Богословие Захара Прилепина
У русской литературы всегда одна тема: мiр в глазах Бога
Собственно, любое настоящее произведение настоящей русской литературы есть богословие. Этим и отличается русская литература от литературы на русском языке. Все просто − у русской литературы всегда одна тема: мiр в глазах Бога. Только одной мерой может быть измерена правда жизни любого героя (как, естественно, и любого человека в православном пространстве) — мерой Евангелия. Если писатель не подразумевает Христа, размышляя о «злобе дня», он быстро переходит из разряда русских писателей в разряд русскоязычных. Думается, нет нужды оговаривать, что принадлежность к русской литературе нельзя измерить категорией этничности. А если даже есть такая нужда, то это тема другого разговора.
Конечно, богословие в пространстве художественного произведения никак не может быть аналогом академического богословия с его развитой системой научных дисциплин. И все же — это его параллель. Уже потому, что русскую литературу всегда остро интересуют проблемы, которые решают экклесиология, нравственное богословие, аскетика, − проблемы Божия домостроительства. А раз вопрос поставлен, разве важно, как прозвучит ответ — в понятиях или образах? В устах героев русской литературы часто звучат слова, которые могут быть поняты как утверждение Божия присутствия в мире.
Роман Захара Прилепина «Обитель»
Значит, русская литература — это гомилетика. Да и догматика. Ведь единственно значимая тема, пронизывающая всю русскую литературу, это: «Если мiр — Божий, откуда такое непереносимое зло? Что тогда есть Промысел?»…
Тема эта решена в патристике. Многократно проговорена в творениях великих святых и мыслителей. Отцы учили, что единственная цель христианской жизни — сквозь мрак мiра увидеть Свет и встать пред Богом. Святые решали эту задачу своею жизнью и делились с нами рассказами о трудностях, которые встретились им на этом пути. Но путь каждого из них был исполнен сложностей, искушений, падений. В их творениях мы получаем великие уроки − преодоления зла через страдания на пути к Богу.
Итак, Божий мiр и зло. Как это совместимо? Именно этот неизбежно решаемый каждым человеком вопрос оказывается главной темой романа Захара Прилепина «Обитель», вышедшего в свет в этом году. Роман многосложный, в нём много ловушек для тех, кто стремится уложить бытие в схему, пусть и самую затейливую. Это только на первый взгляд роман построен бесхитростно и очевидно, словно в его основе − посыл с заранее заданными выводами. Место действия — великая Соловецкая обитель, где соединились горячая молитва, тяжкий труд и великие страдания. Это одна из точек пересечения важных для нашего Отечества исторических линий. Веками Соловецкий монастырь служил для успокоения многих великих бунтарей. А в либеральной исторической концепции Соловки превратились в скукоженный символ именно советского именно деспотизма, памятником которому был поставлен Соловецкий камень.
Жестокости и страданий на Соловках хватало во все века, но акцент делается на насилиях советского периода. С полным, впрочем, на то основанием. Ведь на Соловках была учреждена первая исправительная колония, целью которой было создание нового человека, пропущенного через горнило труда и боли. Опыт создания нового человека без участия Бога. При этом идея конструирования человека по заданным параметрам базировалась на теоретическом основании, цельную концепцию предлагает Эйхманис — первый комендант Соловецкого лагеря особого назначения. В лагере создана модель правильного мира: есть театры, библиотеки, научные лаборатории и типографии, питомники для редких животных — созданы условия для насыщенного творческого труда и самосовершенствования. «Монахи говорили — „в труде спасаемся“. Ну, значит, и мы правы», − так это формулирует Эйхманис в романе. Труд во спасение.
В монастырско-лагерном пространстве прилепинской обители такая мощная пульсация смыслов, что тщательный анализ невозможен в данных заметках. Потому остановимся на несущих смысловых конструкциях.
Место действия — великая Соловецкая обитель
Модель советской республики строится на модели монашеского делания. Для права на правильную жизнь человек должен переделать себя. Наличное состояние человека не пригодно для «светлого мира». Это очевидно и церковному (всегда), и коммунистическому (в определенный исторический период) сознанию. Насилие неизбежно, потому что надо обмять бунтующий дух, ибо состояние бунта гибельно. Вопрос только в одном: гибельно для человека или для системы?
В общем, авторы идей карательного антропогенеза базировались на святоотеческом понимании спасения: страдание как залог личностного возрастания. По слову апостола Павла, «многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14:22). В страдании учатся сопереживанию, избавляются от плотского эгоизма. Страдание — просветление, как вдох и выдох. На этом ритме держится вся русская культура, да и история.
Эйхманис с товарищами, воспитанные в традиционной русской культуре и знакомые с житиями святых с их аскезой и устремленностью к Богу, трактованному в материалистическом сознании как устремленность к идеалу, не учли принципиально важное обстоятельство — свободу выбора. Человек должен захотеть идти путем страданий и творчества. Но одно они знали точно: свободу нельзя ограничить колючей проволокой, свобода — внутри человека, потому что, как сказали бы многовековые обитатели Соловков, она — дар Божий.
В романе много свободных людей. Но дерзко, взахлеб, свободен главный по сюжету герой − Артем. Он сопротивляется любому насилию, не позволяя себя унизить ни уголовникам, ни вертухаям. Он красив и ловок, как античный герой − легконогий и кудрявый. И судьба по античной модели, роковая: убил горячо любимого отца, не позволив ему совершить подлость, не мог простить матери ее косвенной вины в трагедии. Отцеубийство для героя − как отказ от Бога.
Душа Артема, московского мальчика начала ХХ века, была поверхностно сформирована поэзией Серебряного века. Он, как вольтеровский Кандид, наивный и честный, пребывал вне реальности, пока не был опрокинут в нее собственным страстным протестом против отцовского греха. Но он принадлежит и русскому фольклору − дерзость его разбойная: «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу, хожу по острому ножу». Этот тип природного человека любим мировой литературой. А Артем − именно природный человек. У него «…не было жалости, ее заполняло то, что порой называется чувством прекрасного, а сам Артем определил бы как чувство такта в отношении к жизни».
И именно этого героя автор заставляет пройти по всем кругам соловецкого «ада», от круга первого — с наукой, искусством и розовыми кустами, до девятого — Секирки, где человека уничтожали с изощренной безжалостностью.
Нельзя уйти с намоленного места, здесь − зона высокого духовного напряжения
И на этом пути герой встретил много свободных людей. Конечно, монахи, которые остались в обители, превращенной в концлагерь, добровольно. Потому что нельзя уйти с намоленного места, здесь − зона высокого духовного напряжения. Как определил один из героев, Владычка, говоря о первых монахах этого великого монастыря: «Много ли отличия от наших дней? Мытарства те же. Путь все туда же». Так чего же искать? Здесь проложена дорога к спасению.
На первом плане череды образов монахов − Владычка Иоанн и отец Зиновий. Они заключенные, живут в одном бараке, непрестанно и яростно враждуя между собой. Размежевание принципиальное: отец Зиновий присоединился к обновленцам. Он блажит, юродствует, попрошайничает, неопрятный, приставучий старик. При этом монах — несгибаемого духа, который может изменить священноначалию, но всегда останется верен Христу. «Хрупкое человеческое сознание не может разобраться в самом себе, а думает познать Бога. А Богу можно только внимать».
Владычка тоже блажит, не так ярко, как отец Зиновий, но тоже балансирует на грани здравого смысла, склоняясь к смыслу запредельному. Он тоже видит мир из Вечности. Говорит Артему после того, как тот не поддался на искушение сексотства: «Вот ты не согрешил сегодня, и Русь устояла».
И Владычка, и отец Зиновий — братья-враги — прозорливы, потому что оба молитвенники и, очевидно, оба правы перед Богом, не отступив в главном. Они принимают страдания как неизбежность падшего мира, стараясь помочь другим сохранить и в аду Секирки человеческую суть.
Обитель помогает отсечь лишнее, суетное, чтобы прояснилась греховная или светлая суть в душе человека.
Свободны в романе и другие герои. Например, Василий Петрович − «почти идеальный тип русского интеллигента», незлобливый, либеральный. А в прошлом − безжалостный сотрудник контрразведки, без душевных сомнений применявший к большевичкам спецсредства. Свое положение в лагере понимает как искупление, говоря шутливо: «Я в детстве был капризен. Здесь отличное место, чтобы смириться», и серьезно: «Надломила судьба, живу теперь в непощаде». Вообще тема вины и наказания возникает в романе многократно.
Внутренне свободен Мезерницкий, увидевший в Соловках — «отражение России, где всё в увеличительном стекле — натурально, неприятно, неприглядно», и сумевший оказать неприглядности насилия вооруженное сопротивление. Внутренне личностно свободны многие герои романа. Также как многие здесь пребывают в рабьем состоянии винтиков формирующейся системы. Многообразные оттенки свободы и рабства в романе заслуживают отдельного разговора, который может быть содержателен в попытках найти меру зависимости человека от обстоятельств в России.
В романе «Обитель» у героев различные точки зрения на окружающий мир, и потому много споров. При этом роман принципиально антиидеологичен. На поверхности лежит сравнение с солженицыновским романом «В круге первом». А если еще чуть дальше в историю нашей литературы, то и с «Климом Самгиным». В этих романах все герои сталкиваются в жестком клинче позиций. И у каждого есть свои идеологические латы. И Клим, который все время хочет быть «вне схватки», осужден автором: «Уйди, с дороги, таракан. И − эх, тар-ра-кан!». И Солженицын, и Горький знают линию обороны в мире идей. Они говорят на языке идей, при всей эмоциональной сложности и психологической глубине, индивидуальной яркости их героев. Они знают, какие из их героев на правильной стороне истории.
Захар Прилепин в романе «Обитель» этого не знает, роман принципиально «вне идеи». Прилепин, написав биографию великого писателя Леонида Леонова, оказался прекрасным его учеником. Если художественное пространство Солженицына можно сравнить со сложным, очень сложным кристаллом, где пересекаются грани смыслов, то проза Леонова, а теперь и Прилепина — комок бытия, где нет чистых явлений. Это по глубинной сущности мироощущения — способ мышления древнерусской литературы. Мир вне рациональных контуров, сложные явления еще только предстоит назвать, а значит, осмыслить.
Кто из героев прав, кто ошибся в главном, кто в частностях? Кто прав в нашей истории: белые, красные, Империя, Советы? И еще глубже − кто виноват в бесконечной жестокости мира? Где в человеке зверь? Эйхманис: «Пишут еще, что здесь мучают заключенных. Отчего же не пишут, что заключенных мучают сами же заключенные. Прорабы, рукрабы, десятники, мастера… весь медицинский и культурно-воспитательный аппарат, вся контора — все заключенные. Вы сами себя мучаете лучше любого чекиста». Человек свободен и в выборе зла.
В святоотеческой литературе есть разработанная теория о роли ангелов и бесов в жизни любого человека и метаниях души в борьбе с бесовскими атаками. Борьба эта не заканчивается до конца жизни человека. И святой может пасть, потеряв духовную бдительность. Вот герои романа «Обитель» сражаются с бесами, которые в крайних ситуациях Соловков становятся порой зримыми. Некоторые из героев пытаются найти руку помощи своего Ангела, а некоторые отдаются на полное поругание бесов. Но для Прилепина важно, что человека, пока он жив, нельзя ограничить оценкой его личности.
Конечно, воспитательно-трудовая колония, размещенная в Обители, ничего не могла воспитать в своем разношерстом контингенте. Но здесь создавалось то, что экзистенциализм называл пограничным состоянием. Действительно, жизнь в Обители всегда протекала на границе ада и Рая. Только ад зачастую здесь зрим, а Рай взыскуем. Потому Обитель помогает отсечь лишнее, суетное, чтобы прояснилась греховная или светлая суть в душе человека. А исправление возможно, это — молитва, и этот путь нам в романе целомудренно не показан, только обозначен намеками. Молитва — внемiрное делание, это не предмет романного отражения. У романа и у фильма нет такой оптики, чтобы увидеть молитву. Такая оптика есть у иконописи, но это уже «богословие в красках», есть у церковной архитектуры, но это «богословие в камне». А роман — это конфликт, борение характеров, жизненных судеб. Русский роман всегда про ад земной, но и про поиск Бога.
И потому так точно и мощно звучит последний аккорд этой прилепинской симфонии: «Человек темен и страшен, но мiр человечен и тепел». Именно так. Свет Божия замысла о мiре сияет из глубины, казалось, невозвратного мрака и дает силы подняться из ада Секирки.
Появление романа «Обитель» принципиально значимо сегодня. Роман построен на двух кардинальных для русской культуры и истории символах — монастырь и лагерь. Гигантская дуга между святостью и демонизмом, в которой пропущена точка либерального прагматизма. Сегодня много и нервно говорят о «русском мiре». Это кардинальное понятие не только духовного, но и геополитического пространства оказалось остро востребованным, но пока еще пребывает в интуитивно-образной ипостаси. И нужно это понятие отрефлектировать. Нужно понять глубинную структуру, корпус имен и произведений и, самое главное и самое трудное, границы «русского мiра» в рамках русской культуры и русского рассеяния. Эту сложную и тонкую работу необходимо делать общими усилиями. И роман Захара Прилепина «Обитель», с его пониманием, что русский мiр возможен только в ощущении бесконечного Божия милосердия ко всем падающим и упавшим под ударами жизни, позволяет прояснить некоторые смыслы.