Лицом к лицу с войной
Прочитал роман нижегородского прозаика Захара Прилепина «Патологии», посвященный событиям Чеченской войны. Поражает уже сам стиль, которым он написан — какое-то невероятно гармоничное сочетание таких несочетаемых категорий, как «прекрасное» и «безобразное», явленное при помощи очень тесного соседства ярких поэтических образов и чисто реалистических описаний кровавого военного быта.
Вот как поэтично, к примеру, герой романа Егор Ташевский описывает нам процесс чтения книг своим отцом: «Когда отец читал, он не дышал размеренно, как обычно дышат люди. Он набирал воздуха и какое-то время лежал безмолвно, глядя в книгу. Думаю, воздуха ему хватало больше, чем на полстраницы. Потом он выдыхал, некоторое время дышал равномерно, добегал глазами страницу, переворачивал её и снова набирал воздуха. Он будто плыл под водой от странице к странице…» А как восторженно он говорит о глазах своей проснувшейся возлюбленной: «Даша быстро закрывала глаза, но зрачки уже не умели жить бесстрастной ночной жизнью и оживали снова. Так два козлёнка выпрыгивают из зарослей лопухов и крапивы, поняв, что пришел хозяин…» А вот как он передаёт ощущение страха, которое то и дело испытывает во время стычек с чеченцами: «Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, — чувствуется, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает, касаясь тебя босыми ногами, ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха… Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли извёстка, то ли пух его белый…» И рядом — буквально через две строки — портрет боевого товарища: «…Валя Чертков, с опухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз. „Убили братика твоего, Валя“, — хочу я сказать, но не могу». А несколькими страницами далее, еще более резко уходя от какой бы то ни было поэтичности и образности, приводится чисто натуралистическое описание увиденной автором во время боя с чеченцами картины: «По нам бьют снизу, с первого этажа. Они нас всех здесь угробят. Быстро, молча спрыгиваем вниз, не оставаться же здесь, на чердаке… Видим, что нескольких наших парней, рванувших на первый этаж, сразу положили из пулемёта… Они скатились по лестнице, их, нелепо раскоряченных, убивают в сотый раз, стреляя и стреляя в мертвые тела, которым больше не ведомо отчаянье, переполняющее нас…» И дальше совсем уж без всяких прикрас — один голый ужас: «На площадке несколько трупов, кровища, кишки, неестественно белые кости, куски мяса, — видно, снизу пальнули из „граника“ (т.е. гранатомёта — Н.П.) прямо в толпу. Кто-то визжит истошно, неумолчно…»
Роман молодого писателя нельзя назвать агитационным и пропагандистским, так как вместо необходимого для этого воспевания воинского подвига в нем изображается один только бесконечный страх этих оказавшихся в кровавой каше войны мальчишек (не случайно автор употребляет для самонаименования себя и своих друзей исключительно мирное, дворовое слово «пацаны»), думающих только о том, зачем они здесь находятся и — и убьют ли прямо вот сейчас или секундой позже: «Пацаны смотрят на дома, на пустые окна в таком напряжении, что, кажется, лопни сейчас шина, многие разорвутся вместе с ней. Ежесекундно мнится, что сейчас начнут стрелять. Отовсюду, из каждого окна, с крыш, из кустов, из канав, из детских беседок… И всех нас убьют. Меня убьют…»
Но кто знает, может быть, подвиг как раз и заключается не столько в самом падении телом на вражескую амбразуру, сколько именно в преодолении такого вот парализующего страха смерти? А бросок на амбразуру или там, скажем, шаг со связкой гранат под танк — это уже только следствие этого преодоления…
Читая роман Захара Прилепина, начинаешь отчетливо понимать то состояние, в котором находился в момент убийства чеченской девушки Эльзы Кунгаевой полковник Буданов. Когда вокруг царит одна сплошная смерть, когда не знаешь, выстрелит в тебя сейчас эта сгорбленная старуха, эта красивая стройная женщина или этот оборванный мальчишка, остаётся только один способ защиты — выстрелить в них самому и первым.
И ещё, читая роман «Патологии», понимаешь, что человеческая жизнь сегодня стала таким же расхожим товаром, как жевательная резинка, батончики «сникрес» или баррели нефти, и что с просторов России, словно пыль южным ветром, сдуваются жаждой быстрого обогащения последние остатки патриотизма, верности, чести, и остаётся одно сплошное предательство: «…Чичи вошли в город через Черноречье вчера ночью, — говорит собр. — Часть чичей в Грозном уже недели две ошивалась. Чеченские милицонеры говорили, что боевички в городе, — нам говорили, мне лично говорили. Говорили: „Скоро будут город брать“. И нашим генералам говорили тоже. А генералам похеру. Как это называется? Предательство!..»
Я думаю, что этот роман вызовет довольно много нареканий со стороны тех, кто хотел бы, чтобы Чеченская война изображалась в литературе исключительно в чистых и благородных тонах (когда-то так было и с повестью Юрия Полякова «Сто дней до приказа», которая своей нелакированностью вызвала испепеляющий гнев тогдашних генералов Советской Армии), но, наверное, важнее всё-таки не приглаженность неприятных для воинского руководства моментов, а ПРАВДА о том, что вот уже почти десять лет происходит в Чеченской республике, и во имя чего там изо дня в день погибают наши мальчишки. Которым бы любить своих девчат да растить сыновей, держа их ручонку в своей мужественной ладони.
Весьма немаловажный для романа (на мой взгляд, так именно она-то как раз и даёт этому повествованию право называться романом) является линия Даши, постоянно переплетающаяся с рассказываемой нам трагической историей. Именно второй план выступает в романе тем нравственным фоном, который помогает увидеть подлинное лицо Егора Ташевского и понять, что же для него в этой жизни является главным, что наполняет его душу, помимо затопившего её страха перед смертью. Он не размышляет перед нами на высокие темы, почти не вспоминает о Боге (один только раз в разговоре со своим товарищем по кличке «Монах»), не старается блеснуть перед нами своим интеллектом, но мы видим, что в его душе живёт любовь, и этого оказывается достаточно, чтобы поверить в то, что он оставлен в живых не просто благодаря авторскому своеволию, а для того, чтобы с его гибелью не оборвалась и эта столь необходимая нашему веку ниточка любви. Потому что, как сказано апостолами, Бог есть любовь, а Бог — должен быть вечным…