Канцоне русса
В России не зарекаются от тюрьмы. В России обожают «Русский шансон». Уже этого одного достаточно, чтобы здесь было невозможно жить приличному человеку. А ведь как-то живут, борются...
Всё-таки жизнь — это удивительная загадка природы.
* * *
Если вы почему-либо не любите Захара Прилепина, вам придётся утешить себя тем, что литературный дар даётся людям не в награду за прочие их достоинства, а по непонятным причинам. Прозаики и поэты — обычно неприятные люди, нередко просто чудовища, иногда глупцы, но кажутся нам молодцами: ну не мог же плохой человек написать всё это!.. А он мог.
Если же вы, напротив, любите Захара Прилепина и делаете это всем сердцем, то вам придётся набрать в грудь побольше воздуху, чтобы в вашем сердце образовалось ещё чуточку места. Потому что он написал весьма серьёзную книгу. Уже не из тех, с которыми «попадают в историю русской литературы» (этого-то добра у нас — девать некуда). А как бы из тех, с которыми в ней остаются...
Роман называется «Обитель».
Обитель — это Соловецкий лагерь особого назначения, бывший прежде монастырём и всегда, во все времена, — тюрьмой. Действие происходит в середине 20-х годов. Читать интересно. Думать о прочитанном сложно. Впрочем, «интересно» — это я неточно сказал. Я когда сам читал, почему-то всё время мёрз. По улице ходил, с трудом переставляя ноги. В вагон метро входил — как в барак, глазом опытного лагерника примечая, где местечко потише, чтобы потихоньку притулиться и терпеть, терпеть...
Сконструирован роман просто. Одна сюжетная линия. Около десятка основных персонажей собраны вокруг одного главного. Каждый в той или иной мере «выразитель идеи». Но только поведёшься на эту идею, только соберёшься ухватить за хвост «смысл», как характер персонажа — раз — меняется под влиянием изменившихся обстоятельств, общая картина усложняется, смысл ускользает.
Вспоминается задачка из «Занимательной математики» Перельмана: когда один и тот же предмет может отбрасывать прямоугольную, круглую и треугольную тень. Смотря с какой стороны его осветить. И тут же — пресловутая платоновская «пещера»: мы, дескать, не видим того, что есть на самом деле, — видим только зыбкие тени на стене пещеры, а тень не равна тому, что её отбрасывает... Здесь в роли «платоновских идей» — Соловецкий лагерь, революция, Россия, вера, страдание, человек.
Один мой знакомый (кстати, однокашник Прилепина по университету) однажды сказал: «Настоящий русский роман — это где герои постоянно говорят — и говорят только о самом главном». Прилепин написал роман — ну точно по его рецепту.
Его персонажи постоянно говорят. И в разговорах с лёгкостью охотно сбиваются на самое главное. И это не раздражает. Не выглядит комично и нарочито. Мощный, прямо-таки неожиданный, какой-то лев-толстовский по силе изобразительный талант автора с лихвой, с запасом крест-накрест перекрывает условности композиционной конструкции.
Прилепин заставляет вспомнить, в чём заключается мастерство художника слова. Это не когда приятно сделали тебе. Это когда тебя заставили поверить. Бах — и ты уже на полу лежишь. А как падал — не помнишь. Вот это и называется «художественная убедительность».
У сегодняшней публики в моде изящные легковесы, которые танцуют вокруг читателя на тонких ножках, осыпая его частыми, как клевки птицы, ударчиками, — зарабатывают очки. Таковы Иличевский, Марина Степнова. «Больше, больше метафор на страницу! Пилите, Шура, пилите!..» То ли бокс, то ли муравьиное обнюхивание.
А Прилепин — тот садит с дальней дистанции. Выцеливает. Бьёт редко, но с такой силой, что хочется прилечь, — и чтобы больше не трогали...
Иногда кажется, что техника его слишком однообразна. Например, иногда в тексте не хватает автора, его объективного стороннего взгляда, «отъезда камеры». Вся нагрузка ложится на плечи главного персонажа: всё он должен успевать делать — и картинами природы любоваться, и переживания переживать, и философские обобщения обобщать, и сюжет двигать. Но потом понимаешь — автор был бы в этом тексте недостоверен. Ну, грубо говоря, он что — сидел, автор? А его герой — да. И потом, в полифоническом романе (а это именно попытка полифонического романа) автора вообще должно быть как можно меньше.
* * *
В книге намечено несколько целей, несколько вопросов, на которые ожидаешь где-то там, ближе к концу, найти ответ. Например: возможно ли очищение страданием, когда это страдание запредельно, когда оно убивает? Притом что человека чаще всего легче именно убить, чем очистить...
А если так, то нужно ли оно вообще — очищение?
Вот консервативный либерал Василий Петрович говорит, что революция началась с того, что русские люди поколебались в вере, а кризис Церкви начался, когда здесь же, на Соловках, закидали камнями восставших против Никоновой реформы монахов. Теперь пришли времена нового подвижничества, отсюда же Русская церковь начнёт и своё возрождение...
Завершается эта тема страшной сценой коллективной исповеди в штрафной роте: «Я пробовал человечину!», «Я изнасиловал сестру!» — воют в смертном ужасе жертвы тоталитаризма — и той же ночью, пытаясь согреться, задавливают насмерть исповедавшего их священника. Штрафная рота размещается в церкви. Параша — в алтаре. Очищайтесь...
Другой вопрос — в чём загадка главного героя, Артёма? В чём причина его живучести, его трудного лагерного «везения»? То ли он одержим бесом, и этот бес его «выдерживает», чтобы дать пострадать побольше? Чтобы страданием «очистить» Артёма — снять с него кожуру, ободрать до остова и показать, каков он изнутри, этот весёлый обаятельный человек — человек без страха Божия и любви...
А зачем?
А зачем роман называется не аббревиатурой СЛОН, например, а церковным словом «обитель»?
Вот, кстати, и разговор о красоте слова:
— С батюшкой не нужно искать особых слов. Которые на сердце лежат — самые верхние, — их и бери. Особые слова — часто от лукавого.
— А как же стихи? Стихи — это всегда особые слова.
— Думаешь, милый? А я думаю, что лучшие стихи — это как раз с верха сердца взятые. А вот когда особые слова выбираются, то и стихи напрасные...
(Про бокс в романе тоже есть, но не будем.)
А вот кусочек нынешней неолиберальной утопии шлёт привет из соловецкого прошлого:
А как славно было бы, — по-детски размечтался Артём, — когда бы всякий был один — и отвечал только за себя бы. Так и войны бы никогда не случилось, потому что большая драка возможна, только когда собираются огромные озлобленные толпы...
(Постепенно к этому Артём и приходит — когда в камере, где кроме него ещё десять человек, ему приходится общаться с крысой от одиночества.)
А вот ещё одна утопия, противоположная: Россия нуждается в аскезе, а не в разврате, и вы это даёте, — говорит священник чекисту.
А вот заключённый, не ведавший ни голода, ни холода, ни карцера, ни тяжёлой работы, ни конвоя (научный работник, которому кажется, что он «парит» — летает как птица), с ненавистью шепчет в лицо приспособившемуся конформистскому «быдлу» Артёму (как раз всё это испробовавшему): Собачья похлёбка! Каменные мешки! Они стреляют в нас! Они сажают нас в ледяные карцеры!
Он обещает поведать об этом миру, и, поскольку переживает в романе всех, видимо, ему это удаётся.
Главная особенность свидетельств об ужасах каторги (как и ужасах войны) в том, что в качестве очевидцев и участников о них больше всех рассказывают не те, кто их больше всех пережил, а те, кто их сильнее всего боялся. Ну вроде как и «за свободу» борются у нас не те, у кого её нет, а ровно наоборот — те, кому её девать некуда. Можно сказать, «чем больше имеешь, тем больше хочется», а можно задуматься: да то ли они делают, что говорят? И говорят — правду ли?
* * *
Роман на «лагерную» тему на первый взгляд — сомнительный ход. Во-первых, всем это надоело. Во-вторых, ну что он, в самом деле, скажет после Лескова и Чехова, после Достоевского и Шаламова... Уж тема тюрьмы и каторги в русской литературе так проработана!..
Ан нет, не так уж и проработана. Всё больше очерки, мучительная правдивость — «физиологизм» которых не отпускает душу пофилософствовать. А в романе Прилепина — хоть и физиологизма достаточно (Ам-ам кулешика! — впечатлительным будет сниться), но всё-таки это не очерковый, не настоящий физиологизм, который парализует сознание: «Я просто не имею права судить об этом». Тут размышляй себе спокойно да размышляй.
Вот, оказывается, для чего нужна художественная литература.
Лев Пирогов, "Литературная газета", № 15(6458) (16-04-2014)