Переплава, переплава
Захар Прилепин справился с задачей исключительной трудности
Роман Захара Прилепина «Обитель» (АСТ, Редакция Елены Шубиной) хорош не только потому, что хорошо написан, — стилистов сейчас как раз в избытке, и фиоритурами маскируется чаще всего бессодержательность, — а потому, что хорошо придуман: в нем есть второе дно. Фигль-Мигль (как зовут автора, не знаю, приходится пользоваться псевдонимом) заметил в одной своей повести, что современную литературу не тянет перечитывать, и самого Фигля-Мигля это тоже касается, но Прилепина надо именно перечитать минимум дважды — просто чтобы уяснить авторскую конструкцию. Вообще же чаще всего перечитывать стоит то, чем автор наслаждался, тем, что ему приятно было писать самому.
Не сказать, чтобы «Обитель» — трагичную, жестокую по материалу, — было явно приятно писать, но сам процесс сочинения явно доставлял автору радость, поскольку Прилепин имеет здесь дело с кровно близким, наиболее интересным для него материалом, а именно с советским человеком (или, если угодно, советским сверхчеловеком).
Артем Горяинов — протагонист, попавший на Соловки за отцеубийство, — конечно, никак не герой этого романа. Роман с «отрицательным», по-школьному говоря, или по крайней мере с малоприятным протагонистом — задача исключительной трудности, такие трюки любил проделывать Горький, чтобы объективировать и выбросить из себя все самое отвратительное; Горяинову больше всего хочется жить, он интуитивный гений приспособляемости, и Прилепин, кажется, наделяет его многими своими чертами, но главным образом теми, которые не любит. В самом деле, в мире Соловков — в обители, как она дана у Прилепина, — должны жить либо монахи, то есть без пяти минут святые, либо законченные подонки. «Просто человек» тут не выживает, поскольку опускается, — и Горяинов именно таким расчеловечиванием, полной утратой личности как раз и заканчивается. Он не из тех, кто выдерживает тотальный прессинг. Задолго до своей полуслучайной, бегло упомянутой, загадочной смерти он гибнет, поскольку перестает отличаться от остальных; гибнет, потому что автору он больше не интересен. Горяинов с его безошибочным инстинктом выживания — изменяет ему этот инстинкт лишь единожды, когда во время инсценированного расстрела каждого десятого Артем вдруг меняется местами с этим десятым, — вроде бы ничем читателя не отвращает: он молод, здоров, дружелюбен, однако авторская и читательская неприязнь к нему нарастают неумолимо. Он по природе своей конформист, а это никак не герой Прилепина; приспособленец, гений социальной мимикрии, вдобавок с врожденным умением нравиться начальству, с безупречным чутьем на опасность и риск, — потому и описан так точно, что Прилепин смотрит на него с ненавистью, а зорче ненависти нет ничего. У Горяинова все получается, он всякий раз чудесно спасается (что и заставляет автора иной раз в интервью называть «Обитель» плутовским романом), но и это в глазах Прилепина не добродетели. Дюжинный малый, как будто не без совести и даже не без вкуса, — он готов и предать, и подставить, и отступиться; и относится к нему Прилепин так же, как Солженицын — к Ивану Денисовичу. Иван Денисович — главный, но не любимый герой: мы глядим на мир его глазами, но понимаем, что от авторского идеала он бесконечно далек. Авторский идеал — кавторанг или Алешка, люди с убеждениями и правилами.
А Иван Денисович выбран в герои потому, что представляет большинство: таких «терпил» на свободе — каждый второй, кабы не чаще. И таких, как Горяинов, много.
А интересен и дорог Прилепину совсем другой человек — первый начальник СЛОНа Федор Эйхманс, называемый также (как и в романе) Эйхманисом. В него влюблена главная героиня — чекистка Галя, которой Горяинов лишь временно заменяет недоступного начлага. Ему посвящено пространное отступление в финале романа, с изложением всего его бурного жизненного пути (в самом деле — колоссально много успел: за 40 лет — чекист в Туркестане, начальник отделения Восточного отдела ГПУ, создатель и руководитель лагеря в Соловках, впоследствии начальник всей чекистской контрразведки, начальник управления лагерей — того самого ГУЛАГа, — правая рука Глеба Бокия, шифровальщик и, наконец, жертва репрессий в 1938 году. Глеб Бокий и побольше успел, да и прожил подольше, но о нем Прилепин почти не пишет: то ли потому, что его судьба (особенно таинственный побег, позволивший избежать расстрела) чересчур мистична и авантюрна, то ли потому, что мистик и парапсихолог Бокий явно не герой прилепинского романа, во всех смыслах. Он хитрец, а Прилепина интересует боец; он теоретик, а Прилепину важен отважный и опытный практик. Про Бокия мы вдобавок знаем гораздо меньше, и дела его на разных постах гораздо сомнительнее, — а Эйхманс честно делал, что приказывала партия, и на всех постах добивался требуемых результатов.
Именно Эйхмансу доверено в романе озвучить заветную мысль, почерпнутую у Горького: Соловки — не тюрьма, а лаборатория. Здесь переплавляются негодные человеческие остатки, выковывается новый человек — а то и сверхчеловек;
это заветная горьковская идея — и не только в 20-е, когда классик посетил Соловки, а и в самые что ни на есть босяцкие времена, когда те самые знаменитые босяки становятся первыми гражданами нового человечества. Это из них — в ночлежках, в скитаниях, на дне, — выплавляются русские ницшеанцы; это не их отвергли, а — они отвергли! В том и смысл названия горьковского цикла «Бывшие люди»: человек для Горького — пройденный этап. И для Эйхманса тоже. И Прилепину нравится этот советский эксперимент — потому что в нем перед нами явлен новый этап человеческой эволюции. Эти сверхлюди Прилепину не то чтобы по-человечески нравились, — тут наши людские критерии не работают, — но они ему как художнику интересны; в этом смысл его страстного интереса и к советскому проекту в целом. Эйхманис появляется в романе ненадолго — в пяти-шести сценах, — но он-то и есть скрытый стержень всей «Обители», он достоин в этой обители находиться, создает ее музей, изучает историю, закладывает основы новой культуры и науки, не тюремной, а скорее мобилизационной. Но тюрьма в его понимании — не место, где отбывают наказание, а лаборатория по тайному выведению революционного гомункулуса. Сделать его можно только из «бывших» — другие в переплавку не годятся: всё отринуть — чтобы начать с нуля! И когда почитаешь подлинные материалы соловецкого журнала — скажем, стихи Юрия Казарновского либо воспоминания уцелевших, поразишься: да ведь и впрямь — те, кто вынес, уже в человеческих терминах не описываются. Другая порода. Все потеряли — и разорвали прежнюю оболочку.
Прилепин не оправдывает эту лабораторию. Он изнутри показывает ее метафизику.
В сочетании с сильным и чистым, в меру физиологичным письмом, не отягощенным многословными описаниями, разъяснительными диалогами и отсылками к великим предшественниками, эта установка делает «Обитель» явлением чрезвычайно любопытным и, безусловно, качественным.
Что до последних идеологических либо политических антилиберальных закидонов Прилепина: они к его роману никакого отношения не имеют.