«Обитель» Захара Прилепина
Свой роман о Соловках писатель начал по-французски
Захар Прилепин написал суперроман.
Во всех смыслах этого слова.
Его «Обитель», уверен, станет главным литературным событием этого года в России.
Дело не только в объёме ― почти 800 страниц. Не только в широчайшем диапазоне: роман легко можно поименовать «энциклопедией соловецкой жизни». Не только в драматургии: любовная история на чудовищном фоне быта СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения), пионера советского ГУЛАГа.
Дело не в деталях, не в психологической достоверности происходящего, не в гармоничном смешении исторических персонажей с вымышленными, так что и разделить их невозможно. И даже не в том забавном факте, что роман начинается с диалога, который персонажи ведут на французском языке в суровом соловецком лесу, как бы пародируя беседу в салоне Анны Шерер с первой же строки «Войны и мира».
Всё это есть, всё это точно и полно. Но главное достоинство ― в прилепинском пафосе. А тот ― в удачном выборе главного героя: не белогвардейца, не чекиста, не контрреволюционера, не монаха, не блатного, а обыкновенного «бытового» убийцы, даже отцеубийцы. Но при этом убийцы интеллигентного, эрудированного, обладающего даром рефлексии ― в таком вот, например, роде:
…он вдруг понял про себя какую-то странную и очень важную вещь: у него действительно почти не было жалости — её заменяло то, что называют порой чувством прекрасного, а сам Артём определил бы как чувство такта по отношению к жизни…
То есть выбран такой герой, при описании мыслей и поступков которого Прилепину было несложно избежать соблазна перевоплощения в какой-то чуждый ему образ.
Понятно, что «Обитель» будет обречена на сравнения с лагерной прозой Солженицына и Шаламова. И то: те-то сами сидели и живописали, что называется, с натуры. Но и в смысле «живописания» у Прилепина тоже всё в порядке ― в географию, топографию, зоологию, историю и быт соловецкого мира он погрузился с головой, и таланта хватило, чтобы избежать фальши.
К тому же, лагерные классики писали о других лагерях, тех, что возникли позже стараниями Сталина и были, по сути, калькой с советского быта. Тогда как быт Соловков ещё недосоветский. В нём в 20-е годы прошлого столетия, по словам самого Прилепина, «практически царило самоуправление, все производства возглавляли сами заключённые, они же были командирами рот, взводными, отделенными и десятниками ― причём в основном руководящий состав был из числа бывших белогвардейцев… »
Существовали на тех Соловках и настоящий профессиональный театр (даже два), и оркестр, и мастерские, и газеты-журналы, и даже действующий храм. Прилепин называет СЛОН, ни много ни мало, последним аккордом Серебряного века. Уже после ― с укреплением советской бюрократии ― пошла-поехала другая лагерная история, которую исчерпывающе описали классики.
В общем, достоинств у «Обители» столько, что с лихвой хватит на то, чтобы оправдать ту фигуру речи, которую я употребил в самом начале, ― суперроман.
При всём при том, признаюсь, я прочитал его, что называется, вполглаза.
Да, Прилепин описывает зверства и вертухаев, и самих заключённых по отношению друг к другу. Казалось бы ― нечто новенькое в сравнении с другой лагерной прозой. Но для меня ― нет. Читать про зверства мне совершенно неинтересно, про зверства я прочитал уже всё, и всё про них знаю. Прилепинская смена оптики меня не впечатлит: какая мне разница, кто там над кем и как издевается ― охранник над заключённым, или заключённый над заключённым: все они люди, и ничто человеческое, как говорится, им не… Да и сам Прилепин, кажется, того же мнения. Вот самая последняя фраза его романа:
Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел.
Я веду к тому, что роман Прилепина вместе со всеми его несомненными достоинствами содержит в себе один существенный (сказал бы ― изъян, но не изъян же!) элемент, который органично вписывает его в классическую традицию, но тем самым и как бы немного обесценивает. Меня не оставляло впечатление, что всё это было написано много раз в той же или похожей эстетике. Включая и многочисленные лагерные мемуары.
В этом смысле мне ближе «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, где ужасы фашизма в финале оборачиваются зоологической фантасмагорией. Там, в противовес традиции, повествование ведется от лица эсэсовского офицера, и именно это обстоятельство придаёт роману неожиданный колорит.
Прецедент есть как раз в русской литературе ― проза Довлатова, в которой советский лагерь описан с позиции не жертвы, а солдата срочной службы, конвоира.
Не впечатляют меня и диалоги-монологи героев-сидельцев, даром что отлично написанные, о судьбах родины, причинах и следствиях бесчисленных российских катастроф. Тоже читал, да хоть у Солженицына в «Круге первом», и больше не хочется. Не потому, что они какие-то неправильные ― как раз там всё верно, все точки на i расставлены, у каждого своя правда, и подобные разговоры велись во всех лагерях ГУЛАГа. Но больше не хочется. Потому, что сегодня они мне кажутся уже потерявшими былой смысл: разговоры разговариваются, а реальная жизнь — как история нескончаемой человеческой жестокости — катится сама по себе, ни в малейшей степени от них не завися.
В «Обители» же я внимательно следил за двумя интригами. Во-первых, за любовной: любопытно, чем закончится эта история с кровью, потом, сексом, слежкой и побегом. Правильно закончилась. Во-вторых, за религиозной жизнью героя. Невозможно же было Артёму остаться от неё в стороне в таком намоленном месте. Лагерь ― в стенах монастыря, а соседями по нарам ― монахи. Эта линия прописана воистину житийно. Кажется, вот-вот обратится человек к Богу. Вот уже расчищает на стене храма-карцера древнюю фреску из-под слоя штукатурки, вот и Лик проявляется… Но нет. Артём уже корябает фреску ложкой… Путь к вере извилист и путан, и часто, по мере его прохождения, грехи становятся ещё тяжелее, чем в самом его начале. Эта интрига тоже разрешается «правильно» ― неоднозначно, к большой чести Захара Прилепина.