«Обитель» Захара Прилепина: лагерный ад как модель страны
Захар Прилепин написал авантюрный роман о соловецких лагерях 20-х годов. Лев Данилкин увидел в созданном Прилепиным лагерном мире национальную историю в чистом виде и «мгновенную классику».
Конец 20-х годов. Артем Горяинов отбывает на Соловках срок — канон «лагерного романа» предполагает, что за политику, но нет, все не так просто, сходство с Сашей Панкратовым и вообще с условными «детьми-арбата» — мнимое. Место страшное, но у Артема сильный характер, и он везучий, как бывают везучими герои авантюрных романов; при желании, кстати, можно описать «Обитель» как пикареску — странную, но тем не менее. Это ад, но не совсем тот ад, представление о котором существует в массовом сознании, сформированном перестроечными разоблачениями сталинского режима; ад не столько солженицынский, сколько достоевский, не навязанный извне, а свой, самодельный, доморощенный. Ад, парадоксальным образом выглядящий как без-пяти-минут-утопия; ад с «афинскими ночами» и филиалами ивановской «башни»; с театрами и библиотеками; со спартакиадами, научными исследованиями и поисками кладов; ад, в котором проводится не только антропологический, но и экономический эксперимент по созданию уникальной, высокоэффективной формы хозяйствования в тяжелых климатических условиях. Да и среди заключенных здесь — неожиданная статистика — гораздо больше бывших чекистов, чем, например, священников. Не просто, то есть, место, где черти мучают невинные души; ад — но с важными нюансами. Так, некоторые души страдают тут безмерно — а некоторые едва ли не смакуют мгновения счастья; а бывает, невинные души сами оборачиваются чертями — и не раз; тогда как черти подлинные брезгуют, бывает, мучениями — и занимаются разумной, в каком-то смысле, просветительской деятельностью.
Ни о каком оправдании речь не идет: как такое оправдаешь — Бога убивают тут каждую секунду; только вот смысл затеи не в том, чтобы добавить еще несколько запоминающихся шокирующих сцен в каталог, составленный Солженицыным; и не в том, чтобы рассказать «окончательную правду о большевистских преступлениях на Соловках» (время действия, заметьте, — до Большого террора, еще портреты Троцкого висят).
Что Захара интересует, так это национальная история, которая здесь представлена в химически чистом, лабораторном варианте. Соловки — и есть Россия, макрокосм в микрокосме; остров как модель страны. Страны, где Бог остался голый, и на наготу эту смотреть неприятно. Лагерь этот — где торжествует самоорганизация — доказательство того, что здесь, на этой территории, все время реализуется один и тот же — библейский — сценарий: невозможно болтать про «нормальную европейскую страну», состоящую из граждан, которые — так уж получилось — тематизированы властью и одержимы идеей спасения. Плохо ли, хорошо — так уж есть; судьба такая.
Нелепо пересказывать романные беседы — с намерением выпарить «окончательный смысл» из большого, полифоничного романа, где с десяток героев-идеологов, и у каждого есть какая-то своя, неопровержимая правда; любая короткая рецензия на «Обитель» неизбежно окажется вспышкой вульгарности. Очень грубо: роман про то, что и начальство не с Луны приехало, и заключенные — продукты российской культуры и истории. Звери все — и палачи, и жертвы; легкость обмена ролями свидетельствует о внутреннем родстве. Но только не потому что и те и те — «рабы», как брешут про них, а потому что готовы ад устроить другим — лишь бы спасти и спастись.
Поразительно, сколько силы было в руке, которая делала этот 700-страничный текст, сколько умного, красивого и подлинного в нем: от диалогов до описаний природы, от детальности исторической реконструкции — до необычной, нарушающей грань между фикшн и нон-фикшн композицией, от параллели между убийством отца и неприятным «голым Богом» — до идеи заселить лагерь клонами фигур Серебряного века, от героев второго плана — до надрывности или остроумия отдельных сцен (и сон штабелями на Секирке, и сцена с баланами и филоном, и открывающая сцена романа, пародирующая разговор в салоне Шерер, тут есть из чего выбрать, — все это «мгновенная классика», с момента публикации).
Единственная проблема «Обители» состоит в характере главного героя; приключения — есть, а развития, метаморфоз характера — нет. Он крепкий и умный, этот Артем, — и в начале, и в середине, да и в конце тоже. Это, собственно, всегда была главная «проблема Захара» — с «Патологий», с «Саньки»: слишком сильные, не подходящие для романов, протагонисты: таких невозможно ни принципиально улучшить, ни сломать; с чем приехали, с тем и уехали. Надо ли специально следить за экстралитературной деятельностью Захара, чтобы понять, откуда такие персонажи берутся? Да вряд ли; ясно, что и Артем Горяинов — это тоже он, еще одна его «обезьяна».
Захар крут — и только перечитывая некоторые сцены в «Обители», понимаешь — насколько; даже уже и не по-нашему, не среди отечественных своих коллег, — а в мировом, что называется, масштабе; по-голливудски; так на Тома Круза смотришь в последней «Миссии» или «Джеке Ричере». Круто.