Слово и демо
Известные российские писатели поделились с «Экспертом» своими взглядами на то, как решается задача трех тел — Власть–Общество–Литература — в эпоху суверенной демократии
Для начала — парочка аксиом. Ну или того, что снабжается штемпелем «аксиома» если не за школьной партой, то на вузовской скамье.
Россия — страна литературоцентричная. Не в том даже смысле, что «самая читающая» (тут уже давно есть ба-альшие вопросы), а в том, что литература в составе ее судьбы имеет больший удельный вес, чем, скажем так, принято. Кино — оно, может, и важнейшее из искусств, но литература — главнейшее, восклицательный знак.
Коллизия «Поэт и Царь» — это про нас. Поэты всех разновидностей, начиная с «нашего всего», отрефлексировали и перестрадали ее во всех видах, цари всех пород, от Романовых до генсеков, воспринимали ее всерьез, сплошь и рядом самолично занимаясь селекцией литературы вплоть до физической выбраковки литераторов.
Литература в любезном отечестве привыкла выполнять общественные функции, не сказать поручения, хотя бы в силу отсутствия пресловутого «гражданского общества»: народ, демос, имелся, а общество отсутствовало, насчет чего высказывался еще Салтыков-Щедрин; так что для населения требовалось сформулировать все четко и красиво, вольнодумные концепции или властная идеология — все обязано было воплотиться в текст; так было, по крайней мере, до 90−х годов прошлого столетия.
…Ну и еще парочка, уже скорее теорем, доказуемых достаточно легко.
В последние — «нулевые» — годы отечественная словесность (и даже уже — беллетристика) отчетливо политизировалась. Попытки социальной диагностики или прогностики, исследование (чаще всего фарсовое) механизмов русской истории, диверсионные рейды на территорию идеологии — во всем этом замечена чуть не половина из достойных обсуждения литераторов: Сорокин и Славникова, Быков и Прилепин — список можно длить, и не будем забывать про Пелевина, который практически в одиночку делал то же самое в 90−е и продолжает ныне.
Дальше — больше: о влиятельной оппозиции у нас говорить сложно, но как минимум самые яркие оппозиционеры рекрутируются из действующих писателей: Лимонов, Проханов. Можно, пожалуй, сказать, что литература возвращается на общественный ринг; нельзя, правда, сказать, насколько это возвращение заметно читателю и важно для него.
Ближайшее воскресенье официально назначено не «судьбоносным днем», конечно (сомнительная судьбоносность, коли ответ задачи записан в конце учебника), но — точкой отсчета. Нынешняя власть и — шире — нынешний порядок вещей намерены продемонстрировать, что они всерьез и надолго. В успехе демонстрации не сомневается никто — и одновременно во «всерьез и надолго» сомневаются многие; что в книгах, что в разговорах сквозит предчувствие перемен, иногда — перемен катастрофических. И понятно, что в стороне от этой коллизии литература не останется. Любая актуальная литература, а не только обаятельный бузотер Доренко с его шутовским «2008».
Поэтому «Эксперт» решил задать два вопроса семи русским литераторам, чьей прозе слова «общественно-политический» зримо не чужды. Вот эти вопросы:
1. Принято полагать, что отечественная литература начиная как минимум с Радищева и Державина играла роль арены, или полигона, где формировались и сталкивались политические, социальные, философские, исторические идеи — западнические и почвеннические, великодержавные и революционные, далее везде. Фактически именно в литературе писался «протокол» (в компьютерном, так сказать, понимании) для всех форм русской общественной жизни. Как вам кажется, сохраняет ли русская литература эту функцию сегодня (или, если угодно, вернулась ли эта функция после паузы 90−х), востребована ли в таком качестве обществом и — почему так, хорошо это или плохо, полезно или вредно?
2. Как вам представляется: рассматривает ли литературу в таком качестве нынешняя власть (а хоть бы и оппозиция) — и заметны ли вам попытки это ее качество использовать для достижения тех или иных идеологических целей?
Ответы — без изменений и комментариев — мы публикуем ниже.
Эдуард Лимонов
Писатель, поэт, авантюрист (вплоть до участия в локальных войнах), радикальный политик — лидер оппозиционной Национал-большевистской партии. Для многих — живой классик, для многих — провокатор и нарушитель табу. Автор книг «Это я, Эдичка», «Дневник неудачника», «У нас была великая эпоха», «Книга воды», «Торжество метафизики» и многих других. Живет в Москве.
1. Обо всей современной литературе не могу говорить, я ее мало читаю. Но я сам, безусловно, писатель старого, «учительского» типа, и если это пока не очевидно для всех, то со временем станет понятно, что паре поколений молодежи я сумел дать смысл жизни — и через свою политическую деятельность, и через свои книги, штук восемь которых были написаны в тюрьме. Так что да, я претендую на роль «властителя дум».
2. Ни власть, ни оппозиция сейчас не находятся на том уровне развития, чтобы рассматривать литературу с подобной точки зрения. Попросту потому, что они объясняют человека исключительно как потребляющее животное. А мне, напротив, кажется что человек — существо в первую очередь эмоциональное, амбициозное, и страсти в нем бушуют. А еда и прочие вещи на самом деле не так уж важны, не определяющи.
Дмитрий Быков
Писатель, журналист, публицист, поэт, теле— и радиоведущий, один из самых энергичных и работоспособных людей в русской словесности. Автор четырех опубликованных романов («Оправдание», «Орфография», «Эвакуатор», «ЖД», пятый — «Список» — на подходе), сборников стихов, рассказов и статей. За биографию Бориса Пастернака, вышедшую в серии ЖЗЛ, получил весомую премию «Большая книга». Живет в Москве.
1. Это все не совсем так, по-моему. Русская литература не занималась социальным проектированием как таковым. Скорее все сказанное можно отнести к фантастике — вот там действительно производилась апробация утопий, реализация прожектов, материализация чувственных идей и так далее. Диапазон был широкий — от сказок Щедрина до «Мы» Замятина. А так — я согласен с режиссером Сергеем Соловьевым: не была русская литература «литературой идей», не тем ценна, скорее это литература эстетская, ищущая все большего жизнеподобия и выразительности.
Даже у Достоевского нет «столкновения идей» — есть теоретическая «идея» и художественное ее опровержение. В этом вся специфика русской литературы — вопрос ставится в этической (социальной, философской) плоскости и разрешается в эстетической. Раскольникову никто ничего не может возразить, но вся атмосфера романа вопиет против жестокости. Верховенский непобедим, но Шатова слишком жалко, чтобы можно было вообразить победу нечаевщины. Человеческое всегда оказывается сильней и универсальней идейного.
В смысле этой человечности у русской литературы соперниц нет: она только человеком и занималась (тогда как французы, немцы, американцы, что греха таить, часто делали упор на социальное, финансовое, биологическое и прочее). Человек — это что-то, что остается, если отбросить гендерные, национальные, возрастные, финансовые и политические характеристики; вот в этом русская литература всегда была сильна, и сейчас тоже. Достаточно назвать Улицкую, Кучерскую, Москвиных (обеих), Гришковца, Валерия Попова, Александра Мелихова, Петрушевскую, лучшие вещи Пелевина, Веллера, Успенского. Они наглядно доказывают, что функция русской литературы (да и русской общественной жизни) не формулирование и не иллюстрирование идей, а дезавуирование их при помощи все той же человечности, которая богаче, шире и художественно убедительнее любого умозрительного конструкта.
2. С властью интересно: она, кажется, недовольна своими информаторами и желала бы узнать правду непосредственно от писателей. Но социальный реализм свое отжил, его уже недостаточно для формулирования всей правды — это все равно как пытаться описать ньютоновскими формулами эйнштейновский мир. После Кафки и Джойса, после наших Белого и Пастернака, Стругацких, Набокова, Трифонова, Солженицына — бессмысленно описывать жизнь как быт. А к восприятию сложной литературы, к деланию выводов из нее власть не готова (иначе, читая русскую прозу семидесятых, давно бы нашла способ осуществить перестройку сверху в менее травматичном варианте или хоть не так тупо давить инакомыслие).
В общем, власть, я думаю, и рада бы рассматривать литературу как арену идейной или нравственной борьбы, но ведь для интерпретации этой литературы надо хотя бы выучиться читать. А я не убежден, что во власти сидят люди, способные правильно прочесть ту же Петрушевскую (и она еще не самый сложный писатель). Короче, если власть хочет получать из литературы точные сведения о жизни народа — пусть учится читать и интерпретировать. Но это трудно. Поэтому, кажется, востребованным литературным жанром сегодня является только донос, для которого и автору, и читателю вполне хватает начальной школы.
Александр Проханов
Писатель, журналист, публицист, оппозиционер, редактор газеты «Завтра». Автор книг «Иду в путь мой», «Дерево в центре Кабула», «Надпись», «Политолог», «Теплоход „Иосиф Бродский“», «Пятая империя» и так далее. Живет в Москве.
1. Литература как чувствилище общества не переставала быть таковым и в девяностые. Мировоззренческий хаос, который возник с крушением национальной и левой идей, метафизическое контрхристианство — все это было блистательно отражено в постмодернизме. Как бы сейчас ни бранили постмодернизм, это его большая заслуга, прежде всего таких авторов, как Пелевин и Сорокин. И опять же, литература раньше, чем идеологи, начала формировать основы новой русской имперской идеи, этого пятого по счету кристалла. Это и популярная, «подлая», так сказать, литература, которая загромождает развалы, на которую не обращают внимания критики, но она тем не менее формирует вкус и взгляды огромного количества людей. Это и литераторы питерской школы — Павел Крусанов и ваш покорный слуга, проживающий в Москве, — все это пласт имперской литературы, отображающий тенденции развития русского государства. Что касается влияния, то оно происходит неявно. Мы помним времена, как в начале становления советского строя, когда существовали базовые книги, определяющие вектор развития государства, державы. Это и «Разгром» Фадеева, и «Хождение по мукам» Толстого, и весь Маяковский. Или перестроечные книги, выполнявшие функцию могильщиков советского строя, они были тоже очень важны, все те, кто шел за катафалком, — это и «Дети Арбата» Рыбакова, и «Белые одежды» Дудинцева, и «Пожар» Распутина, и «Печальный детектив» Астафьева. Потом на свободу вырвались другие энергии, об этом я уже говорил. Но сейчас государственнические идеи все сильнее проявляются в литературе, правда, влияют они на государственную идеологию опосредованно, поначалу просачиваясь на страницы высоколобых СМИ, а уже после — в реальную политику.
2. Да, как я только что сказал, впрямую партии остаются индифферентны к ценностям современной актуальной литературы. Это говорит о том, что нынешние партии еще сыромятны, они не обладают достаточно чуткими чувствилищами для улавливания тонких идей. Одни попросту отстали, другие, как ЕР, едва сформировались и напоминают непрожаренный бифштекс — им подавай что-то грубое, мясо жизни. Мое сотрудничество с КПРФ также кончилось ничем — Зюганов и компания не понимают красоты левой культуры. В этом отличие от Запада: их бомонд — это прежде всего явление культуры. Это хорошо знает Эдуард Лимонов, который построил свою партию на основе собственных книг и образов, на мощной эстетической базе. А остальные партии к культуре черствы. Меня в этом смысле особенно огорчила история с Сергеем Шаргуновым, которого сначала взяли в тройку «Справедливой России», а потом изгнали. Писатель, молодой интеллектуал, он мог бы привнести в политику новое, свежее.
При этом, кажется, Кремль после централизации экономической, политической, информационной — у государства сейчас монополия на электронные СМИ, все крупные телеканалы являются государственными — будет делать инвестиции в культуру. И такой ресурс, как литература, тоже будет скорее всего освоен. Посмотрим.
Алексей Евдокимов
Писатель, журналист, сценарист, соавтор романов «[голово]ломка», «Серая слизь», «Фактор фуры» и сборника повестей «Чучхе», автор двух сольных романов — «Тик» и «Ноль-ноль» (готовится к изданию), лауреат премии «Национальный бестселлер» 2003 года. Живет в Риге, Латвия.
1. Ну, разумеется, плохо и вредно — художественная литература вынуждена брать на себя общественные функции тогда, когда общество недоразвито и отсутствуют нормальные, естественные инструменты гражданской дискуссии в виде, например, свободных СМИ. Что мы и наблюдаем — с малочисленными и краткими перерывами — все три столетия существования полноценной русской литературы. То есть, во-первых, эта ситуация говорит о неблагополучии страны, а во-вторых, не идет на пользу словесности, у которой, вообще-то, другие задачи и средства: «Что делать?» и даже толстовское «Воскресение» с литературной точки зрения провальны.
И если современная русская проза (о поэзии вообще вряд ли имеет смысл говорить всерьез) отчасти возвращается к привычному делу, сбивается на взвинченную публицистическую скороговорку, если появляются «нацбольские романы» и семисотстраничные памфлеты вроде быковского «ЖД» — это лишь очередное подтверждение очевидного: того, что с обществом, со свободой политической дискуссии, с независимыми СМИ в России по-прежнему почти никак. Почему, скажем, крайне знающий журналист Латынина вместо документальных книг-расследований, поднимающих общественные бури и инициирующих расследования парламентские, пишет посредственные детективы? Вот именно — потому, что честное расследование тебя самого быстро превратит в фигуранта криминальной хроники в качестве жертвы. Ну и так далее…
Другое дело, что настоящий накал гражданских страстей словесности нашей все равно не грозит, независимо от наличия и свирепости внешней и внутренней цензуры. Хотя бы потому, что в отличие от шестидесятых годов позапрошлого или прошлого века общественные проблемы сейчас основной читательской массе глубоко до фени.
2. Власть в целом — нет, не рассматривает. Она слишком цинична (прагматична, если угодно) и до всяких там книжонок, как правило, не снисходит — в качестве ли читателя, цензора или заказчика. И слава богу.
Хотя отдельные персонажи и структуры, властью облеченные и властью созданные, занятые как раз идеологией (точнее, ее имитацией) и жаждущие публичности, по вечной русской привычке первым делом берутся за литературу. Следствием чего становятся гротескные мероприятия вроде встречи Путина с юными письменниками или вполне гнусные акции вроде попыток заведения дел на Сорокина, наездов на «Ультра.Культуру» и магазин «Фаланстер». Но это, думаю, не столько политика власти, сколько чрезмерное рвение исполнителей (что не делает ситуацию менее противной).
Ну, а о сверхсервильных биографиях высших чинов и боевиках про кристально патриотичных фээсбэшников не говорим — как о не имеющих отношения к литературе.
Татьяна Москвина
Писатель, публицист, последовательный противник губернатора Санкт-Петербурга Валентины Матвиенко. Автор книг «Смерть это все мужчины», «Всем стоять!», «Она что-то знала» и др. Живет в Петербурге.
1. Но когда же и где же идеи не оформлялись в слове, прежде чем воплотиться — уродливо или ничего, так себе — в реальности? Разве Мартин Лютер не был своего рода литератором? Был, хотя романов не писал. Я предпочитаю термину «литература» термин «словесность» — так вот: все идеи находят воплощение прежде всего в слове. Иногда — только в слове и находят. Это пока единственный известный нам с древности более или менее надежный способ консервации ментального. Россия здесь не лучше и не хуже никого: разве английский или немецкий роман девятнадцатого века не был самой что ни на есть ареной, где сталкивались и оформлялись идеи?
И паузы девяностых никакой не было, просто многие люди в это время находились в длительном шоке, книг не читали, вот им и кажется, что «ничего не было». Какая же пауза, если в девяностые воссиял Пелевин, а это, люби его или ненавидь, ярчайший пример «идеологии средствами литературы».
Другое дело, что жизнь стала развиваться помимо идей. Потому что если вы хотите дать ближнему по голове, снять с него часы и удрать, то вы не найдете идей, которые вас бы оправдывали. Нет их у человечества! Вы можете убить, снять и убежать — но без идейного оправдания. И здесь руководство переходит от слов к зрительным образам кинематографа, которые живут без моральной оценки (как всякая визуальность). Наши девяностые развивались под знаком соблазна американского кино. Оттуда все: стиль жизни, архитектура, машины, общение, внешний вид, жаргон, — конечно, в своем родном, извращенном варианте. Поскольку России предстояло стать гигантской пародией на цивилизацию — и она ею стала, с помощью подражания американскому кино и прочим формам западной жизни.
Но вот задача выполнена. Мы спародировали все, что возможно. Раздаются другие голоса. Качели пошли в другую сторону. Все настойчивее мысль о необходимости своего пути, о сбережении собственного нажитого. Люди стали писать резко, ярко, с большим опытом пережитого — но массы тем временем разучились читать, и разрушена структура нормативного почтения к словесности. Так что как талантливо ни пиши, это не будет иметь слишком уж сильного влияния. Это и плохо и хорошо. Потому что таким нехитрым способом блокировано как распространение светлых мыслей, так и воздействие темных сил и разрушительных идей! Как я люблю писать, ноль-ноль, главный русский счет.
Правда, в глубине души я все-таки верю, что хотя бы на мою жизнь и жизнь детей удастся «надышать тепла», необходимого для жизни. Для этого надо как минимум бороться с мерзавцами, которые сейчас алчно пожирают нашу жизнь вообще и Петербург в частности, и поддерживать всеми силами достойных людей.
2. Я знаю несколько случаев, когда в политическом пиаре работали профессиональные литераторы: писали речи, придумывали ролики, — и это было чудовищно. Чудовищно. Своим провалом в общественном мнении партия СПС не в последнюю очередь обязана этим литераторам (разумеется, я знаю все фамилии), которые уже давно ничего не знают о родимой стране, живут в круге Садового кольца и общаются друг с другом. Они покупают квартиры и дачи, часто ездят за границу, но талант они утратили начисто. Продажа состоялась. Писать заветное больше нечем — и незачем. То есть «Портрет» Гоголя в натуральную величину! Та же история буквально.
Поэтому боюсь я за талантливых людей, которых приглашают «наверх». В других странах, может быть, иначе, а у нас на верхах какая-то нездоровая атмосфера для живых людей. Единственный человек, которого я знаю и которого власть бы не испортила, — это Павел Крусанов. (Талантливый человек, любит Родину, в баню ходит и в Бога верует — редкий случай! Не знаю, почему за него не сражаются силы и величины всех мастей.) А так, обычно, литераторы, как и все прочие интеллигенты, являются прирожденными гнидами. Дай им хоть крошку власти, всех перережут, в крайнем случае — испишутся доносами. Писатели не лучше, а значительно хуже просто людей. Исключения редки. Пристегивать их в политику — получим веселые истории типа большевистских, вот там любили слушать прогрессивных писателей. И что мудрить? Есть главная идеологическая книга, так и называется — Книга: Библия. Отчего бы не воплотить отчасти то, что там предложено в Новом Завете? Правда, нужна еще одна заповедь, ее теперь обязательно надо добавить: «Не лги…»
А что власти бедные? Наши питерские даже, кажется, на фигурное катание не ходят — некогда. Какое там читать! Город надо курочить, население выселять куда-то!
Какие там еще писатели, мысли о России, пути развития… Да они не знают ничего! Кто смотрит «Серебряный шар» Вульфа — тот считается вообще пижоном, интеллектуалом. Да это с 1917 года бандитское государство! Писателей они будут вам слушать… ха-ха.
Захар Прилепин
Писатель, оппозиционер (нацбол), публицист, журналист, человек, сменивший множество профессий (в том числе — командир отделения ОМОНа с двумя «командировками» в Чечню), автор романов «Патологии» и «Санькя», сборника рассказов «Грех», лауреат нескольких литпремий. Живет в Нижнем Новгороде.
1. Литература в современной России адекватна состоянию собственно русской нации. Она переживает период апатии, вялого раздражения по пустякам и нежелания оперировать последними истинами, обращаясь к промежуточным. В этом состоянии безусловно есть что-то эсхатологическое, конечное.
Но я еще тешу себя надеждой, что апатия и отчуждение от реальности, дойдя до некоей своей конечной точки, неожиданно породит обратный эффект и обернется яростными лобовыми столкновениями и буйным, с кровью из горла, пением во славу новой, преображенной Родины.
Подозреваю, что на этот раз и великодержавное, и революционное, и западническое, и почвенное ополчится заедино на некую иную, внеидеологическую опасность. Все время возникает ощущение, что Россия наконец вышла из порочного круга борьбы одного дурного с другим не менее дурным. И ныне в нашей стране наглядно дурное противостоит откровенно мертвому. В данном случае совершенно очевидно придется выбирать живое, каким бы оно ни было на вкус и цвет.
Литераторы еще пугаются этой очевидности выбора. И это, конечно же, плохо.
В том числе и потому, что литература, безусловно, по-прежнему востребована обществом, и неважно, что всерьез читающие люди составляют процентов семь от общего количества населения. Семи процентов отдающих себе отчет вполне достаточно, чтобы перевернуть страну.
Впрочем, есть еще один пугающий фактор: кромешный разрыв в поколениях. Я знаю как минимум двух литераторов, которые своей чудодейственной энергетикой в течение последних двух десятилетий создавали политические и эстетические смыслы, порождали целые течения, поклонников и последователей. Это Лимонов и это Проханов. У них, к слову, в этом феврале юбилеи — шестьдесят пять и семьдесят соответственно. Люди иной идеологической ориентации могут назвать в противовес мне, скажем, Аксенова или Приставкина. Неважно. Важно, что меж поколением, которое представляю я — пришедших в нулевые, — и поколением вышеназванных «стариков» выпало целое срединное поколение — условно говоря, пятидесятилетних. Их нет! Или в них нет бодрости и буйных энергий, годных для того, чтобы поле притяжения русской идеологической литературы не развеяло по ветру сквозняками. Условно говоря, моему поколению еще не верят (мы, впрочем, и сами того не очень хотим), поколению «стариков» не всегда есть силы верить по причине хотя бы неких застарелых антипатий — а вот крепкой партии литературных мужиков в полста лет каждый, которым верить хотелось бы, не сложилось вообще.
Была Толстая, но она как-то раздумала писать. Поляков есть, но у него какие-то свои дела. Ерофеев есть, но он с прозой завязал. Веллер есть, но о нем я вообще смолчу.
2. Власть литературу никак не рассматривает, она ее не читает. Я общался с несколькими десятками представителей власти, и, если мне не изменяет память, только один из них не произнес магического ряда («Пушкин, Толстой, Чехов»), но назвал полтора десятка авторов самых разных времен и народов, в том числе, кстати, несколько декадентов. Это был Владислав Сурков. Но это его личные забавы, никакого отношения не имеющие ни к власти, ни к литературе.
Отсутствие интереса к литературе со стороны власти успокаивает меня как человека пишущего: я пока еще могу заниматься своим делом. Но вообще это пугающее ощущение: ведь мы имеем дело с людьми, для которых слово напрочь утратило свою метафизическую сущность. Думаю, один термин «откат» в нынешней ситуации обладает многократно большей убойной силой, чем весь свод сочинений Льва Николаевича Толстого.
Нынешняя власть больше не нуждается в существовании людей, дающих имена всему сущему. Возможно, у нас с ними разные вещи в окружающем нас ландшафте. Наши вещи им не нужны, а имена своим они и так знают.
Алексей Иванов
Писатель, а по определению одного из критиков, и вовсе «золотовалютные резервы русской литературы», автор романов «Сердце Пармы» и «Золото бунта» (формально — историко-авантюрных), «Общага», «Географ глобус пропил», «Блуда и МУДО» (у этих действие разворачивается в современности). Один из самых тиражных и востребованных в последние годы авторов качественной прозы в России. Живет в Перми.
1. Мне кажется, что русские писатели «классической» эпохи принадлежат к «универсалистской» фазе бытования специфической социальной группы — группы интеллектуалов. Философия, психология, история, социология и публицистика были для них еще неразделенным целым — хотя и начинали определяться по своим колеям. Но литература пока что консолидировала, аккумулировала в себе почти весь интеллектуальный, общественный и культурный потенциал нации.
А вскоре произошло размежевание дисциплин. Литература перестала быть универсумом. Эшелон расцепили на вагоны. И в новой ситуации в каждой отдельной области культуры потенциал снизился. Сниженный, он не мог отторгнуть нашествия профанов. В результате — дефолт, сначала скрываемый, а потом явный. Возрождение же приходит через литераторов-профессионалов, а не через рост общественной востребованности литературы как полигона для идей.
Я не считаю, что в девяностые годы был спад. Наоборот, на фоне явного массового дефолта литературы начинался частный подъем. Правда, многие расценили его как один из выкрутасов дефолта. Именно тогда пришли первые профессионалы — Пелевин, Сорокин и некоторые другие. Они были жестоки и нелицеприятны, как конкистадоры. Но они привели в развалившееся общество нынешних «колонизаторов», которые рано или поздно отформатируют общество в нечто среднесдельное между возможностями нашей культурной провинции и образцом европейско-американской культурной метрополии. А вот по душе нам это или нет — это наши проблемы, потому что процесс объективен.
2. Заниматься литературой не входит в задачи власти. Власть должна заниматься образованием, ЖКХ, МВД. Власть должна убрать налоговые «ловчие ямы» для малого бизнеса — а книгоиздание в основном малый бизнес. Наконец, власть должна обеспечить нормальное функционирование общества, которое и будет делать заказ на литературу. Власть же такого общества не обеспечивает. И уцелевшие литераторы отчаянно налетают на нее: «Тогда сама нас заказывай!»
Но власть не станет этого делать. Не станет по экономическим причинам: а чего литература сможет дать в смысле финансовой прибыли или имиджа? Ничего. Западу она больше не интересна, и русский писатель не послужит имиджу России. В России русские слишком мало читают, чтобы писатель стал значимой фигурой общественного сознания. Следовательно, власти вкладываться в него нерентабельно. А если российский писатель становится в России миллионером, то зачем ему внимание российской власти? Идеология же, на мой взгляд, явление отжившее. Все образцы европейской или американской идеологии, которые нам суют в морду, — на самом деле не идеология, а мораль, взаимовыгодный договор власти и общества или промоушн.
Нынешняя российская власть — разная (под словом «власть» я имею в виду и государство, и бизнес). Какие-то элиты поддерживают книгоиздание (по самым разным причинам). Какие-то — нет. Нельзя стричь всех под одну гребенку, потому что системности в отношении власти к литературе нет. И не будет, потому что нет заказа общества на книгу. Есть заказ общества на кино и ТВ — и власть потихоньку начинает вкладываться туда. Тем более что эти вложения можно окупить. А если все-все-все сделать честно (или же, наоборот, все вмонтировать в коррупционные схемы), то можно и прибыль получить. Время литературы как любимой воспитанницы власти в России прошло. И слава богу, и хрен с ним.