О критике критики
В конце прошлого года на страницах нашей газеты развернулась дискуссия о литературной критике.
Есть ли она вообще? А если есть, то каковы её задачи? Свои ответы в предыдущих номерах предложили Алиса Ганиева, Роман Сенчин, Захар Прилепин, Дарья Маркова, Наталья Рубанова, Валерия Пустовая, Андрей Рудалёв и Андрей Смолин. Сегодня — взгляд на проблему новосибирского критика Владимира Яранцева.
Критики сейчас много. На любой вкус. Наш главный критический академик, «путеводитель» и энциклопедист, знающий литературу поименно и «по понятиям», Сергей Чупринин, насчитывает целых четыре её разновидности. В эту тетроду не попала критика «молодая», и это уже показатель отношения к ней, которая с завидной настойчивостью ищет своё место в литературе.
Молодая критика не ищет лёгких путей. Иначе она не выбрала бы предметом своих изысканий реализм, до сих пор неразгаданный и многоликий. И за этот благородный порыв, этот свежий юношеский максимализм удостоилась насмешливой, если не сказать больше, статьи Сергея Белякова в «Вопросах литературы» (2007, № 4). Читая эту путаную, зато хорошо оснащённую цитатным материалом статью, надо помнить о другой вечной русской путанице. Реализм — слово тяжёлое, монументальное, взрослое. В отличие от «весёлого» слова «постмодернизм». Но «молодые, 22-летние» «двухтысячники» (то есть живущие и работающие в 2000-е годы) ратуют за «взрослый» реализм с приставкой «нео-». А немолодые, и давно уже 70-летние, вроде В.Аксёнова, продолжают влачить свой искусственно молодящийся п-зм. Одни спешат построить новую русскую литературу, другие уже никуда не спешат. Так было, так будет.
Другое дело, что наша литература никогда не была просто литературой. Несмотря на титанические усилия Ерофеевых и Ко, которые хотели бы видеть в прозе и критике разновидность поп-культуры, в крайнем случае, менеджмента. «Двухтысячники» взрослеют и мужают не по годам на обломках советской империи и ужасах кавказских войн за сохранение этих обломков. А «шестидесятники» и их постмодернистские отпрыски вроде В.Пелевина только и делали, что воевали со всем советским, даже когда этого советского давно уже не было. И до сих пор воюют, как В.Войнович и его третья часть «Чонкина». Непонимание лит. поколений, тем более таких кричаще разных, как Д. Гуцко, З.Прилепин, В.Пустовая и др., и В.Аксёнов, В.Войнович, С. Чупринин и др., печально, фатально и зачастую лишено аполитичности. Хотя и не означает войны поколенческой. Лит. войны совсем не похожи на «обычные»: перемирия и «холодные» фазы тут бывают намного чаще, чем «горячие». Вспомним хотя бы классический пример буйного цветения модернизма 1890-х годов, упадка реализма рубежа веков и неореализм 1900-х с фигурой погранично-компромиссного Л.Андреева.
Итак, взаимонепонимание не есть война. Но часто хороший повод к ней, мобилизующей новые отряды как прозаиков с поэтами, так и критиков. Убедиться в этом помогает всё та же статья С. Белякова со скептическим названием «Новые Белинские и Гоголи на час», где автор ведёт уничтожающий огонь по стану «молодых», дерзнувших объявить о собственной литературно-мировоззренческой позиции. Но вместо массированного огня у С. Белякова получаются лишь одиночные выстрелы. Сначала по «одинокому знаменосцу» Сергею Шаргунову и его манифесту семилетней давности. Потом по «въедливой и трудолюбивой» Валерии Пустовой, которую автор называет «главным идеологом» «новой волны». Один виноват в «отрицании литературы 90-х», которую по наивности принял за постмодернизм. Другая в том, что «прибегает не к художественным, а к моральным критериям». А из достаточно общей цитаты из статьи Василины Орловой о том, что «одна из главных задач критика… в том, чтобы способствовать развитию писателя», С. Беляков сделал вывод о тоске лит. молодёжи «по „руководящей и направляющей“.
Таким-то вот образом наш критик критиков и находит главное разящее оружие: беспроигрышный тон надменной иронии. Соблазн сей велик, ибо С. Беляков, в отличие от младших коллег, твёрдо уверен, что постмодернизм — загадка, вещь в себе, вечная и потому притягательная непонятность. Реализм и того хуже: «не каждому профессору-филологу» по зубам, что уж тогда говорить о В.Пустовой, вчерашней студентке. А уж реализм «новый» и вовсе феномен недосягаемый, доступный только смелым, а «смелость города берёт», усмехается автор.
Не зря считается, что ирония — вещь эпидемически заразная. Целое поколение 90-х переболело с тяжёлыми последствиями для них и литературы. Но С. Беляков, раз утвердившись в мысли о наивной смелости «знаменосца» и «идеолога», взял, говоря его словами, «в руки вожжи». И вот уже Роман Сенчин аттестуется «образцом „нового реалиста“, лишённым творческого воображения, способности фантазировать и даже просто сочинять». А «знаменитый анализ» В.Пустовой удостаивается «грязного», зато классического сравнения с отрывком из «Что делать?» Чернышевского (о грязи «реальной» и «фантастической»). Не по нраву С. Белякову и то, что критики «новой волны», пишущие о современной военной прозе, обошли вниманием самого А.Проханова, что чревато как минимум непрофессионализмом. Как будто критик не имеет права на аутентичное исследование отнюдь не бедных художественных миров А.Бабченко или З.Прилепина вне диктата авторитетов. Даже таких, как автор «Чеченского блюза» и «Идущих в ночи».
У иронии, однако, помимо её интеллектуальной (точнее, интеллигентской) сути, есть и другая сторона. Она часто склоняет ирониста к поспешным и «уютным» выводам вроде следующего: «Критики „новой волны“… создали свой уютный мирок, свой уголок литературного пространства, свой филиал», которому «не зачем связывать себя с литературной» «мертвечиной». Сам С. Беляков, однако, весьма несерьезён, когда едва ли не требует от молодых новых «Зависти», «Двенадцати стульев» и даже «Тихого Дона». И при этом забывает, что, например, «Зависть» «Завистью» сделал не только Ю.Олеша и не только 1927-й год, но и долгие годы усвоения и осмысления рядовым и нерядовым читателем разных поколений. Аркадий Бабченко, Р.Сенчин тут, согласно автору статьи, безнадёжно отстали, если уж даже «лучшим образцам литературы 90-х» они так же «безнадёжно проигрывают». (И это после того, как сам он, по сути, развенчал лит. процесс тех лет!). Да уж не болен ли сам С. Беляков этой чисто литературной болезнью, когда придирчиво рассуждает: вот эти «перспективные, талантливые», а эти «хорошие очеркисты и бытописатели», а вон тот и вовсе «новой революции в литературе не совершил».
Таким образом, у С. Белякова есть все основания с радостью сообщить, что «новый реализм оказался мифом». И «война», начатая автором статьи против молодого и «смелого» реализма в прозе и критике, благополучно выиграна. Хотя бы и одиночными выстрелами. Хотя бы и с помощью безотказной иронии и навязчивых сравнений с Белинским, Добролюбовым, Чернышевским и Писаревым. Хотя и непонятно, при чём тут эти революционеры в искусстве, политике и общественном сознании, действительно не любившие ни Фета, ни Лескова. Но есть ли Феты и Лесковы, Пушкины и Гоголи в современной «немолодой» литературе? Неужто Т.Кибиров и В.Пелевин? Но с ними и воевать не надо по причине их добровольного саморазрушения. Не в «Белинские и Гоголи» стремятся попасть С. Шаргунов, З.Прилепин, В.Орлова, В.Пустовая и их соратники, а осознать своё место в литературе.
И здесь им, особенно критикам, позавидуешь завистью Кавалерова из «Зависти» и С. Белякова из «ВоПлей» вместе взятых. Я говорю не о феноменальности той же словоохотливой В.Пустовой, неутомимо раздвигающей горизонты своих критических штудий (разве можно при этом обойтись узко заданным «неореализмом?) и листаж своих статей — достаточно взглянуть на её последние, „октябрьские“, от О. Павлова-критика до В. Маканина-пророка. Было бы за счёт чего „раздвигать“.
Это я о среде — литературной, культурной, книжной. Увы, лишь москвичам доступна в полной мере роскошь полноценного лит. общения. Да и как им не общаться, если удельный вес литераторов на единицу населения в столице достигает критического (в обоих смыслах слова). Тут хочешь не хочешь, а станешь критиком, начнёшь создавать лит. группы, плодить манифесты и «старые добрые концептуальные статьи». У нас же, за Уралом, — пустота, тишина и книжный голод. Мы часто живём отражённым светом статей и рецензий, глядя на упоённо-небрежные толстожурнальные «анализы» тех книг, что нам зачастую недоступны. И страстно жаждем первоисточников. Это к вопросу о литературной критике и её полноценности в самом конкретном, материальном (недостаток хороших и очень хороших книг) понятии этого слова. Спросил же «звёздный» критик Н.Александров, посетив с плеядой своих друзей и единомышленников наш ноябрьский Новосибирск: дошла ли до вас книга С. Минаева «Духлесс» (здесь важно не что дошла, а что такой вопрос вообще возник)? И назвал же досточтимый Виктор Топоров из СПб автора этих строк «неким Яранцевым» (оценочность здесь, надо понимать, не личная, а географичная). И если С. Чупринин написал однажды: «Критика — это критика», то можно его слегка поправить: «Критика — это московские критики».
И всё-таки, несмотря на такой ярко выраженный географический шовинизм, надо радоваться. Тому, что хоть там-то, за Уралом и на самом Урале (тот же С. Беляков) критика есть, критика живёт, пусть и с симптомами поколенческих недоразумений. Критика, которую, по В.Пустовой, «выносит на… вторичные ресурсы вдохновения». Были бы «первичные», вот в чём вопрос. И совсем не мало, что им, молодым, удалось «избежать добролюбовского соблазна» и уйти «от прагматичной и примитивной РR-критики». Это я вновь цитирую С. Белякова, на примере статьи которого видно, как на самом-то деле у нас неплохо обстоит дело с критикой, если можно критиковать критику. То есть работая, как сказала бы «главный идеолог» молодой критики, на «третичных ресурсах вдохновения». Потому-то весь запал автора статьи в «ВоПлях» свёлся к пожеланию молодняку очевидного: «Поскорей уйти с детской площадки „молодой литературы“, „строже взглянуть на себя и „соседей по песочнице“.
Такая вот лит. педагогика под маской лит. критики. Или критика с педагогическим уклоном. Между тем С. Беляков не увидел того, о чем уже сказано здесь вначале: «молодые» уже «немолоды», «дети» — давно не дети. Чуть ли не со своего лит. рождения. Достаточно взглянуть на творчество Захара Прилепина (одного из немногих, доступных в Сибири), чтобы понять эту простую мысль. Вряд ли лит. ребёнок мог бы написать «Грех» (младенцы безгрешны), восхищаться Л.Леоновым, называя «глыбами» не только его «Пирамиду», но и «Evgeni, ю Ivanovn, у» и «Дорогу на океан», и так ненавидеть российские киноновинки, что воскликнуть: «Убил бы, право слово, уродов, снимающих подобную пакость» («Лит. Россия», № 36). Тут даже Д. Быков, изощрённый в лит. репутациях «премиальный» знаток сложнейшего Б.Пастернака, растерялся, начав своё предисловие к прилепинскому «Греху» со слов: «Не совсем понятно, что делать с Прилепиным, по какому разряду его числить». А вот С. Беляков хочет понять и что-то сделать с целой группой таких вот молодых и амбициозных «Прилепиных» в прозе и критике. Д. Быкову остаётся в конце предисловия подтвердить, что с автором «Греха» «ничего нельзя сделать». А делающему вид, что он не растерялся и всё знает, С. Белякову остаётся только позавидовать желанию молодых «управлять самим лит. процессом».
В конце концов, это законное право той прозы и критики, которая чувствует свою правоту. А критике, как и во времена «Белинских и Гоголей», никуда не уйти от своей врождённой обязанности выносить приговор, согласно древнегреческой расшифровке своего названия. Молодость — дополнительное преимущество критики, и только затем её изъян. Так же, как, несмотря на свой солидный возраст, вечно молодым останется реализм, в общем-то, и не нуждающийся в омолаживающей приставке «нео-». И чем более он, этот возрождающийся ныне реализм, внутренне да и внешне молод, тем ценнее, честнее, безгрешнее критика. В этом и заключается урок статьи Сергея Белякова, который сам автор преподал скорее самому себе, чем «молодым».