«МИР ЧЕЛОВЕЧЕН»
Скоро раздастся звон колокола, и все живые поспешат за вечерний стол, а мёртвые присмотрят за ними (Захар Прилепин. Обитель)
Я читала «Обитель» теплой осенью, в приморском городе. Большая книга про Соловецкий лагерь, насыщенная слезами, страхом, смертью, читалась легко, с удовольствием и какой-то лихорадочной радостью. Наверное, поэтому я оказалась не готова к такому болезненному концу. Я имею в виду тот конец, где кратко сообщается, как и когда умер Артём. Почему-то я верила, что автор сохранит своего героя для смерти на будущей войне. И сейчас я понимаю, что это был бы слишком счастливый, чуть ли не благостный финал. «Погиб под Сталинградом, в 43-м» — да это в наших координатах почти то же самое, что «умер примиренным с Богом, причастился, соборовался». Или «умер во сне». Все три варианта выглядят неестественно в этом романе и по отношению к этому герою. Но все-таки как жаль, что он умер мало того что молодым, буквально сразу после того, как мы с ним расстались, но еще и именно вот такой обидной смертью. Смертью, которой многократно избежал, которую без устали дразнил и дергал за усы, которой, кажется, даже перестал бояться. Или как раз это лучший подарок автора герою — позволить ему умереть смертью, которую он почти приручил, с которой, можно сказать, договорился? В прекрасный летний день, искупавшись в лесном озере, выйти голым на берег и встретить смерть в образе трех блатных, которых он давно знает в лицо и для которых он, «битый фраер» — ценный трофей. Может быть, это была быстрая смерть. И может быть, это не худшая в предложенных обстоятельствах смерть.
Тем более, что «Обитель» ведь и заканчивается не смертью Артема, а светлым летним эпилогом. Он, как и в начале романа, снова в ягодной бригаде, ловко собирает чернику и мирно беседует с отцом Зиновием. Благодаря которому мы точно знаем, что это за день: «Седьмое июля — день не случайный». И вряд ли случайно, что один из последних дней земной жизни героя совпадает с днем рождения, как мы знаем, самого Захара Прилепина: в логике этой истории автор обязан своей жизнью своему герою. Именно Артем Горяинов меняется местами с деревенским пареньком Захаром, который оказывается одним из «каждых десятых» и по жребию должен быть расстрелян. «Иди на мое место. Слышь? Останешься живым». Захар Петрович проживет долгую жизнь. Бешеный прадед, встававший на лавку, чтобы ударить свою статную и суровую жену, еще расскажет пару соловецких историй, в том числе эту, про Галю и Артема, поразившую воображение будущего писателя. Ну да, в действительности того расстрела не случилось: попугали и — «За работу, шакалы!». Но если приход в мир человека является «прямым следствием несчетных чудес», то почему не может быть среди них и этого чуда — готовности умереть вместо другого и вместе с другим?
Вот он стоит перед строем — молодой мужчина, случайный отцеубийца, любитель стихов, мастер ходить по острому ножу. «Самая странная тюрьма в мире» испытывала его голодом и холодом, болью, ужасом, тяжелым трудом, а еще и лестью, и нереальным везением, и близостью к власти. Его любили и ненавидели, били, разгадывали, рвали на части. Он оплакивал любимого друга-поэта, изощренно издевался над сокамерниками-чекистами, делил свой хлеб с крысой, взывал к Богу, плакал, надеялся, перестал надеяться. У него оставалось одно желание — выжить. А теперь он стоит перед строем в ожидании расстрела и улыбается женщине. «Галя смотрела ему в глаза и дышала открытым ртом. Артем вспомнил этот рот, его теплое, женское, невозможное дыхание». И это оказывается счастьем — то, что он жив и помнит. Что чувство, которое, казалось бы, давно «повыдуло на морском ветру», возвращается и тихо встает рядом. Что он способен улыбнуться до смерти напуганной бесстрашной женщине и подарить ей немного надежды и веры в то, что всё было, может быть, не зря.
Собственно роман этой незабываемой сценой и заканчивается. Потом будет пологий спуск — Послесловие, Некоторые примечания, тот самый Эпилог, залитый потусторонним светом, в котором Артем мысленно просит отца Зиновия помолиться за него. Между Послесловием и Примечаниями есть еще Приложение — как бы реальный дневник Галины Кучеренко. Он весь наполнен Эйхманисом, Артему здесь посвящены, как можно предположить, несколько обрывочных фраз. В общем, конечно, не удивительно, что чекистка ничего не пишет о том, как зеленоглазый заключенный поил ее чаем с еловыми веточками и слизывал кровь с ее запястья. Мы ничего нового не узнаем о той ее жизни, в которой были и ночь на Лисьем острове, и внезапно выпавший снег, и безумная попытка побега, и ожесточение, и прощание. Правда, она вскользь пишет, как люди врут в дневниках. Врут и умолчаниями, заметим в скобках. И она же добавляет: «Для описания жизни правды не хватает». В сито ее безусловно честного и горького дневника попали крупные куски ее главной правды, а жизнь ушла, ускользнула, не оставив и следа. Или мы просто не всё знаем, ведь этот дневник Галина забросила, а следы ее после освобождения теряются — что хотелось бы считать счастливым концом.
Может быть, это и есть настоящая свобода — запутать следы, исчезнуть, раствориться, заставить забыть о себе? Может быть, это единственно возможная форма прижизненной свободы, которая рискует оказаться одинаково доступной и одинаково недостижимой как по ту, так и по эту сторону тюремной решетки? Может быть, и «нет никаких сторон», как говорит Артему чудесный владычка Иоанн? «Посмотреть на тебя, так тебе что воля, что тюрьма, что вода, что суша», — говорит Галя Артему. Он уточняет, что суша и воля ему нравятся больше, но вообще он и впрямь не проявляет чрезмерного рвения в ходе их с Галей неудавшегося побега, а в лагерь возвращается едва ли не с облегчением. Зато он, со своим звериным чутьем, снова и снова пытается стать незаметным, «попасть в некий зазор, затаиться, пропасть». И не сказать, что неудачно. Но он так и не сумеет толком обжить ни одно свое реальное или символическое убежище (спортивная секция, Йодпром, любовь и др.) — всякий раз его вытаскивает оттуда либо чей-то страстный интерес, либо собственное сердце и непоправимо веселый нрав. Он не смог стать свободным, потому что оказался слишком человеком. И не сумел остаться живым, хотя, казалось бы, «делал всё, чтобы не умереть». Поражение? Но не выигрывает ли он, выражаясь пышно, нечто большее, чем свобода и жизнь? Как-то так получается, что страстно стремясь выжить, защищая свое тело и решительно отвергая притязания на свою душу (владычка, мать), он защищает и душу тоже — защищает и хранит для той особой минуты, когда ей придется так неожиданно и внятно заговорить.
«Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел». Самые последние слова романа кажутся странными и загадочными, хотя автор предельно ясно их объясняет: «Всё просто: человек создан из глины, человек слаб, а мир храним тем, кто его придумал, поэтому всё неслучайно». Да, человек страшен и способен, даже в одиночку, своими слабыми руками, сделать мир невыносимым — пусть для кого-то одного. Но я вспоминаю, сколько в этом романе, несмотря ни на что, света, смеха и сладости жизни. Мне приходилось встречать упреки в адрес автора «Обители», что в ней нет ничего, кроме зверств, и даже сожаления, что Прилепин, увы, совсем лишен чувства юмора. Какие же разные книги мы все-таки читаем! «Мир человечен» — может быть, еще и потому, что в нем, слава Богу, достаточно много тайных троп и заповедных уголков, лесных избушек, высоких гор и глубоких нор, где можно отсидеться, оттаять и отогреть свою душу. «Иногда я думаю, что мои родные живы — иначе куда они все подевались?», — в самом начале романа говорит писатель. Что, если наши родные просто ушли в одну из таких тайных комнат? Иначе откуда же они присматривают за нами?