Обитель человеческих душ
В Средневековье существовала универсальная этико-историософская формула, объясняющая ход истории, её важнейшие события: «за грехи». Почему пал Константинополь? За грехи: за отказ от Православия, за унию. Причина смуты в России в XVII веке — убийство в Угличе царевича Димитрия. Иногда этой формулой пользовались как руководством к действию. Так появлялась позиция непротивления князей-страстотерпцев Бориса и Глеба, чтобы не подпасть под грех.
Собственно, Соловки 20-х годов прошлого века — это материальное воплощение этой формулы. Это отражение, «увеличительное стекло» не просто России, но России в ситуации этического детерминизма «за грехи», когда после преступления развёртывается панорама наказания — ковчег в бушующих водах потопа. В этой ситуации нет правых и виноватых, нет однозначных жертв и палачей — всё это может моментально волею обстоятельств измениться, ведь происходит странная игра и тасуется колода карт, за которую можно и карцер отхватить. Это мир пограничной ситуации, мир самых затейливых и непредсказуемых метаморфоз, где нет ничего постоянного и незыблемого. Всё стремится к состоянию акциденции, иллюзии. Конечно же, не исключение и сама жизнь, которая превращается в балансирование на лезвии. Преодоление этого состояния возможно не через поиск крайностей, коих и так предостаточно, а через примирение. Не через поиск правых и виноватых, а через понимание, что все виноваты и все в то же время правы — через преображение.
Именно через преодоление крайних трафаретных позиций, непринятие той или иной точки зрения, кажущейся очевидной, и идёт Захар Прилепин в своём новом романе «Обитель». Всевозможных решений и правд много, они все на поверхности. Встать на ту или иную точку зрения — не велик труд, тем более, что она становится не более, чем делом твоей личной веры. Другое дело попытаться объять всю разноголосицу и в этой какофонии обрести строй, определённую логику. Так преодолевается хаос и находится выход из состояния «за грехи». Прилепин как раз в своём романе избегает соблазна простых решений и при этом старается преподнести весь полифонийный хор, обозначая и свою личную авторскую позицию, чтобы самому не раствориться в этой буре: «Я очень мало люблю советскую власть, — медленно подбирая слова, ответил я. — Просто её особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен».
Андрей Платонов в повести «Котлован» представил конструкцию Вавилонской башни наоборот, которая не стремится ввысь, а вбуравливается вглубь и в самом низу её — не зарождение новой жизни, а гробик маленькой девочки. По схожей структуре выстроен и роман Захара Прилепина. Это также подобие воронки — нисхождение по которой можно сформулировать как схождение во ад. «Обитель» устремлена не вверх, а вниз, как зеркальная проекция монастыря. Эта воронка цепляет автора через детство, через личные семейные переживания, через образ прадеда, имя которого себе он взял. Во введении Прилепин представляет личное живое соприкосновение с историей. Обозначает свой путь к ней: «Я прикасался к прадеду, прадед воочию видел святых и бесов». И этим преодолевает абстрагированную авторскую позицию, сам входит в текст и проживает прочувствывает историю вместе с героями. Мозаика историй о становлении соловецкого лагеря, о тех людях, их судьбах складывалась у Прилепина через семейные рассказы. Люди, всплывающие в них, воспринимались автором «почти как близкая, хоть и нехорошая порой, родня». Из разрозненных пазлов на разный лад постепенно стала складываться общая картина.
«Бешеный чёрт!» — ругалась на прадеда Захара бабка. «Чёрт», — ругался, кашляя, сам дед. В молодости он был злой, отсидел на Соловках за избиение уполномоченного. Ругательство «чёрт» не случайно — это мостик-провожатый к тем самым Соловкам. Первый контур воронки от настоящего к прошлому.
Соловецкое повествование начинается с разговора на французском между заключённым Василием Петровичем и начальником лагеря Фёдором Эйхманисом. Практически великосветский салон Анны Павловны Шерер в начале «Войны и мира». Основной тезис этого краткого разговора, произнесённый Василием Петровичем: «В труде спасаемся!» Чуть позже редакция этих слов появилась в виде плаката над главными воротами: «Мы новый путь земле укажем. Владыкой миру будет труд». Изменение, надо сказать знаковое, инфернальное. Вместо спасения — владыка мира. В финале романа этот лозунг преобразуется в приветствие дивному новому миру: «Да здравствует свободный и радостный труд!»
Атмосфера странного места усиливается. С одной стороны, восприятие рисует образ, приближённый к знаменитой картине Михаила Нестерова «Философы», на которой изображены Сергий Булгаков и Павел Флоренский, к слову расстрелянный на Соловках. Прогулки в сквере, дорожки, посыпанные песком, клумбы с розами, беседы, вечерние диспуты в келье у бывшего поручика, а ныне трубача при театре Мезерницкого, напоминающие знаменитые философские собрании Серебряного века. А с другой стороны, конвой, нары, клопы, да и вся ситуация, когда, по сути, тебя в любой момент могут убить…
Сам Захар Прилепин говорил о Соловках, как о последнее аккорде Серебряного века. Также как и горы трупов в финале шекспировской трагедии — последний аккорд возрожденческого гуманизма, по словам Алексея Лосева.
Соловки — «странное место» — воплощённый оксюморон, соединение несоединимого. Ноев ковчег наоборот в ситуации близкой к вселенскому потопу только в пределах одной страны и на котором никто не даёт гарантии спасения. Можно идти покупать леденцы в «Розмаге» и услышать выстрел, ведь рядом тюрьма, в которой расстреливают. Здесь есть многое: и фермы животных, метеостанция, театр, свой журнал, действующий храм. Брань ведётся с прошлым, выкорчёвывается не только монашеское кладбище, но и идёт перековка всего мира и человека. Подразумевается, что этот дивный мир будет лишён пороков прошлого, избавлен от его греха. Прошлое должно быть покрыто бушующими водами нового потопа.
Странным местом Соловки называет тот же Василий Петрович. Он тоже странный человек, раньше работал в контрразведке у белых. Крови у него на руках достаточно. Теперь у него благообразный вид, подвизался собирателем ягод. В первоначальном восприятии Артёма — «почти идеальный тип русского интеллигента» — незлобивый, либеральный. Но также — человек с двойным дном, просто пытающийся мимикрировать под обстоятельства. Он также, как и все, приложил руку к этому потопу.
Основную сюжетную линию романа составляют отношения Артёма Горяинова — недоучившегося студента, убившего отца в бытовой драке и чекиста, любовницы начальника лагеря Эйхманиса Галины Кучеренко. Любовь их, как и всё здесь, странная. Галина в итоге теряет своё привилегированное положение и становится заключённой, Артёму продлевается срок, и он погибает от ножа уголовника.
В новой книге Прилепина можно увидеть не только роман «Вор» молодого писателя Леонида Леонова на полке в келье Мезерницкого, но и почувствовать очевидные переклички с «Мастером и Маргаритой».
«Чёрт!» — воскликнул, выругавшись, поэт Афанасьев после первой встречи с Эйхманисом. Напомним, в введении так чертыхался, кашляя прадед Захар.
Организатор «сверхважного госэксперимента» на Соловках Фёдор Эйхманис и есть в некотором роде булгаковский Воланд. Инфернальное существо, полновластный хозяин этих мест. Чёрт, который выводит наружу человеческие грехи и наказывает за них. Эйхманис с его огромной кипучей энергией — мистагог этого проекта. Князь мира сего. Его потусторонние черты проявляются регулярно по ходу повествования. Например, когда разглагольствовал Эйхманис, присутствующий монах «смотрел в окно, будто бы ожидая рассвета — с рассветом, говорят, пропадает любая нечисть»…
Как-то подвыпивший Эйхманис и сам проговаривает о своём «иге»: «о душах ваших думать…» Души человеческие — его объект приложения сил. Жизненное кипение, головокружительный путь деятельного латышского стрелка Прилепин штрихами описывает в финале книги. В «Обители» есть и Мастер — фартовый заключённый Артём, плывущий по течению, а на самом деле спускающийся вниз по кругам соловецкой воронки. Всегда сам себе на уме. Он будто пишет книгу своей души, идёт по тонкой грани — лезвию ножа.
В какой-то момент общение с Эйхманисом затягивает Артёма, он временно становится его подручным. И в этом появляется что-то бесовское. Осип Троянский, с которым Горяинов делил келью, замечает ему, сетуя, что тот побрился: «Вошёл кто-то без волос — как бес, — рук не видно, и — будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу». Есть в книге и своя Маргарита — чекист Галина. Выполняя свою работу, она волей-неволей становится ведьмой, обретает демоническую власть над людьми.
Эйхманис с подручными-чекистами (тот же ротный Кучерава напоминает беса) производит особый эксперимент, лабораторию на Соловках. Именно лаборатория, а не лагерь обустраивается здесь, по мнению Эйхманиса. Особый человекобожеский проект, где не действуют законы Советской республики. Государство в государстве. Определённый выверт, где даже на месте старого монашеского кладбища, которое расчищают заключённые, планируют построить скотный двор.
Артём считает (по крайней мере, это он говорит Эйхманису), что в этой «цивилизации» создаётся новый человек. В этом начальник лагеря перекликается с другим булгаковским героем — фанатом евгеники профессором Преображенским, который также походит на мага и чародея, древнего пророка, а то и обретает из уст восхищённого Борменталя титул творца. На творца нового мира претендует и Эйхманис.
Безгрешных нет — в этом главное отличие обители от библейского ковчега. Здесь на каждом есть печать греха. Именно поэтому владычка Иоанн считает, что Соловки — место для раскаяния. Монах, сопровождающий Артёма к проститутке, предупреждает, что за «бабу» тридцать суток карцера положено. «И вечно гореть в аду», — говорит сам себе Артём. С этим сообразуется и твёрдое убеждение Артёма, что «каждый человек носит на дне своём немного ада». Эта фраза будто перекочевала из предыдущего романа Захара Прилепина «Чёрная обезьяна».
Человек здесь постоянно совершает выбор: примерить бесовский облик, например, стать конвойным, которых набирали из «безусловной сволочи»; либо приспособиться, потерять себя и раствориться в аду; либо раскаяться.
По кому звенит секирский колокольчик? Он звонит по тебе. Колокольчик, несущий «смертный звон» — это и есть музыка преображённой в лагерь обители. Раньше он пробуждал монахов. В «Соловецком патерике» звон этого «будильного колокольчика» сравнивается с гласом «архангельской трубы, имеющей в последний день мира возбудить умерших».
Артём Горяинов пребывает в мучительном борении, в поиске веры и отторжения от неё. Самом начале книги он не отвечает на вопрос вкрадчивого Василия Петровича о своей вере, дважды отказывается принять Евангелие от владычки. Находясь на самом страшном месте Соловков, — на Секирке, с её жутким холодом и голодом, как в самых страшных глубинах ада, расковырял извёстку у нар, и там обозначился лик святого…
Один из самых сильных эпизодов книги, когда владычка Иоанн и батюшка Зиновий призвали всех обречённых на Секирке к покаянию. Тогда поднялся крик, как «на скотобойне». Тогда и у Артёма открылись глаза на себя: «Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?» В итоге Горяинов исцарапал ложкой лик святого, за что был жестоко избит. Таков он — человек своего времени, балансирующий между верой и безверием, между ангелами и бесами, между Богом и чёртом, пытающийся услышать своё откровение, свой путь ко спасению, но так и не находящий его и в итоге ставший безразличным ко всему, тенью себя…
Если Соловки — это ковчег времён нового потопа, то Артём — вполне может сойти за библейского Хама, сына Ноя. Он увидел наготу отца своего, за что и был проклят: «Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне <…> Упал в собственной тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца — голым — и говорил о нём». Мотив наготы постоянно присутствует в романе. В какой-то мере в этом — избавление от ветхих риз прошлого, ведь в подкладке империи, как считает Мезерницкий «вши, гниды всякие, клопы — всё там было». Подкладку эту здесь просто вывернули наверх.
Соловки — своеобразная Голгофа-Секирка, в основании которой лежит скелет ветхого человека, от которого всеми силами хотели избавиться и штыками произвести новую святость. Артём слышал, как отец Зиновий сказал новом у начальнику лагеря Ногтеву: «Вам мало было предать — вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьём — святой. И Красная армия — она тоже, как поглядеть, желает быть святой».
Воронка этой обители, как и эксперимент по улучшению человеческой породы булгаковского профессора Преображенского обречён. Все лучшие качества Артёма, которые он в начале книги демонстрировал в достатке, стираются, он сам становится будто стёртым, обезличенным, подсознательно ищущим избавления в смерти. В романе есть эпизод, когда Артём мастурбирует: «Никакого мира не зародилось — в свете соловецкой ночи виднелись белые капли на траве. Растёр их ногой». Так растёрли и его в кругах этого эксперимента, раздавили, как ягоды в руке.
Но опять же, не надо думать, что всё так однозначно и становится на позиции простых решений, которые всегда будут грешить неполнотой. Не надо забывать, что Соловки — это соединение несоединимого, странное место. Об это ещё раз напоминает сам автор в финале повествования: «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь. Смерть — это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь. Что до ада — то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного». Это знание вполне может сделать так, что круги воронки, ведущие к смерти, изменят свой вектор. Нужно спуститься в свой личный ад, где сокрыта твоя «чёрная обезьяна», чтобы преодолеть отчаяние и начать путь к спасению: «Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел». Этой фразой завершается книга Захара Прилепина.