Захар Прилепин: «Обитель»
На сайте у Прилепина плохо работает архив, и я не могу найти размещённую там в январе ссылку на какой-то рейтинг, в котором автора сначала назвали человеком с пещерными взглядами — мол, отрицает достижения западных демократий, после чего смилостивились — мол, в «Обители»-то он раскрыл глаза и честно описал ужасы советского лагеря, зверей-охранников и иже с ними.
Это очень смешная и глупая, конечно, оценка, потому что «Обитель» буквально пропитана любовью ко всему русскому, прежде всего к русскому человеку. Он, понятное дело, в непростых обстоятельствах непросто себя ведёт — дерётся, ворует, подличает, теряет разум от голода, бьёт и даже убивает беззащитных, пишет доносы и собирает компроматы, в нужный момент сдаёт вчерашних друзей, и чёрт его знает, что ещё делает. Но вряд ли люди любой другой национальности в подобных обстоятельствах вели бы себя, как ангелы — допустим, попав в «Соловки» немедленно устроили бы локальную коммуну, где сильные помогают и защищают слабых, где еда делится поровну между охранниками и заключёнными, а ненароком попавшие в охранники изверги не стреляют беззащитных зэков, а читают им художественную литературу перед сном.
«Обитель», по-моему, как-то сразу стала частью русской культуры. Благодаря тому, кем, как и когда она написана. Благодаря огромному объёму проведённой автором исследовательской работы. Благодаря авторскому вступлению, после которого автор как бы уходит в тень. И благодаря авторскому окончанию, где автора вроде бы и нет, но где ставятся ключевые акценты. Благодаря сотням детально описанных сцен, среди которых больше всего меня поразил момент, когда главный герой находит под слоем извёстки на стене бывшей церкви лик святого, который приходится расчищать ложкой и бояться того, что тебя поймают на преступном деянии. Этот замурованный под извёсткой страдающий святой, в котором ошеломлённый Артём узнал себя самого, поразил меня гораздо больше всей человеческой жестокости, которой буквально плачет «Обитель». Больше даже самого сюжета, который держит в напряжении от первой до последней страницы.
Прилепин после «Обители» оказался на какой-то недосягаемой высоте. Я много лет свято верил в то, что времена великих русских писателей давно прошли, но Прилепин это убеждение смог разрушить. «Обитель» — это не только масштабное исследование, не только шикарный сюжет и ожившие герои вековой почти давности. «Обитель» — это ещё и шикарный памятник русскому языку и русской истории, который поставил профессиональный филолог и профессиональный русский.
Ротным у них был грузин — то ли по прозвищу, то ли по фамилии Кучерава — невысокий, с глазами навыкате, с блестящими залысинами тип, твёрдо напоминавший Артёму беса. Как и все ротные в лагере, он был одет в тёмно-синий костюм с петлицами серого цвета и фуражку, которую носить не любил и часто снимал, тут же отирая грязным платком пот с головы
— Здравствуй, двенадцатая рота! — гаркнул Кучерава, выпучивая бешеные глаза.
Артём, как учили, сосчитал до трёх и во всю глотку гаркнул:
— Здра! — хоть криком хотелось ему выделиться: но разве кто заметит твою ретивость в общем хоре?
Ротный доложил дежурному по лагерю о численном составе и отсутствии происшествий.
Чекист принял доклад и сразу ушёл.
— Отщепенцы, мазурики, филоны и негодяи! — с заметным акцентом обратился к строю ротный, который выглядел так, словно пил всю ночь и поспал час перед подъёмом; глаза его были красны, чем сходство с бесом усиливалось ещё сильнее. — Выношу повторное предупреждение: за игру в карты и за изготовление карт…
Дальше ротный, не стыдясь монастырских стен, дурно, к тому же путая падежи — не «…твою мать», а отчего-то «…твоей матери», — выругался. Потом долго молчал, вспоминая и, кажется, время от времени задрёмывая.
— И второе! — вспомнил, качнувшись. — В сентябре возобновит работу школа для заключённых лагеря. Школа имеет два отделения. Первое — по ликвидации полной безграмотности, второе — для малограмотных. Второе в свою очередь разделяется ещё на три части: для слабых, для средних, для относительно сильных. Кроме общей и математической грамоты будут учить… этим… естествознанию с географией… и ещё обществоведению.
Строй тихо посмеивался; кто-то поинтересовался, будут ли изучать на географии, как короче всего добраться из Соловков в Лондон, и научат ли, кстати, неграмотных английскому языку.
— Да, научат, — вдруг ответил ротный, услышав нечутким ухом разговоры в строю. — Будут специальные кружки по английскому, французскому и немецкому, а также литературный и натуралистический кружки, — с последними словами он едва справился, но смысл Артём уловил.
Рядом с Артёмом стоял колчаковский офицер Бурцев, всегда подтянутый, прилизанный, очень точный в делах и движениях — его небезуспешно выбритая щека брезгливо подрагивала, пока выступал Кучерава. Характерно, что помимо Бурцева во взводе был рязанский мужик и бывший красноармеец Авдей Сивцев, кстати, малограмотный.
Ротный, пока боролся со словами, сам несколько распросонился.
— Половина из вас читать и писать не умеет. — «А другая половина говорит на трёх языках», — мрачно подумал Артём, косясь на Бурцева. — Вас всех лучше бы свести под размах! Но советская власть решила вас обучить, чтобы с вас был толк. Неграмотные учатся в обязательном порядке, остальные — по желанию. Желающие могут записываться уже сейчас, — ротный неровным движением вытер рот и махнул рукой, что в это нелёгкое для него утро обозначило команду «вольно!».
— Запишемся в школу — от работы — Запишемся в школу — от работы освобождать будут? — выкрикнул кто-то, когда строй уже смешался и загудел.
— Школа начинается после работы, — ответил ротный негромко, но все услышали.
Кто-то презрительно хохотнул.
— А вам вместо работы школу подавай, шакалы? — вдруг заорал ротный, и всем сразу расхотелось смеяться.