отдельных сословий и людей, мечта, уже много тысячелетий чарующая и владеющая той железной породой людей, к которой принадлежал Эйхманис. И в этой мечте есть своя правда, особенно, если учесть, что контрастным фоном ее является расслабленное, погрязшее в потребительском блуде общество «свободной индивидуальности» — от античной демократии до современных либеральных режимов. Впрочем, своя доля правды есть и в отрицателях этой идеи, особенно воплощенной в жизнь и утерявшей свое воздушное очарование…
Более того, в случае Эйхманиса это еще платоническая мечта, лишенная своих почвеннических и религиозных корней, имевшихся у Платона, это утопия вдвойне и потому она так нежизнеспособна.
В романе Прилепина прямо говорится обо всем этом. Приехавший на остров Малая Муксольма Эйхманис, опьянев, делится с Артемом своим пониманием Соловецкого лагеря. «У нас здесь свои классы, своя классовая рознь и даже строй особый — думаю, родственный военному коммунизму. Пирамида такая — сверху мы, чекисты. Затем каэры. Затем — бывшие священнослужители — попы и монахи. В самом низу — уголовный элемент — основная рабочая сила. Это — наш пролетариат. Правда, деклассированный и деморализованный, но мы обязаны его перевоспитать и поднять наверх». Немного раньше заключенный-«контрреволюционер» Василий Петрович более подробно разворачивает перед Артемом классовую структуру Соловецкого лагеря. Все заключенные, над которыми возвышаются «небожители» — чекистская администрация во главе со всемогущим Эйхманисом, разделены на 14 рот. Роты эти подобны кастам, каждая из которых имеет свои собственные строго определенные функции, а принадлежащие к ней зэка — определенный объем привилегий или наоборот запретов. Переход из роты в роту затруднен, хотя ни о чем большем зэка не мечтают, как перейти в роту канцеляристов или артистов.
Наверху первая рота — заведующие производствами, их помощники, старосты. Они набираются в основном из бывших белогвардейцев и прочих активных противников Советской власти из числа дворянства и буржуазной интеллигенции. Это их трудами на Соловках существуют научная биостанция по переработке водорослей в йод, пушхоз, где разводят ондатру, песцов, кроликов, черно-бурых лисиц, метеолаборатория.
Вторая рота — специалисты — инженеры, агрономы, бухгалтера, экономисты, обслуживающие лагерную администрацию, все производства и всю систему жизнеобеспечения СЛОНа. А их немало: кроме производств в лагере работает школа, где зэка обучают азам грамоты, географии, обществознанию, литературе и английскому, французскому и немецкому языкам. Есть свой театр, причем среди артистов — настоящие бывшие артисты оперных и драматических театров; спортсекция, которая проводит соревнования по футболу, борьбе, боксу, свои магазины, где расплачиваются специальными лагерными деньгами и даже собственные газета и журнал со вполне профессиональными журналистами из числа зэка.
Для всей этой социальной инфраструктуры предусмотрены еще несколько рот: музыканты, артисты, пожарные, канцеляристы. Охрана состоит из бывших чекистов, а сторожат производства и склады бывшие священники и монахи. Ниже всего — рабочие, которые занимаются тяжелым трудом. Среди них преобладают осужденные за бытовые преступления и уголовники.
Перед нами трехчастная структура: философы — в лице просвещенного тирана-троцкиста Эйхманиса, стражи, которые одновременно и воины и своеобразные монахи и простонародье. Несмотря на то, что последнее стоит ниже всего в иерархии Соловков, ради них вся эта пирамида и существует. Напомним, что религия этого «советского монастыря» — вера в обожествленный пролетариат, который по Эйхманису должен занять место Христа. Лагерь поддерживает жизнь «тела пролетариатова», дарует ему бессмертие и нетленность, спасает его от распада. Он перевоспитывает оступившихся рабочих и батраков, превращает их в образцовых строителей социализма, возвращает их в строй и значит не дает отмереть тому или иному «органу пролетариата»… А для этого он использует контрреволюционеров-дворян и интеллигентов, монахов, священников, проштрафившихся чекистов, которые, по признанию Эйхманиса, — садисты и подонки, не лучше, а многим хуже охраняемых ими уголовников и вообще-то заслуживают расстрела. Это та жертва, без которой пролетариат не сможет продолжать свое бытие.
И центром всей этой пирамиды является бывший латышский стрелок Феодор Иванович Эйхманис. Он главный герой романа, а вовсе не Артем, как это может показаться на первый взгляд, хотя именно лагерная судьба Артема вплетена красной нитью в сюжет романа. Артем только Данте, которого его причудливый рок Вергилий ведет по аду, чистилищу и раю Соловков. Прилепин мог выбрать другого Данте и он сам об этом пишет в конце романа, где раздумывает: изменилась бы его история, если бы она была показана глазами другого персонажа (собственно, начинается роман с рассказа о деде автора — крестьянине и бывшем арестанте Соловецкого лагеря Захаре Петровиче, он несколько раз упоминается в дальнейшем повествовании и читатель поначалу ожидает, конечно, что он будет главным героем). А всемогущий Бог мироздания, называющегося Соловецкий лагерь особого назначения — это Эйхманис (над которым, естественно возвышается еще один Бог — всевидящий и всезнающий Автор с большой буквы, который создал и Эйхманиса из праха исторических свидетельств и который ему явно сочувствует).
Трудно сказать, насколько прилепинский Эйхманис близок к соответствующему историческому лицу. Для компетентного ответа на этот вопрос нужно быть специалистом по истории Соловецкого монастыря. Видимо, все же не случайно писательская интуиция заставила Прилепина дать своему герою другую фамилию, пусть и отличающуюся всего лишь на букву от фамилии советского чекиста, которого звали не Эйхманис, а Эйхманс и наделить его знанием французского языка, которого реальный Эйхманс, как сообщает сам Прилепин, не знал. На мой вполне дилетантский взгляд близость эта весьма условная. Реальный Эйхманс был, по-моему, в лучшем случае служакой и, как говорят сейчас, крепким хозяйственником, который подобно директору любого советского предприятия успешно перевел вверенный ему государством хозяйственный объект на самообеспечение, снабдив его приусадебными хозяйствами, собственной больницей, школой и т. д. В худшем случае он был помесью фанатика и садиста, топящим после гражданской войны разбуженного внутри себя зверя в казенном спирте (но зверь прорывался: заключенные Соловков вспоминали, что реальный Эйхманс, пьяница и истерик, любил устраивать парады и жестоко наказывать тех зэка, кто обращался к нему «не по форме»).
Прилепинский же Эйхманис — дерзкий и вдохновенный и одновременно жестокий и циничный социальный реформатор, который внедряет в жизнь рискованный проект по перевоспитанию людей в соответствии с очередной великой идеей. Это своеобразный упрямый ученик «коммунистического Платона» (на роль самого такового в романе подходит учитель и наставник Эйхманиса Троцкий), который сумел на Сицилии потеснить Дионисия (и Старшего, и Младшего) и начал в Сиракузах строить совершенное государство — с монашеской аскезой (впрочем, перемежающейся срывами и запоями) и образцовыми наказаниями поэтов и музыкантов. И между прочим с бунта музыканта лагерного духового оркестра Мезерницкого, который попытался застрелить Эйхманиса, и начался кровавый хаос, положивший конец идеальному лагерю-монастырю.
Артем же — обычный недоучившийся студент, не особо интересующийся политикой, но не антисоветчик, не верующий, но и не атеист, попавший под мрачное очарование начлага-идеалиста. Такое ощущение, что Артем введен в повествование (ведь, повторю, ничто не мешало автору показать лагерь глазами крестьянина Захара, на что прозрачно намекалось в авторском предисловии) для того, чтоб его преступление раскрыло еще одну грань образа Эйхманиса. Артем убил своего собственного отца, которого любил до обожания, и которого застал в постели с любовницей… Причем его отцеубийство в романе прямо отсылает нас к убийству Бога, поскольку образ отца там представлен как метафора Бога. «Бог на Соловках голый» — вертится в голове Артема и эти слова путаются в его мозгу с образом голого отца — такого, каким он его увидел в последний раз… И в этом смысле Эйхманис, пошедший не просто против церкви Христовой (что не редкость, потому что чем больший грешник человек, тем больше он склонен обвинять в грехах земную церковь), но и против самого Христа (посягнуть на образ которого не поднялась рука даже у такого ярого ненавистника христианства как Ницше) подобен Артему и не случайно они тянутся друг к другу и нравятся друг другу. Эйхманис, узнав, что Артем — не каэр, а отцеубийца, заметил: хоть один нормальный человек, а Артем так вообще поэтизирует Эйхманиса, видя в нем чуть ли не мифического полубога. И Галя — женщина, полюбившая Эйхманиса и отвергнутая им, тянется к Артему, вопреки социальной дистанции между ними, ищет у него ласки и спасает его от самых черных лагерных бед…
Впрочем, Артем из отцеубийцы также превращается в Богоубийцу. Он убьет в себе веру в Бога, когда обнаружит, что под штабелями спавших зэков в секирской церкви, превращенной чекистами в барак смертников, оказался задавленным «владычка Иоанн» — священник, который своей верой и молитвой поддерживал обезумевших от холода, голода и страха близкой гибели людей… И Артем, увидев труп отца Иоанна, выколет глаза святому, лик которого он отскреб ложкой на стене… Потому что ему также показалось, что это Бог виновен в смерти «владычки Иоанна», которого Артем полюбил как святого, Артему показалось, что Бог низко пал…
3.
Тут мы подходим к развязке романа. Эксперимент, как характеризует Соловецкий лагерь сам Эйхманис, оказался неудачным. Пирамида пролетариатобожеского монастыря со звездами вместо крестов на церквях рухнула. Конечно, если я скажу что причина этого — в хлипкости веры в обожествленные земные ценности вместо веры в Бога, это прозвучит банально, но истина остается истиной, даже когда она кажется от многократных повторений банальностью.
Падение эйхмановского эксперимента составляет содержание второй книги и описывается как круговерть, закрутившая Артема и в конце концов приведшая его к гибели. Стоило Эйхманису уехать в Москву, как бывший колчаковец Бурцев, сумевший дослужиться до высших чинов в администрации, пытается устроить побег на пароходе с расстрелом чекистов. Однако все получается наоборот; заговор раскрыт и чекисты устраивают «кровавую баню»: убивают правых и виноватых, ходя — буквально — по колено в крови (в романе есть эпизод, где Артем отмывает от крови сапоги чекиста Горшкова), наслаждаясь страшной властью над заключенными (как чекист Санников, который приходил в церковь на Секирской горе, набитую испуганными замученными голодными людьми, и звонил в колокольчик: это было знаком, что он заберет кого-то одного из заключенных и поведет его на расстрел).
Затем из Москвы приезжает комиссия и расстреливает творивших беззакония чекистов, смещает каэров и священников с руководящих должностей, ликвидирует лагерную инфраструктуру и превращает Соловки в обычный лагерь. Между прочим, выявив при этом полнейшую убыточность хозяйственных прожектов Эйхманиса; Артему рассказывает об этом его знакомый Моисей Соломонович — лагерник-экономист, на которого и свалили вину за хозяйственные неудачи — за производство кирпичей, которыми нельзя пользоваться при строительстве, за разведение редких пород зверей, которые не давали потомства в неволе, за провал соловецкой газеты, на которую была объявлена всесоюзная подписка, но читатели ею не заинтересовались…
Но самое главное — не удалось то, ради чего Эйхманис и создал свой «советский монастырь»: перековка пролетариев, превращение их в образцовых строителей социализма. Впечатляет сцена в церкви на Секирке, где обезумевшие от издевательств чекистов простые заключенные начинают все каяться в грехах и просить у оказавшихся там священников — отца Иоанна и отца Зиновия, чтоб они их исповедали и причастили… И хотя сам Артем причащаться так и не стал, но все же он там такой был один — ну разве что еще чеченец Хасаев…
Но неудача соловецкого эксперимента Эйхманиса имеет в романе еще и, так сказать цивилизационное измерение. Эйхманис — русофоб. Он старый знакомый Троцкого, бывший его помощником в годы Гражданской войны, ездивший с ним на его бронепоезде по фронтам. Галя пишет в своем дневнике, что Эйхманис до конца считал роль Троцкого в революции решающей. Собственно, Эйхманис особенно и не скрывает, что он остается троцкистом, сторонником военного коммунизма, ультрареволюционного утопизма. И человеком, для которого Россия воплощает все самое отсталое, дикое, реакционное, ненавистное… Эйхманис говорит: «Дело большевиков — не дать России вернуться в саму себя. Надо выбить колуном ее нутро и наполнить другими внутренностями». Перед нами точка зрения космополитического коммунизма, представителей которого возглавлял в ВКП (б) 1920-х гг. Троцкий. Они служили мировой революции, а Россия для них была лишь плацдармом, с которого волею исторической судьбы приходится начинать мировую революцию, причем плацдармом не очень для этого годящимся и ценным лишь потому, что другого, получше нет. Без победы пролетариата на Западе Россия и русская революция для них лишались смысла.
Им противостояла фракция русского коммунизма во главе со Сталиным. Именно они провозгласили доктрину социализма в одной отдельно взятой стране, дали России «вернуться в саму себя», превратили авангардистский утопический космополитический проект раннего СССР в новую индивидуацию российской державы. Они не отказались от социализма, лишь превратили социализм мечтательный, абстрактный, безжизненно-схематический, в социализм, напоенный национальными, почвенными энергиями, государственный, русско-евразийский. Социализм, который в высших своих проявлениях стал тянуться к синтезу с верой…
И именно они разгромили «старую гвардию», троцкистскую интерационалистскую клику и в этом смысле смерть Эйхманиса в 1937-м, упоминанием о которой кончается роман, вполне закономерна и символична…
О чем же роман Прилепина? О притягательности мечты о царстве справедливости на земле, устрояемой одними только человеческими усилиями, мечты о едином человечестве без разделения на цивилизации и национальности, мечты о свободе и о равенстве. И о том, как эти мечты разбиваются о нашу земную реальность, о поврежденную, тянущуюся ко злу природу обычных людей, которая самые благие пожелания, если их попытаться воплотить, превращает в кровавую баню… Ведь чекисты Горшков и Ткачук, которые ходили в сапогах, испачканных человеческой кровью, были тоже некогда красноармейцами, которые воевали за «царство свободы» (а мученик-интеллигент Василий Петрович был колчаковским контрразведчиком, пытавшим красного партизана Горшкова).
Эйхманис в романе Прилепина любил чаек и запрещал их убивать под угрозой карцера. Чайка появляется и на занавесе лагерного театра и тут становится понятным, что это чеховская чайка, символ свободы, полета, мечты… И понятно, почему фанатик-идеалист Эйхманис защищает чаек. И почему преемники, пришедшие управлять лагерем после него, приказали всех чаек перестрелять. Но между прочим, они же приказали перестрелять и всех садистов из числа чекистов, виновных в чудовищных пытках и смертях… Это ведь тоже символично: на место мечтательности, оборачивающейся лужами крови, приходит реализм, убивающий мечту, но и несущий возмездие.
И если уж мы заговорили о тайных шифрах романа, то не случайно и то, что всех главных героев изображенной Прилепиным «соловецкой вселенной» — и Эйхманиса, и Артема пережил русский крестьянин Захар Петрович — человек суровый, даже в чем-то жестокий, добрый лишь к детям, но бывший одним из тех миллионов, благодаря кому Россия выстояла и вынесла жестокий, свинцово-тяжелый ХХ век. И именно он — родной дед автора романа и рассказавший ему о Соловках… Социальные эксперименты рассыпаются в прах, а Россия остается…