Захар земли русской

К 40 годам Толстой только-только заканчивает «Войну и мир». За спиной — семь томов сочинений, но меж них пока нет филигранной тонкописи «Анны Карениной», холодного блеска «Смерти Ивана Ильича», духовной мощи «Хаджи-Мурата».

Некий Достоевский, известный в узких кругах петербургской богемы как сочинитель повестей модного «реалистического» толка, в этом возрасте еще не помышляет о «Преступлении и наказании»: первую из «великого пятикнижия» автор завершит лишь на середине пятого десятка.

Дыхание писателя не похоже на дыхание поэта. Каждый в 13 лет марал стишки о любви до гроба; иногда, как у Лермонтова, получалось недурно, — однако мало кто, даже втрое старше, успевал отслужить в спецназе, пройти две кавказских войны, уцелеть в политической борьбе запрещенной партии. Поэзия — дочь мгновения, проза — детище опыта.

Именно поэтому, говоря о Прилепине, которому в июле исполнилось ровно 40, важно отделить значимые вопросы от второстепенных. Как безвестный юнга идущего ко дну парохода современной литературы вдруг за десяток лет выработался в полновесного адмирала, претендующего если не на спасение многострадального судна, то хотя бы на публичную травлю раздавшихся трюмных крыс?

Каким образом человек, сознательно низводивший себя в запредельного маргинала, поменявший имя с Евгения на Захара в силу чрезмерной интеллигентности первого, работавший в желтой провинциальной газете, а ранее — в ОМОНе, в охране, в кабаке вышибалой, параллельно заканчивая филфак, — каким образом такой фрик смог превратиться в наиболее влиятельного мыслителя современности?

Не знаю — мне вовсе не интересно. Вводить в культурное пространство номера подъездов, где гений с похмела сплел очередной шедевр, — удел биографа или хотя бы отдела туризма администрации Нижнего Новгорода.

Здесь важно другое — то, что тексты Прилепина подтверждают неизменный закон: попадание в большую русскую литературу невозможно без обращения к ее классическим формам.

Традиционный канон ясно виден уже в дебютных «Патологиях» — неровном креативе про «грязных солдат-срочников с затравленными глазами» (полезная иллюстрация изменений в армии за последние 20 лет). Центральный образ романа — здание школы на окраине Грозного, которую обретают, обживают, обороняют бойцы из города Святой Спас. У школы два этажа, как и у отцовского дома из детских воспоминаний героя, — совпадение едва ли случайно. Вчерашние подростки сражаются не с чеченцами, а с безликой тьмой, что силится поглотить последний форпост культуры. Защищают не слякотный конституционный порядок образца 1996 года, а мир собственного детства — последний оборонительный рубеж на любой войне.

В 1935 году Эрвин Шрёдингер описывает феномен суперпозиции — одновременного существования противоположных состояний атома. В 1937 году Георгий Иванов заканчивает «Распад атома», подразумевая под тем саму человеческую личность, психику, душу.

Прилепин был и омоновцем, разгонявшим протестные манифестации, и нацболом, скакавшим на тех же митингах; я воочию вижу, как в известный миг два этих воплощения встречаются в одной точке пространства по разные стороны серого милицейского забора, и один Прилепин сплеча дубасит другого к вящему удовольствию обоих. Что полностью отвечает последним физическим теориям — и… давней традиции русской литературы: вечное двойничество Достоевского, «черный человек», нашептавший пушкинскому Моцарту лучшую партитуру.

Мастеровитый писатель оказывается гением, лишь сумев перейти от литературного осмысления индивидуального жизненного опыта — к умению придумывать. От собственной биографии — к всенародной. К 30 годам Толстой успевает отразить в книгах детство, отрочество, юность, службу на Кавказе и в осажденном Севастополе, даже путешествие по Европе, — и вдруг, внезапно для себя, пишет совершенно забытый ныне роман «Семейное счастье» от лица героини — молодой женщины. Посредственный нарратив, успешный эксперимент, без которого не удался бы грандиозный вымысел «Войны и мира».

Именно с ним Прилепин затевает перекличку, начиная свою крайнюю вещь, «Обитель», диалогом по-французски.

Высоколобые критики его, конечно, не понимают. В смысле, не французский (хотя и тот по большей части тоже), — а лукавого Захара, подводя многоплановый исторический текст под низовую планку очередного «обличения режима». В большей же литературе всегда всё сложней.

Соловецкий архипелаг, даже времен лагеря особого назначения, — прежде всего община, объединенная для двух целей: коллективного духовного совершенствования и спасения страны (хотя бы — искренними молитвами). Контингент, от аристократов до воров, спит на одинаковых нарах, ест из одного котла, надрывается на принудительных работах, именуемых словно в монастыре или школе: «уроки».

Следовательно — братство. Тема старая, пушкинская, ранних его стихов. Галина из тюремной администрации, в которую влюблен Артём, — точь-в-точь императорская фрейлина, предмет невозможных мечтаний кудрявого лицеиста Саши. Замкнутое пространство, суровая дисциплина (совсем не мешающая тайным шалостям), усердное выполнение учебного плана… Та самая «перековка», наивный и благородный метод советского лагерного начальства.

Литература представляет собой осмысление духовно-исторического опыта. Поиски морали, пусть иррациональной, абсурдной, вот во всём вот этом: войне, смерти, украденном детстве.

Провальный штурм Грозного из «Патологий» или гибнущие деревни на фоне молодежного бунта в «Саньке» — вещи важные, но только для одного поколения, вне масштаба. Удачно объяснив их, Прилепин взвалил на свои широкие, горьковские плечи волжского бурлака непосильную цель: размыслить, понять Соловецкую тюрьму, а через нее — последующий ГУЛАГ (порой замысел творца яснее виден именно в предварительном наброске). Другие трагедии русского XX века, при всех оговорках, инспирированы извне, эта же — изнутри.

Попытка ответа — в кульминационной для «Обители» сцене массовой исповеди в тюремном карцере-храме, когда материализованные грехи, взяв вид босхианских уродцев, исходят из плоти кающихся. И здесь будут лишними идиотские ремарки о «глубокой метафорике» или «магическом реализме».

Весь тяжкий лагерный опыт, с обдуманной последовательностью подводящий к последнему пределу телесных возможностей, оказывается лишь подготовкой к таинству преображения естества человеческого, к внефизическому рывку в Небо, за которым видится и Победа, и полет в Космос, и нынешняя борьба за праведный мир.

Достоевский начинал с кружка революционера Петрашевского — закончил убежденным государственником и антилибералом. В 2007 некий Навальный совместно с Прилепиным создают какое-то «национал-демократическое» движение — сегодня, в 2015, один сокрушается, почему Россия взяла Крым, тогда как второй за три дня собирает на гуманитарку Донбассу три миллиона.

Потому что эстетически сильная альтернатива рано или поздно становится мейнстримом.

Эдвард Чесноков, "Известия" - 30 июля 2015