750 страниц ужаса: Захар Прилепин как Стивен Кинг
Как только вы думаете, что роман документальный, как автор снова бьет вас по голове — сказочным эпилогом. Дмитрий Косырев рассказывает о новом романе Захара Прилепина.
Давно не было на московских улицах громадных плакатов, где рекламировался бы только что вышедший роман. И вот они появились накануне выхода «Обители» Захара Прилепина. Первое ощущение: не зря портрет автора украсил улицы. Событие есть, и еще какое.
Вершины и политика
«Обитель» — это вообще-то Соловки, точнее СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, первый остров будущего архипелага «Гулаг», действие романа происходит в 1929 году. И вот скажите: что можно написать об этом после громадного количества именно соловецких мемуаров — от Дмитрия Лихачева до Олега Волкова, не говоря уж о самом авторе «Архипелага» — Александре Солженицыне, или о «Колымских рассказах» Варлама Шаламова? И вообще всем том, что еще в 1980-х литературоведы обозначили суконным термином «лагерная проза» и этим таковую все равно что похоронили. Кем надо быть, чтобы сегодня опять писать о тюрьмах и лагерях? И зачем нам об этом снова и снова читать?
С другой стороны, а зачем читать, например, книги только что скончавшегося Габриэля Гарсию Маркеса, который описывает фантастический мир? Не фантастический, говорите, а вполне реальный, но на другом конце планеты: да какая разница, для нас того мира все равно что нет.
Ответ: а затем, что это Маркес, человек, который со словом делал то, чего не может никто другой. Неважно, о чем человек пишет, важно — как. В нашем случае это Прилепин. У которого вообще никакая не «лагерная проза», а безумная разноцветная сказка.
На что она похожа? Одна из уже вышедших рецензий утверждает: это Босх и Гомер одновременно. Что ж, можно и так. Однако…
Но тут мы временно прервемся. Потому что множество людей уже истекает слюной, готовясь запустить зубы в этот роман, чтобы продолжить те споры, которые бушевали по поводу Прилепина в последнее время. Что-то вокруг Украины, русского либерализма-западничества (он же — болотный либерализм, кому как нравится) и т. д.
Так вот, не дождетесь. В романе об этом ничего нет. Ну, почти ничего. В приложении, где Захар рассказывает, как добывал для книги материал, мелькает следующее:
«- Я очень мало люблю советскую власть, — медленно подбирая слова, ответил я. — Просто ее особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен. Она кивнула: поняла.
— Это меня с ней примиряет, — досказал я».
И больше ничего, на примерно 750 страниц. Ну, отвратительны Прилепину либералы; но это еще не повод ему книги о них писать. В любом случае, оценивать значение литературного произведения исходя из политической позиции автора — дело бессмысленное. Для этого пожалуйте в прилепинский ЖЖ. А в литературе… ну, допустим, в России на ее вершине сегодня Акунин (я раньше называл его первым писателем России, и сейчас могу это повторить), Пелевин и, подозреваю, благодаря «Обители» там закрепился уже и Прилепин. Три человека с тремя разными позициями. И что с того?
О крысах и клопах
Итак, новая книга — это помесь Босха и Гомера. Но можно и по-другому: а если Стивен Кинг? Не весь, а многотомная фантастическая сага про темную башню и ковбоя Роланда, про этот искривленный мир, населенный монстрами, свихнувшимися машинами и переселенцами из мира реального. Мир предельно эффектный и яркий. И ужасный. Прилепин написал ужас, вне всякого сомнения (про Соловки — как же не ужас), но какой!
Он не создал, может быть, свой особый язык, как Солженицын, но у автора свой мир поразительно точных образов, и чем они точней и реальней, тем очевидней фантастический эффект.
Вот хотя бы: «По полу, наискосок, никого не боясь, пробежала крыса и не очень ловко вползла в стенную щель, хвост торчал так долго, словно она дразнилась. Артем уже выходил, с трудом заправляя свои ватные штаны, а хвост так и не исчез».
Или: «Похоже, живет одна. Даже непонятно, заходят ли сюда гости, — воздух такой пустой». Дальше воздух этот наполняется снегом, падающим в зимнее море — как описано! А еще заключенные собирают ягоды (кстати, на Соловках был — в жизни и в книге — не только лес, но и заповедник, с птенцами и саженцами), едят их…
Так что пусть крыса с ее хвостом и пустой воздух не приведут вас к мысли, что это невыносимо мрачная книга. Мрачная-то она мрачная, но одновременно дико авантюрная, полная странного оптимизма, силы, движения, и все это на грани истерики и чуть не восторга.
Вот сцена, где герой, тот самый Артем, сидит в камере, из которой одного за другим выводят чекистов-тюремщиков на расстрел за издевательства над заключенными (было!). И он, свихнувшись от ожидания, на полном «от винта», начинает устраивать следующее:
«Улегшись на свое место, Артем весело давил на ближайшей стене клопов — все были насосавшиеся, после каждого оставалось грязное кровавое пятно.
— Санников! — негромко давал Артем клички клопам. — Куда ты, голубчик! Дзиииинь! Слышишь, тебя зовет колокольчик под дугой! Дили-дили-дон! Свершается акт революционного правосудия! Пли! Тьфу, какая мерзость… Следующий! Горшков? Смирно! Выше подбородок! Где ваш форс, чека? То-то! Вам в голову, в живот? Как пожелаете! Из винтовки или нагана? Оп! Бах! Секундочку, не добили. На бис! Пли!
— Прекрати, гадина! — взвыли сверху».
Взвыли те самые, добавим, чьими именами называли клопов.
Если вам интересно, как эта история кончилась — то плохо, конечно, как же иначе. А дальше автор постепенно, аккуратно выводит вас из сказки (с помощью приложения, послесловия) в реальность, которая, может, и страшнее, но все-таки хотя бы реальность. И по пути вы выясняете, что читали все равно что документальный роман. Это, в частности, книга про бывшего латышского стрелка Федора Эйхманиса, создателя концепции первого образцового концлагеря (а потом начальника всех лагерей сразу, далее же расстрелянного на Бутовском полигоне в 1938 году); про его подругу; да все в книге когда-то жили.
И только вы думаете, что с документом как-то спокойнее, как автор снова бьет вас по голове — сказочным эпилогом, где опять едят ягоды, и словами типа вот этих: «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь». И еще: «Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел».
Нет, это все-таки не Кинг. Это нечто другое.