«Обитель» Захар Прилепин
А прилепинская «Обитель» — это действительно крутой текст. Настоящая литература, не в современном значении этого слова, где этим словом могут не пойми чего назвать, а литература в более раннем понимании, уходящая своими корнями в миф, историю, некое общее сознание. Библейская история начинается с непослушания сына, познавшего грех и навсегда изгнанного из Рая, чтобы скитаться по земле и в поте лица добывать свой хлеб. Следующий известный сюжет — братоубийство, из-за чего мы все потомки не Авеля, но Каина, ставшего символом первого мятежа против Создателя в мировой культуре. С тех пор богоборчество и восстание против Отца идут рука об руку, а если верить Зигмунду Фрейду, то отцеубийство является изначальным человеческим преступлением. И именно с отцеубийства начинается долгий путь главного героя «Обители» и рождение в тесноте Соловок нового человека.
Это жутковатая мифология, которая включает в себя и холодный карцер, где чтобы не окоченеть одной морозной ночью спят клубком, и стрельбу по живым людям из маузера, но если по ряду обстоятельств кто-то воспринимает эту книгу как произведение об ужасной жизни в совке и ватниках-псоглавцах, то это скорее его проблема (и эта проблема гораздо серьезней, чем кажется на первый взгляд). Никакой злобы по отношению к истории нет и помине. Напротив — осознанно выбранная традиция, ощущение причастности и вера. Там вполне нормальные люди, пытающиеся существовать в нормальном, но крайне свободолюбивом, не подчиняющимся никому пространстве, которое в любой момент может вздрогнуть, обернутся чем-то страшным и разверзнутся под ногами. Кремль, официальная государственная идеология, все наносное и человеческое с того края кажутся чем-то даже позитивным, уменьшающим тамошнюю энтропию, но слишком далеким — гораздо более далеким, чем непонятный и непостижимый Бог.
Чтобы наиболее безболезненно в таком хронотопе-западне пребывать и не быть исторгнутым, как чужеродный организм, надо врасти в это пространство. Вот главный герой и врастает. Для этого оказывается надо не так уж много — нечего не бояться, чего-то делать и немного фарта. Так он зарабатывает и авторитет, и опыт, влюбляет в себя местную красавицу, заводит почти родственные отношения с тамошним Кощеем и даже нащупывает некую основополагающую особенность отечественного сознания, в соответствии с которой наш человек даже самого лютого врага держит за «своего». Ибо понятно, что и заключенные, и конвойные, и тюремное начальство, в целом и общем одним миром мазаны.
Но инфернальное пространство в который раз дает сбои, постоянно обрушивая более-менее налаженный тюремный быт и заставляя героя раз за разом заниматься ревизией своего бытия и задаватся онотологическими вопросами. Мол, «ну теперь то, когда тебе не на что опереться, то что ты будешь делать?». Барахтаясь в ужасе бытия человек честней и осознанней, а потому свободней, и привычка к своей обреченности рождает тот особый вид стоицизма, которому и посвящено повествование. Для объяснения его сути можно обратиться к средневековым философами — они представляли бытие в виде пирамиды, где наверху сидит всемогущий и всезнающий Бог, а под ним весь тварный мир с лесами, реками, звездами, людьми, животными и гадами. Есть еще небытие — изнанка бытия, антипространство, предшествовавшее началу этого мира. Человек бунтует против сущего, во всяком поступке утверждает свою волю и, кажется, вся история человечества наводит на мысль о том, что основанием для свободы является отрицание определенности и заведенного порядка. Только за разрушением всегда следует созидание новых миров. Удивительный в своей завершенности рисунок на песке.