По прочтении «Обители». Контрольный опрос
Роман «Обитель» — литературный шедевр XXI века, настолько потрясший наших современников, что волна восторженных отзывов все катится и катится по Интернету, и я читаю их, читаю… Такие прекрасные слова, что не хочется уходить со страницы прилепинского аккаунта. И ведь что характерно: почти ни слова о «православности» романа. Пишут о том, что это Настоящая Русская Литература, о которой уж и мечтать перестали в последние годы, сравнивают с Достоевским, Толстым и Солженицыным — по эпохальности темы, безупречности и «русскости» текста, по мощи таланта автора.
Роман «Обитель». Так о чем же он?
Нет-нет, пересказывать содержание не стану, не об этом речь. Но можно попытаться определить тему, стержень, основание. Конечно, и критики, и литературоведы, и просто читатели-книголюбы уже все давно назвали и определили, и я с радостью соглашаюсь с ними, но…
Может быть, все-таки эта книга — о Боге?..
Одна молодая послушница мне сказала: «Если там не про Бога, я всю книжку читать не буду, вы подскажите только, где тут про священников».
Если про священников, то это и есть про Бога?.. А если в книжке нет ни священников, ни храмов, никто не молится, а просто хорошие люди ловят рыбу, к примеру, то это точно не про Бога? «Старик и море», например, Хемингуэя? Нет Бога в этой книжке или все же есть?..
Цветаева где-то писала о поэзии и поэтах, что (неточная цитата, простите) есть строчки удачные, прекрасные, талантливые, а есть — данные. И гениальный поэт определяется по наличию этих самых данных строк. По-нашему, по-православному сказать — явленных.
У меня есть подозрение, что этот роман — явленный. Ничего подобного ни у самого Захара Прилепина, ни у других писателей не было. Почему? Разве это такая новая тема в нашей литературе — ГУЛАГ? Да при чем тут новизна, дело вообще не в этом. А в чем тогда?
А в том, что в одиночку такое человеку не создать. Пусть даже и очень хорошему, талантливому человеку. Думаю, тут так: пришло время Богу нам что-то важное сказать о Соловках, о Себе и о нас самих, притом через искусство. Он выбрал Захара Прилепина. Почему?.. Может быть, потому, что Прилепин тоже «выбрал» Бога?..
Похоже, ответов тут у меня не будет, одни вопросы. Так сказать, контрольный опрос по заданному материалу.
Главный герой — молодой заключенный Артем Горяинов, проводивший в Соловецком лагере особого назначения (бывшей древней монашеской обители) нечеловеческое житие в пытках и изощренных издевательствах, без всякой надежды сбежать или вообще выжить.
Артем был не сильно-то верующим — ну да, крещеным, ну да, свечки там ставил, в детстве причащали его наверняка, это же 20-е годы. И слово Господи находилось, или хранилось, или было спрятано даже от него самого, Артема, где-то в глубине сознания. И временами прорастало: то как вопрос — Господи, ты есть?.., то как вопль — Господи, спаси меня! В этом «спаси» всего лишь одно — хочу жить, не хочу умирать вот тут, сейчас, жить по-любому, хоть на нарах, хоть в параше, хоть стукачом, хоть инвалидом. В этом «спаси» нет и в помине намека на вечную жизнь, Царствие Небесное, рай и все такое. Или есть?.. Со стороны Артема — нет. А со стороны Бога? Достаточно ли Богу такого «спаси», чтобы явить свою Любовь?..
А если со стороны человека вообще нет никакого «спаси»? Если только терпение пыток, да и то не из-за христианских или каких-нибудь других принципов, а просто потому, что выбора все равно нет?.. Спасет? Явит?..
А вот и решай, как говорится, дорогой читатель. Назидательных ответов тут нет, Прилепин не проповедует и никого не поучает. Сам он, работая над романом, месяцами жил на Соловках, ходил на службы, причащался, изучал архивы, читал свидетельства бывших заключенных, дневники, письма, документы, приговоры. Мне кажется, когда перед человеком открывается такая бездна — тут не до поучений уже. Просто вот такая у них там была жизнь, вот такие события, глубже — мысли и чувства, еще глубже — скрытые мотивы этих мыслей и чувств…
Добрая четверть книги — Артем в карцере на Секирке и после, до самого конца, — о сломленном человеке. Временами это уже похоже на растительное сознание, которое в нечеловеческих условиях перестало и пытаться быть человеческим. Все его заботы — и это описывается потрясающе страшно и долго — сведены к «хочу есть, хочу пить, хочу тепла, расстреливайте кого угодно, только не меня».
Как?! Вот так бесславно «закончился» такой замечательный, сильный, дерзкий, честный, «фартовый» — в общем, многообещающий персонаж?!
Ну, а что мы хотим? Все, как в жизни. Просто мы — мы, которые тут, под крышей и, худо-бедно, не голодаем — той жизни не знаем и, даст Бог, не узнаем. Мы многое уже прочли о подвигах соловецких (и не только) мучеников, и все это правда. Но не вся — вот была и такая правда: боялись, сдавали друг друга, отбирали друг у друга последнее, сходили с ума, избивали и убивали друг друга за кусок еды. И что же? Кто, после всего прочитанного об Артеме на Секирке, бросит в него камень? Я — нет. Про себя я точно знаю, что, попади я туда, оказалась бы в самых первых рядах самой последней мрази… аще не Господь.
Аще не Господь.
Если бы не Господь! В этом все дело. Поэтому владычке Иоанну и батюшке Зиновию про это адское место все было ясно с самого начала, и они продолжали, как и всю предыдущую жизнь, жить в Богоприсутствии. Все у них то же, что и у всех, и поведение отца Зиновия не самое приличное, скажем, но они это все проживают с полным сознанием… нет, разум тут ни при чем — с верой в неотлучное присутствие Бога в этом отдельно взятом бараке на этом отдельно взятом острове. И этот факт меняет абсолютно все.
И вот, наконец, эта страшная, не имеющая аналогов в мировой литературе исповедь на Секирке, где людей пытали очень просто, без затрат: абсолютный голод (ведро горячей воды в день), абсолютный холод (ноябрь, север), раз в день — расстрел (по звонку колокольчика). Этот потрясающий по силе текст нельзя пересказывать. Невозможно же пересказать боль, напеть страх, изложить ад.
Хотя Прилепин, кажется, смог. (Отрывок из романа приводится с необходимыми сокращениями).
— Повторяйте за мною: исповедаю аз многогрешный… Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу… вся согрешения моя… и вся злая моя дела, яже содеял во все дни жизни моей… яже помыслил даже до сего дня, — звонко продолжал батюшка Зиновий.
В церкви раздались жалобные голоса, спотыкающиеся и путающиеся.
— Прости меня, Отче, согрешил неимением любви к Богу и страха Божия, — диктовал владычка.
— Грешен! — прокричал каждый лагерник.
«Я», — молча ответил Артем <…>
— Согрешил гордостью, в том числе: несмиренностью духа, нежеланием жить по воле Божией, самоволием, самочинием, самомнением, — выкрикивал батюшка Зиновий.
«Я», — снова кивнул Артем, осклабившись.
— Согрешил неисполнением заповедей Божиих.
— Каюсь! — кричали лагерники, не видя и не узнавая друг друга <…>
— Согрешил кумирослужением!
»…А то», — крутясь на своих нарах, словно его всего мылили в сорок злых и мокрых рук, соглашался Артем <…>
— Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием!
«Здесь я! Здесь!» — отзывался на всякий грех Артем, не ведая и не желая раскаяния в них <…>
— Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода!
«Мерзну! — с бесноватой радостью соглашался Артем. — Хочу жрать и мерзну!»
— Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию…
«Не верил», — кивал Артем с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждет у кабака, что ему нальют <…>
— Грешен! — голосили то там, то тут в ответ.
Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счет заключенного внутрь эха <…>
— …Непочитанием церковных праздников…
— …Осуждением священников…
— …Нерадением к молитве…
— Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить крест!
«Я! — неустанно повторял Артем. — Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?»
— Согрешил неимением любви к ближнему! — провозгласил владычка, надрывая голос.
«Мать погнал!» — восклицал Артем <…>
— Не посещал больных, не помогал нуждающимся, скупился на милостыню, осуждал нищих!
«Да, да, да — и слабых, и больных, и всех — презирал!» — помнил Артем и сыпал всем этим, как крупной монетой, на прилавок.
— Виновен!.. Я виновен!.. Каюсь! — отхаркивались люди на коленях.
— Согрешил нерадением о спасении ближнего!
— Да! Батюшка, спаси! Прости, Господи! — надрывались люди, обескураженные своей греховностью <…>
Согрешил ненавистью и злобой. Да. Гневом. Да. Проклял близкого и дальнего. Да. Ложью. Да. Хвастовством. Да. Осуждением. Да. Лестью. Да. Издевательством и бесстыдством. Да. Подслушивал и подглядывал чужие тайны. Да, да, да.
— Согрешил вольным или невольным убийством! — огласил батюшка Зиновий.
«Как на аукционе! — в голос засмеялся Артем. — Беру! Беру и это! Вольным убийством — я, мне, мое!»
— Владычка! — как брошенный в огонь, взвыл кто-то. — Я зарезал жену!
Все смолкли, но совсем ненадолго.
— Расстрелял жидка! — прохрипел еще один.
— Боже мой, я ограбил и убил старуху! — сознался третий.
— Задушил ребенка! Помилуй! Всеблагой! Молю!
Крик стоял до того густой, что сквозь него не пролетела бы птица.
Владычка и батюшка стояли посреди людей как посреди пожара — ноги горели и глаза изнывали над огненной ярью <…>
Игра в карты. Другие подлые игры. Неумеренный смех. Лукавые слезы <…> Рукоблудие. Блудные помыслы. Воспоминание грехов. Сладострастное разглядывание развратных книг и картин.
«А тут снова я! Снова я!» — громко, хоть и с запечатанным ртом, отзывался Артем — как будто потерялся в лесу, и его теперь нашли по многочисленным следам, но сам он не торопился выйти на зов, а только дурачился и кривлялся.
Его пробила икота, и он не в силах был ее побороть.
Пьянство непотребное. Здесь. Курение дыма. Здесь. Чревобесие. Здесь. Грабеж и воровство. Здесь. Хищение и казнокрадство. Здесь. Мздоимство и плутовство. Здесь.
Всякий стремился быть громче и слышнее другого, кто-то разодрал в кровь лоб и щеки, кто-то бился головой об пол, выбивая прочь свою несусветную подлость и ненасытный свербящий звон. Кто-то полз на животе к священникам, втирая себя в пыль и прах.
<…>
— Видите: как мы грешны! — вскричал батюшка Зиновий. — Видите? Смотрите в себя и ужаснитесь!.. Смотрите окрест себя и плачьте от стыда!.. Это ваши следы полны слизью и смрадом! Всякий из вас заслужил несусветного наказания! Но Отец наш Небесный не хочет погибели чад Своих! И ради нашего спасения Он не пожалел Сына Своего Единородного, послал Его в мир для нашего искупления, чтобы ради Него простить все наши грехи.
— И не только простить нас, — еле живой, но с глазами утешительными и чистыми, говорил владычка, — но даже позвать нас на Свой Божественный пир! Для этого Он даровал нам великое чудо — святое Тело и святую Кровь Сына Своего, Господа нашего Иисуса Христа <…>
— Приходите и приступайте со страхом и верою ко святому причащению, — призывал батюшка Зиновий.
— А теперь, милые мои, все наклоните свои главы; и мы, властию Божией, данною нам, прочитаем над вами отпущение грехов, — попросил владычка Иоанн.
Шея его истончилась, и были видны три синие жилы, готовые оборваться.
Стало тихо.
Все склонили головы.
<…>
Но Артем так и не подошел к Причастию. Может, ему хватило этой его убийственно-саркастической исповеди? Хватило для спасения? Как в хорошем православном фильме «Спас под березами», помните? Пришел бандит (а в глубине души хороший парень) к священнику с вопросами, а тот ему — на исповедь тебе надо, мил человек. «Отец, какая еще исповедь, мне напрямую надо!»
Может, и тут — Бог «напрямую» с Артемом разобрался? Или нет?..
Владимир Высоцкий, великий наш поэт — всенародный, но не «простонародный» — за несколько дней до смерти написал, наконец, «про Бога»:
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед Ним.
О, какое самомнение! Какое самооправдание, гордыня какая! — возможно, подумаем или даже скажем мы, такие все из себя православные-преправославные. Нет, скажем мы, с таким пониманием Бога на Небеса не берут, не дозрел. И добавим обязательно — «к сожалению».
А вдруг берут? А вдруг дозрел?! Что я понимаю в Божием Промысле, как смею даже предполагать о Нем что-либо?..
Постоянно твержу себе: не надо приписывать Богу свою мотивацию поступков. Мы тут аргументацию разворачиваем, а у Бога — дай кровь, прими Дух. Вот и спасение. Но что это за кровь? Как она выглядит для меня сегодняшней, здесь, в теплой келейке, а? И что это за Дух? В виде «огненных язык» или в какой форме Он сегодня дается? И главное — за что?.. За что мне Бог Его должен (должен?) ниспослать, если я — вот такая? (см. выше, исповедь на Секирке)
Ничего не знаю, ничего не понимаю в жизни Бога. В духовной жизни, то есть. Зато теперь догадываюсь, что если мне перед смертью дано будет сказать это самое Господи или хотя бы просто вспомнить такое слово… У Юлии Вознесенской в одной сказочной книге главная героиня, попав в ад и, естественно, совершенно забыв даже о существовании Бога, пытается найти выход, страдает, размышляет и в этих размышлениях всуе говорит что-то наподобие «Боже, когда это кончится!..» И вдруг, опомнившись: что я сказала?.. Боже?! вот оно! да, Боже, Боже, спаси меня. И начинается путь ко спасению. Наш Господь не привередлив и не предвзят к нам, не то что мы к Нему. Он готов и хочет спасти человека даже за одно слово.
Так что же там Артем?
Да ничего такого. Все заканчивается очень обыденно. Как бы обыденно. Таким как бынезаметным штрихом под конец: приказ расстрелять каждого десятого в строю, Артем восьмой, и, без каких-либо высоких мыслей в голове, просто видя дикий страх одного из обреченных на расстрел, меняется с ним местами. Вот оно, спасение. Без «Отче наш», без покаяния — просто за один шаг. Вместо другого. За другого. За други своя?..
Ну, правда, потом всех отпустили — начлагеря пошутил, оказывается. И что теперь? Подвиг не считается? Не спасен?..
Вот такие непростые простые вопросы бытия. Именно Бытия. Быть или не быть? — уже который век висит над человечеством дамокловым мечом. Но если бы спросили именно меня, то сказала бы — конечно, спасен. Именно в тот момент. Артем потом еще, судя по эпилогу, прожил пару лет и был, как и обещалось где-то в первых главах, зарезан блатными, но это уже не в счет. Та жизнь закончилась Жертвой. И если не верить, что для Бога это весомо, это главное, это перевешивает все богоотступничество, все протесты, саркастические самоистязания, предательства, низменные поступки и все их мерзкие мотивы — то на что тогда мне надеяться? Где тогда буду я — со всем этим своим «богатством»?!
Покаяния двери отверзи ми, Жизнодавче.
И такие слова есть в этом романе и относятся, вроде бы, к Артему. Они появляются вместе с ощущением ошибки — как? нет, не может быть, с какой стати тут псалом, ничто не предвещало же, дай-ка перечитаю — ну точно! — и бьют прямо обухом по душе. Сам-то Артем говорит о себе, что он даже и не знает, что за покаяние такое, и никогда в жизни его не испытывал — зачем же тут такое откровение неуместное?
А может, это ко мне относится? Может, это мне нужны эти двери?
Где они, Господи, отверзи…
И еще там есть евангельские слова, сказанные батюшкой перед той самой исповедью и звучащие как послание нам, нынешним людям, пытающимся жить с Богом и веровать:
— Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на вершине горы <…>. И, зажегши свечу, не ставят ее под спудом, но на подсвечнике, и светит она всем. Мы с вами на вершине Секирной горы, и свет наш будет виден с другого конца земли.
И мы его видим.