«Мы не боимся апокалипсиса»

Искусство и литература всегда отражали страхи, которые бродили в обществе. О каких фобиях рассказывает современная литература?

Искусство вообще и литература в частности — зеркало наших страхов. Как Толстой — «зеркало русской революции». Зеркало и предвестие. Пытливый взгляд художника в предметах обыденных может усмотреть глухой знак беды. Так пылающие московские закаты для символистов пророчили скорую гибель старого мира. «Мир рвался в опытах Кюри атомной ядерною бомбой», — писал Андрей Белый, когда до изобретения ядерной бомбы было еще далеко. Но предчувствия не обманули. Апокалипсис, как предсказывали символисты, состоялся. Причем в отдельно взятой стране. В 1917 году. А когда из разрушенного до основания стало возводиться чудовищное здание нового режима — советского, — тут только настоящие страхи и начались. Уже после апокалипсиса.

В современных фобиях наметился прогресс. Апокалипсиса уже никто не боится. Если уголовные романы сотнями выходят каждый месяц, если многочисленными сериалами о жизни славных милиционеров, матерых авторитетов и бравых спецназовцев пичкают ежедневно с утра до вечера, невольно во всем этом видится лишь рутина и обыденность. И вряд ли она может пугать больше, чем фантастические ужасы триллеров и кровавые сюжеты боевиков.

Страхов стало гораздо меньше потому, что на наиболее распространенных из них спекулировали и литература, и кино, и телевидение. Чтобы по-настоящему испугать, теперь нужна изобретательность — в искусстве по крайней мере. Ведь в прошлом остались не только «Невозвращенец», «Бригада» и «Бешеный», но и «Ночной дозор».

Уже «Кысь» Татьяны Толстой страшным голосом прокричала о постапокалиптических временах, о наступающем новом пещерном веке, когда забудутся и книга, и буква. Уже благодаря Ольге Славниковой пережит 2017 год. Уже Владимир Сорокин в «Дне опричника» соединил будущее с эпохой Ивана Грозного, опричнину с КГБ, православие с национализмом, Великую Русь с китайской стеной. И ничего. Посмеялись, сочли забавным и стали носить ключи к «меринам» («Мерседесам») с брелками в виде собачьей головы и волчьих хвостов. Проехали.

И о какой боязни революции и войны может идти речь после книг Эдуарда Лимонова, после романа «Санькя» Захара Прилепина? Напротив, здесь нет и тени страха. Герой последней прилепинской книги «Грех» современной жизнью приспособлен к любой ситуации и одинаково спокойно чувствует себя и в роли грузчика, и в роли могильщика. Не страх, а усталая меланхолия и презрение — вот эмоции, которые вызывает у него окружающая действительность.

Кажется, что обыватель устал бояться. Он скорее готов разделить пессимистический цинизм прозы, чем поверить в очередной апокалипсис. И понятно почему. Долгое время литература и кино заставляли его переживать апокалипсис ежедневно. Так что заинтересовать его можно в лучшем случае падением доллара или обвалом рынка. Или проблемой глобального потепления и птичьего гриппа. Тоталитаризма он не боится, в революцию не верит, к коррупции привык, к «государственным интересам» относится с неприкрытым скепсисом. И уж совсем не готов поверить в злокозненную политику Америки, в коварные игры Запада — это уж и вовсе повторение пройденного.

В этом смысле литература политтехнологам не помощник, поскольку обо всем уже читателя предупредила, всем, чем могла, испугала. Ни грядущий хам, ни грозящий хаос, ни раскол державы, ни всеобщее безумие воображение не поразят.

Нет художественных откровений в сфере ужасов, и это отчасти вселяет надежду. Потому что вряд ли причина тому — беспечность и недальновидность.

А может быть, как раз в этом главный ужас и есть?

Николай Александров