Все соловчане
Про новый роман даже идейные противники Прилепина признавали (и, кстати, про свою якобы любовь к Союзу тут Прилепин в предисловии складно говорит, что ему не столько нравится та страна, сколько не нравятся те, кто ее сейчас проклинают), что это почти великий русский роман. Почти, видимо, относилось к тому, что такие оценки выносятся по прошествии времени, а не когда книга еще пахнет типографской краской. Но это действительно так — меньше «Войны и мира», больше «Благоволительниц».
Артем попадает на Соловки — уже интересно то, что он не политический, он действительно убил отца, которого боготворил. Ему, впрочем, непонятно больше, чем непонятно с ним. Он даже и не хочет понимать. Он какой-то форменный трикстер, а роман, если давать ему формальное определение, чаще всего укладывается в канон средневековых авантюрных похождений. «Сейчас я скажу милому Василию Петровичу, что начальник лагеря Эйхманис назначил меня старшим в поиске кладов — да-да-да, кладов! — на соловецких островах, после того, как мы с ним два дня пили самогон, — да-да-да, с ним пили самогон! — а сегодня я приехал сюда и на третьем этаже Информационно-следственного отдела во время допроса изнасиловал сотрудницу лагеря... или она меня изнасиловала». Да и самого Артема разрывает его молодость, лихость, еще не утраченное здоровье — то он умно и хитро бережет себя (не высовывается!), а то вдруг начинает фирменным образом хохмить, не сдерживает смех. Оно даже срабатывает, ведь «это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду». И если иногда он доигрывается до карцера (кормление гнуса голыми заключенными или сидение сутками на жердочке — все это мы знаем как раз по СЛОНу, Соловкам), то время от времени его бросает в благополучие и к вкусной еде с друзьями. Абсурду надо подыгрывать абсурдом.
Помогает Артему еще и то, что он лишен рефлексии. Инстинкты — самосохранения и смеховые что ли — есть, а рефлексии и не нужно. Так — целее. Он вообще цельный и, выходит, ему удается прокатиться мимо зубьев той машины, закатиться в какую-то пазуху, где о нем и не вспомнят.
Понимание приходит позже, он сам не поймет как, откуда оно, почему он догадывается и предсказывает, что будет на следующей странице их личной истории. «Твоё понимание живёт отдельно от тебя, — сказала Галя. — Ты никаких усилий не делаешь и обычно не знаешь о том, что понимаешь. Но если тебя спросить — ты начнёшь отвечать, и вдруг окажется, что ты опять всё понимаешь». Это — какое-то очень подспудное, антирефлекторное, хтоническое даже понимание. И, конечно, оно не дает всех ответов. «...Какие все люди непонятные, — думал Артем. — Никого понятного нет. Внутри внешнего человека всегда есть внутренний человек. И внутри внутреннего еще кто-то есть». Эти люди то выходят наружу, разгуливают по соловецкому кремлю, то ныряют все глубже внутрь, где уже абсурд смешивается с натуральными галлюцинациями. Знание не даст лишней баланды, не дает утешения (хоть и даны примеры настоящей веры и служения, а «владычка» с другими священниками — лучшие персонажи), оно только приводит за руку пустоту: «...навсегда, на целую жизнь, на одну ампутированную душу, на один, в конце концов, ад... Но и эти слова тоже, по совести говоря, ничего для Артёма не значили, и смысл их он взвесить не мог: ну, душа, ну, ад — положил одно слово на одну ладонь, второе на другую — веса никакого нет в них, ладони — пусты и мёрзнут».
Та страна и эта страна в стране (эксперимент по перевоспитанию осужденных возглавляет эксцентричный демон начлагеря Эйхманис, кстати, главный для Прилепина герой этой книги) абсурдны и пестры, это заточенные желания, запретная свобода, это капелька мира, застывшая на колоколе, отыгравшем вдруг «Интернационал» после привычного «Боже, царя храни», под шум прожорливых соловецких чаек, в лагере, где могут застрелить за не тот взгляд, а лисам на экспериментальной же зоостанции лечат зубы. «На коленях стояли священники, крестьяне, конокрады, проститутки, Митя Щелкачов, донские казаки, яицкие казаки, терские казаки, Кучерава, муллы, рыбаки, Граков, карманники, нэпманы, мастеровые, Френкель, домушники, взломщики, Ксива, раввины, поморы, дворяне, актёры, поэт Афанасьев, художник Браз, скупщики краденого, купцы, фабриканты, Жабра, анархисты, баптисты, контрабандисты, канцеляристы, Моисей Соломонович, содержатели притонов, осколки царской фамилии, пастухи, огородники, возчики, конники, пекари, проштрафившиеся чекисты, чеченцы, чудь, Шафербеков, Виоляр и его грузинская княжна, доктор Али, медсёстры, музыканты, грузчики, трудники, кустари, ксендзы, беспризорники, все».
Да, это роман об очень суровой истории и очень больших вопросах. О том, как жила эта мини-страна в стране, как выживала, оставалась или не оставалась людьми, искала ответы здесь и по ту сторону здесь. «Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу. А Василий Петрович драл щипцами Горшкова — ну что ж теперь. Каждый как может, так и зарабатывает Царствие небесное». Но «за восемь бед — один ответ»: смысла нет, никто не уйдет, перестреляют даже чекистов. И самое важное вынесенное знание — раствориться, стать никем, умереть для мира (так религиозные понятия получали новые коннотации в то время), баланду пить ни лицом к остальным (могут рассмотреть), ни спиной (могут толкнуть), а в вполоборота.
Безжалостно и ярко, красивым и стальным языком, как-то почти как Артем, у которого мысль равна поступку (тут — поступку письма) на многих страницах, летящих со скоростью лучшего боевика, Прилепин выдает лучший, пожалуй, роман о сталинских лагерях и годах из написанных в недавние годы (рядом мог бы стоять «Остромов, или Ученик чародея» Дмитрия Быкова, если бы тот не увлекся своими псевдофантастическо-конспирологическими танцами вокруг фигуры Даниила Андреева). И, поскольку я немного припозднился с рецензией, уже, может быть, и можно про великий роман?
Александр Чанцев, "Частный корреспондент", 29.05.2014