Время без героя
Как и древние греки, мы пережили свой героический век. Ему на смену пришёл железный, прагматичный. Век обычных людей. Изменилось отношение к самому понятию «героизм». Привычным делом стало осмеяние подвига советских солдат, в лучшем случае — искреннее непонимание, как можно пожертвовать собой. Наверное, люди были оболванены пропагандой, или их заставили, или они действовали в состоянии аффекта? Не может же человек просто так отдать свою жизнь? За непонятное общее благо, за Родину, за других людей?
Героизм был признан чем-то атавистическим, «совковым», безрассудным и нецелесообразным в рациональном обществе успеха. Сейчас каждый сам за себя, бережёт и лелеет свой частный интерес. «Я никому ничего не должен». В перестройку одним из первых постарались отменить этот долг — перед героями войны и труда. Сбросить с плеч страшный груз ожидания, что одним прекрасным утром тебя могут позвать. Старательно, день за днём, развенчивались мифы о героях. Неспособные на большие поступки люди изо всех сил старались избавиться от героического в других, унизить, смешать с грязью. Так герои превратились в подлецов, а подлецы — в героев.
Однако теперь, оказавшись один на один со своей бедой, обыватель удивляется. Почему никто не спешит на помощь? Почему моя армия не хочет меня защищать, а от милиции хоть сам защищайся? Но ведь никто никому не должен! И никто не будет отдавать свою жизнь за чужую. «А, — догадывается наш современник, — надо просто больше денег заплатить, и тогда…» Но почему-то и этот механизм не работает. И за деньги никто не хочет умирать. Однако за них же легко отдаст душу, такой вот парадокс. Тело жалко, душу — нет.
Кто же занял место фронтовиков и труженников? Словно явились из подземелья: братки и бандиты, проститутки, олигархи, звёзды шоу-бизнеса. Показательна и откровенна была реклама одной пивоваренной компании: «О них не пишут в газетах, их не показывают по телевизору, но их трудом строится наша держава». Да, они — со своим трудом (всеми этими заводами, стройками, кораблями) — остались за кадром. А в кадр попали другие. Герои не исчезли из жизни, о них просто перестали рассказывать.
Возможно, сейчас героизм состоит в том, чтобы просто оставаться человеком. По образу и подобию, стремящимся к совершенству, реализующим свою настоящую свободу. Ведь свобода, понимаемая даже не как свобода выбора, а свобода от выбора — следование инстинктам, желаниям, страстям — ведёт в никуда. Без аксиологического наполнения свобода — ничто. А требования общества к нравственным качествам человека значительно. снизились. Многое стало «нормально», искушение поддаться велико — «не заморачивайся, дружище, будь как все, играй по этим правилам». Позвали на митинг? Сиди дома, тебя это не касается! Драка, и четверо на одного? Не вмешивайся, давно на кладбище не был? Кого-то насилуют в соседней комнате? Расслабься, можешь помешать. Защитить ребёнка? Но это же не твой ребёнок! Просят взятку? Давай! Дают взятку? Бери! Видишь несправедливость? Успокойся, в мире справедливости вообще нет! Но ради чего человек пришёл в этот мир? Ради того, чтобы есть, пить, спать? Свернуться в теплой норе юрким ужом — сижу, никого не трогаю и вы меня не трогайте. Ради счета в банке или двигателя внутреннего сгорания мощностью N лошадиных сил? Человек отвечает за этот мир с тех пор, как Господь сказал: «Наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле». Каждому свойственны недостатки и слабости, все обычные, земные люди. Но внутри каждого есть идеальный, высший образ, который мы призваны раскрыть. «Если здесь уподобишь себя делами Богу и покажешь себя во всем добрым, как Он добр во всем, то там получишь еще большее Ему подобие» (Свт. Григорий Палама). Подражая своему Богу и Спасителю, человек должен двигаться к совершенству, не находя конца этому своему пути: «Ибо истинное совершенство и состоит в том, чтобы никогда не останавливаться в приращении к лучшему и не ограничивать совершенства каким-либо пределом» (Свт. Григорий Нисский).
Герой — человек, способный на Поступок. Тот, кто способен пожертвовать собой ради другого, общего блага, высшей цели. Общество, где преобладает героический тип человека, способно сделать огромный шаг вперёд. Но если критическая масса героев уменьшается, и верх берут обыватели, то общество становится больным, деградирует, погружается в застой.
Перед многими людьми реально стоит выбор: быть в тусовке, при кормушке, рубить, пилить или остаться аутсайдером, но с чистой совестью? Для определенной части общества эти вопросы уже не стоят. А по состоянию экономики и культуры легко сделать вывод, какой именно они дали ответ. Социум давит, социум выдвигает требования и ожидания. И, кажется, можно уступить. Немного. Но когда отступят все, что будет тогда? Героем быть непросто, также — как быть человеком.
Долгое время литература была в центре российской культуры и истории. Многие поколенческие модели, понятия и стереотипы были представлены именно русской литературой, а литературный герой становился символом судьбы, обстоятельств, поступка. Онегин, Печорин, Болконский, Митя Карамазов, Раскольников, Григорий Мелехов, Павка Корчагин. Героями озвучивались важные социальные, политические, философские и религиозные проблемы. Через образ литературного героя шла передача идей и ценностей, осуществлялась связь времён и поколений.
Согласно социологу и философу Карлу Мангейму, один из способов понять, как и куда движется история — это определить и выделить главные события, которые сформировали мышление слоя людей, играющего ныне решающую роль. Он считал, что «дух поколения» кристаллизуется в период особенно высокой пластичности сознания членов, в возрасте 15-25 лет. Мартин Хайдеггер называл эти рамки словом «судьба». Судьба людей определенного периода влияет в немалой мере на их понимание действительности и их общие характеристики как группы. Схожий «дух поколения», однако, может дать разные подгруппы и взгляды — разные «поколенческие союзы».
Поколение, родившиеся в эпоху застоя, пережившее перестройку, развал СССР, Чеченские войны, лихие девяностые и дикий капитализм, путинские двухтысячные и капитализм олигархический, пришло в литературу в нулевые. Некоторое время спустя сформировался и определённый литературный союз. Он смущал умы критиков, пока не был наречён «новыми реалистами». Однако, руководствуясь художественными дефинициями, сложно объединить всех этих авторов под одно знамя. Здесь речь именно о поколенческом и мировоззренческом единении. «Это объективная данность: существует группа писателей примерно одного возраста. Хотя, скорее, речь идет о творческом возрасте, связанным со временем прихода в литературу. Я могу назвать имена: Захар Прилепин, Михаил Елизаров, Герман Садулаев, Сергей Шаргунов, Андрей Рубанов, Роман Сенчин, Сергей Самсонов — можно как-то назвать это, например, группа 7.0», — говорит Герман Садулаев.
Какого же героя предлагает нам этот поколенческий союз, и насколько он героичен? Это герой нашего времени, в котором отразился типичный современник? Или выдающаяся личность?
Один из героев прозы Ильдара Абузярова — писатель, преобразующий действительность словом и готовый за это слово ответить. Недаром его новый роман «Мутабор» начинается с того, что сочинитель попадает в тюрьму вместе с преступниками-исламистами и вынужден рассказывать им сказки Шахерезады. За что в тюрьму? За роман «ХУШ», рассказывающий о террористах. Как осознаёт несправедливость маленький человек и как у этого человека возникает решимость ответить на несправедливость действием. Почему ему не жаль своей жизни? Почему мне, обычному человеку, страшно, а ему — нет? Где тот переломный момент, когда ты начинаешь ощущать вечность как реальное бытие и готов сделать туда шаг? Каковы те идеалы, за которые отдаёшь жизнь? Увы, Абузяров зашёл слишком далеко в исследовании души террориста-смертника. Слишком романтичными вышли персонажи романа.
В «Мутаборе» один из героев Омар оказывается в самом сердце современной революции, в Кашеваре. Эта страна граничит с Россией, имеет низкий уровень жизни и множество проблем — коррупция, наркотрафик, безработица. Автор описывает мир бедных и богатых, появление революционных настроений и манипуляцию ими. Вторую линию книги представляет простой рикша из Петербурга Фарас Аббас, волею случая занявший место Омара в Северной столице. Двойникам суждено пройти свой путь и душевных исканий, и свой путь в революцию.
Мутабор — волшебное слово, которое нельзя забыть, чтобы снова превратиться в человека из животного. Роман назван так неслучайно — ведь автора интересует не просто феномен цветной революции, но нравственные перевороты в душе героев и нравственное состояние общества вообще. «…обезьяна произошла от человека. От деградировавшего человека. Так, „мартышка“ происходит от арабского „мар’та: ’иш“ — „безрассудный человек“. „Орангутанг“ — по-индонезийски означает „лесной человек“, что можно понимать как „одичавший“. Где та грань, за которой человек превращается в зверя? „Без божественного провидения, без веры в сказку и чудо мы — животные с каменными сердцами“.
Настоящая революция невозможна без нравственного возрождения, весьма болезненного, «потому что линия фронта проходит по трещинам душ. А граница между убивающей ложью и воскрешающей правдой идет не по межевым линиям и неживым картам, а по сердцу каждого из нас». Процветание городов и кишлаков не произойдёт просто так, для этого недостаточно выйти на улицы, сменить власть, скинуть заворовавшегося президента. «…нам придется бороться с самыми опасными шпионами и преступниками — с собственными самоубийственными животными привычками, накопленными за жизнь, включая лень, разврат, корысть, зависть, трусость и продажность с разобщенностью». Моральное обновление не будет проходить гладко. Люди, почувствовавшие вкус свободы, вполне способны превратиться в зверей. И самая сложная задача — вернуться к настоящему человеку, уже сознательно выбирающему новые ценности.
«Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл, „ничтожных“ людей. … жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчают, почти не отмечаются. Настоящие события … происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания. Пишу об этом в соответствующей тональности», — говорит Роман Сенчин. Вполне объяснимо и благородно. Но писатель ошибается, считая, что оказывает добрую услугу этому маленькому человеку, живописуя сакраментальное «Так жить нельзя». Основным посланием (хотя Сенчин отрицает, что в его творчестве имеется какой-либо месседж) читателю становится другое: «Вот она, правда — все так живут и выхода нет. Остаётся только переползать изо дня в день и ждать смерти». Пожалуй, проза Сенчина — это настоящее лекарство для депрессии. «…тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы». Здесь же нет ни хлебов, ни смысла. Бесконечные унылые будни, бессмысленные выходные и праздники. Безнадёжное тоскливое существование. Уныние как норма жизни. «Хотелось остаться так, вжавшись, зарывшись, навечно. И ничего больше не видеть, ничего не знать, никуда не ходить… Не хватало воздуха, но оторвать от подушки лицо он был не в силах» (Денис Чащин из романа «Лёд под ногами»).
У современного человека вообще проблемы с радостью. Страх перед завтрашним днём, синдром эмоционального выгорания, синдром хронической усталости, депрессия, социальная апатия и беспомощность. «Позитивчику бы». Только слышится в этом что-то искусственное, как маска с улыбкой. В противовес радости, которая рождается из сердца, от любви к миру, созданному Творцом, к человеку, который есть образ Божий. «Увижу вас, и возрадуетесь, и радости вашей никто не отнимет у вас» (Ин. 16: 22). Только сами у себя отняли. Вжались, отказались от борьбы, от служения, сдались.
Москва съедает Чащина, Мураново — Елтышевых. Вина за нереализованную свободу и погубленную жизнь ложится на окружение. Правда, «среда — оправдание для слабых и вялых людей», — уверен тот же Прилепин. Даже в самых сложных условиях — на войне, в тюрьме, лагере — люди сохраняли внутреннюю свободу и достоинство, которые невозможно отнять.
Героев прозы Сенчина преследует иллюзия второго шанса — жизнь прожита не так, но ведь мог бы иначе! (и в рок-группе играть, и диссертацию написать). На самом деле, не мог — нет в их судьбах этой переломной точки, точки бифуркации. «Еще в детстве Чащин заметил в себе такое, может быть, спасительное, но непривлекательное качество, — когда происходило что-нибудь по-настоящему неожиданное, неприятное, требующее быстрого решения, поиска выхода, он словно бы засыпал».
Образ Божий есть нечто, что человеку надо раскрыть в себе. Для осуществления Божественного замысла ему даны силы и власть, разум, творчество, свобода (не просто качества, но черты Богоподобия). Однако у этих героев всё, что вложено Богом, оказывается нерастраченным. «Тридцать два года непонятности позади». Так и остаётся изо дня в день непроросшим зерно в тёмной комнате. Действительно, Елтышевы (от «елтыш» — «чурбан», «обрубок») — говорящая фамилия. Человек, не исполнивший своего предназначения, оставшийся будто в зачаточном состоянии. Ничего из него не вышло. Безвольный, безрадостный, не способный ни к созиданию, ни к счастью. Даже человечность для него, как верно заметила Дарья Маркова в своей статье — всего лишь «условный рефлекс, реакция на вознаграждение» («Знамя», № 10, 2010). И в этом смысле Елтышевы уже стали именем нарицательным.
Не таков средний менеджер Садулаева — наоборот, энергичный, импульсивный, фонтанирующий идеями Максимус Семипятницкий. Плоть от плоти офисного планктона: «Я влился в класс, лишенный даже классового самосознания. Стал тем, кого уничижительно называют lower middle, считают эталоном дурного вкуса и жизненной неудачи». В «Таблетке» Садулаев предпринял попытку смоделировать бунт обычного клерка, превратив его едва ли не в движущую силу революции. «Когда он осознает классовые интересы, он перевернет мир, даже не трогая оружия, нажав клавишу delete». Освобождение идёт постепенно. Узнаваемые офисные будни — хмурое утро, чашка горького кофе, пробка, утренняя почта — вдруг сменяются снами и путешествиями по историческим эпохам. Семипятницкий порицает и общество потребления, и мировую элиту, и современное искусство. Но к какой аудитории апеллирует Садулаев? Не к Денису ли Чащину того же Сенчина? Проблема в том, что Максимусу (несмотря на все его микро- и макро-откровения, зачастую весьма эффектные) нечего предложить менеджеру среднего звена вместо офиса. Свобода? Но как он сам распоряжается ей после долгожданного увольнения? Сидит ночами в кафе, тратит последние сбережения. Затем заключает договор с дьяволом. И попадает в «AD».
Вообще судьба главного героя у Садулаева — это «судьбина пилигрима». Здесь и тоска космическая — по небесной Родине, откуда нас отправляют сюда на задание. По большой и любимой стране, в которой родился и которая исчезла с карты мира, оставив осколки. По земле, не знавшей ни Первой, ни Второй чеченской, по солнечному детству. Герой чувствует себя чужим и в Чечне, и в северной столице. «В одном городе меня мордовали за то, что мать звала меня Ваней, а в другом — за то, что отец называл Анваром». Таким же чужим оказывается и Тамерлан Магомадов из «Шалинского рейда». Этот разрыв между двумя культурами выливается у Садулаева в мотив двойничества. В «Таблетке» у Максимуса имеется двойник Саат в Древней Хазарии, в «Когда проснулись танки» действуют два друга, едва не близнецы, а Тамерлан Магомадов вполне возможно страдает раздвоением личности.
Мотив двойничества достаточно силён в русской литературе (вслед за романтиками его использовали Лермонтов, Достоевский, Булгаков). С одной стороны — это художественный приём, который позволяет объёмнее увидеть личность главного героя. С другой — один из признаков кризисного состояния эпохи, который отражается на уровне индивидуального сознания творческой личности (Фрейда и Лакана рассматривать не будем). Так, писатель в своем творчестве показывает, как современная действительность влияет на человека, обуславливая разлад его сознания, его внутреннего мира, отчуждения от самого себя.
В повести Сергея Шаргунова «Ура!» с энергичностью и напором главный герой — Сергей Шаргунов (чем не двойник) движется ко всему положительному и хорошему. Будто из воздуха возникают лозунги, тут же — люди, гротескные воплощения пороков. Герой с серьёзным видом проповедует «простую и поверхностную правду». Ему хочется жить ярко, насыщенно, «надо волю свою тормошить, жизнь превратить в одно „ура!“. „Вообще-то я с раннего детства ощущал в себе тягу к правильному. Имел внутри стержень. Я героически сжимался весь, каменел мышцами, кожа лица натягивалась, и он, мой внутренний Шаргунов, проступал. Я — это он. И я им впредь хочу быть!“ „Плохо быть плохим. Хорошо быть хорошим. Какие красочные избитые фразы. Мне кажется, их слишком часто повторяли эти законы жизни“. Но для чего быть хорошим? „Хорошести“, как и героизму, нужна высшая цель, высший смысл, иначе это просто ярлыки, которые запросто может унести ветром (как это и происходит в повести — то герой пускается в разгул, то прибегает к аскетизму).
В романе «Птичий грипп» главный герой социолог Степан Неверов шпионит в пользу ФСБ, изучая различные молодёжные организации. Показательно, что молодые политики описаны у Шаргунова в виде птиц — орёл-писатель Ваня Шурандин, голубой попугайчик Мусин, лидер фашистов белая чайка Данила, снегирь из АКМ Огурцов и так далее. Крикливая, безумная, порывистая стая, изображённая гротескно, с юмором, узнаваемо. При этом отказ от человеческого ведёт и к отказу от сочувствия героям. Чего, видимо, автор и добивался. Никого не жалко.
Мы вообще привыкли к внешним ужасам бытия — к лентам новостей, где — убит, расстрелян, погиб, где разбомбленные дома, перроны метро, залитые кровью. А что же творится в душе человеческой?
«Люди не чувствуют стыда… Если их никто не видит — не чувствуют ни малейшего. Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки — подлые, отвратительные, гадкие, — и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьёшь её — и кто останется поблизости до самой смерти?», — говорит герой «Чёрной обезьяны», нового романа Захара Прилепина.
Кажется, ты можешь быть каким угодно человеком — обществу всё равно, тебя никто не видит. Но нет — на тебя смотрят и с той, и с другой стороны бытия. Смотрят и ждут. Ведь за всё есть ответ. «Как ты живёшь на свете?» — спрашивает героя жена. Ложь, измена, похотливость, предательство, равнодушие, ненависть, жестокость — и ведь кажется, никого не убил, так, по мелочи. «Подонок поневоле», для которого «просто» смещены нравственные акценты. Те, на кого приходил смотреть в секретной лаборатории (герой-журналист занимается расследованием кровавой резни), настоящие убийцы — они-то страшнее. Но связь между ними и героем оказывается самой прямой. Преступления против собственной души разрушают личность, ломают судьбы близких. И даже окружающий мир теряет надёжность: в конце романа страницы, словно кадры, снятые дрожащей видеокамерой — ещё чуть-чуть и всё улетит в тартарары. Герой окончательно теряет человеческое подобие. «Весь чёрный и будто в шерсти: зверь лесной», «ночной леший». «А кто ты такой?» — спрашивает его бабка, у которой он приехал забрать внука (усыновить и всех спасти). И герой не может дать ответа. Тогда она прогоняет его прочь: «Иди в свою могилу, там отогреешься». И он идёт в никуда, чтобы потерять уже и речь («Ы, Ы» — мычит, не в силах сказать что-либо связное), и свободу. Конец закономерен. «Сынок, это ад, — сказали мне, — ты в аду, сынок».
Человек, утративший человеческое, не существует по-настоящему. Формально всё при герое — семья, работа, книги пишет (и не последний писатель — в администрации президента о нём наслышаны). Но что там, за благополучным фасадом? Брошенные дети, сошедшая с ума жена, походы к проститутке, лгущая любовница. И внутренняя экзистенциальная бездна, в которую готовы устремиться инфернальные недоростки. Недоростки, недобытие, недочеловек.
«Когда я потерялся, вот что интересно … Потому что едва только очутился здесь — я уже потерялся, запутался в руках родителей, когда еще едва умел ходить, и они запускали меня как косопузый кораблик на сухой белый свет…». Потерялся, хотя и дано было многое, и вехи дозволенного и недозволенного определены. Безымянный герой «Чёрной обезьяны» — загубленная икона, исковерканный образ Божий.
Так был ли он вообще, герой? «Простой русский парень с неутраченной и жгущей его изнутри жаждой справедливости» (критик Владимир Елистратов). Образ Саши Тишина — вернувшийся в литературу после долгого отсутствия образ русского революционера. Человека, готового пожертвовать собой ради истины, в которую верит; ради правды и справедливости, свободы и братства восстающего против системы. Санькя Прилепина стал тем самым долгожданным героем, что вышел из апатичной и аполитичной массы. Герой-бунтарь, выразитель народных чаяний, протестных настроений, чувствующий поддержку старшего поколения и товарищей. Санькя? И перед нами сразу разворачивается судьба молодого человека, ощутившего на своей шкуре, что такое девяностые. Ощутившего унижение и несправедливость сегодняшнего времени. Нашедшего товарищей и дело, за которое готов пойти на смерть. Из литературы первого десятилетия двадцать первого века, наверное, и вышел он один — Санькя, с нательным крестиком во рту, с мыслью, что «все скоро, вот-вот прекратится, и — ничего не кончится, так и будет дальше, только так».
Современная проза во многом — судьба. Жизненные обстоятельства и опыт, переплавленные в рассказы и романы. В первую очередь, писатели говорят о себе. Кто я такой? Что я здесь делаю? Зачем? Через написанное слово, через образ идёт самоидентификация, и вместе с текстом заново рождается автор. При этом автора много не бывает — вот его лирический герой, а вот и он собственной персоной, на всякий случай. «…не забывайте, что Вас двое. Вы и Ваша фантазия. Эти две линии нужно как-то соединить в единое целое, чтобы одна не мешала другой. Будьте равным себе, будьте цельным человеком» (Ильдар Абузяров, «Мутабор»). И здесь литература выступает не только как свидетельство кризиса общества, но как путь его осознания и преодоления.
Писатели нулевых пишут не о героизме и героях. Их размышления — о сохранении человечности в человеке, о возможности этого в наше время. «А есть ли вообще человек? Или человек — идеальное животное для мимикрирования? Оборотень-хамелеон?» (Ильдар Абузяров, «Мутабор») Вот он — обычный (что не раз подчёркивается авторами) наш современник. Менеджер, экскурсовод, юрист, продавец, рикша, солдат, журналист, социолог. Ровесник автора. Как же ему при ломке эпохи, смене ценностей, при давлении общества не потерять своё «я». Кажется, это легко — живи себе и живи, поступай по совести. Но искушения ждут и в сердце, и в социуме. Полем битвы становится собственная душа. Так или иначе, это вопрос воли — сдаться или выбрать свой путь, подчиниться обстоятельствам или противостоять им, бороться за радость или отступить. Только осложняется выбор тем, что не всегда у героя есть высший смысл, ради которого стоит бороться.
Герой несёт в себе память предков, он в сердцевине культуры, чувствует ответственность за происходящее вокруг, но — парадокс — ощущает себя, между тем, чужим, лишним. Метафизическая неприкаянность, одиночество, Богооставленность. Родился ли он, правда, при «золотом веке», или выдумал его себе после того, как трагически потерял? В любом случае, существующее положение вещей подвергается героями резкой критике. Новые реалисты с их прозой — радикальной, социальной, протестной — неоднократно получали обвинения в плакатности, политизированности, излишней публицистичности в ущерб художественности. Но не исключено, само время потребовало озвучить проблемы, выдвинуть новые идеи, вернуться к старым истинам.
По Теории поколений американских социологов Ника Хоува и Вильяма Штрауса, которые представляют историю в виде смены 4 архетипов — Героев, Художников, Пророков и Странников — очередные Герои (1987–2000 гг. р.) уже родились. А Странники (1964–1984 г.р) должны сформировать для них простые и понятные ценности. Верна эта теория или нет, но наши «неприкаянные» писатели, похоже, предприняли подобную попытку (Захар Прилепин: «Свобода, мужество, семья», Сергей Шаргунов: «Семья — это добро. И народ — добро» и т. д.)
Потерявшийся в «Черной обезьяне» и бунтарь Санькя Прилепина, человек действия Абузярова, «деревянные солдаты» Сенчина, одинокий двойник Германа Садулаева, пьющий взахлёб сок юности лирический герой Шаргунова. Останутся ли они, что называется, в веках или канут в лету? Сыграют ли они свою роль в российской истории, повлияв на умы? Время изменилось, литература ушла на периферию культуры. Сократилась армия читателей. Не существует более универсальной, целостной картины мира, вместо неё — клиповая, фрагментарная, разорванная во времени и пространстве, где господствует многообразие информационных потоков и отсутствует единая иерархия ценностей. Теперь даже литературные герои прошлого получают новую трактовку. И не всегда мы говорим об одном и том же Раскольникове (может и хорошо, что бабушку убил, имеет право). Так литературные герои выполняют уже не коммуникативную функцию, а, скорее, дистанцирующую. Они свои у каждого поколения, у каждой социальной страты, у каждой субкультуры. Появится ли сильный, положительный герой, оправдающий древнегреческое???? — «доблестный муж, предводитель» и объединивший всех нас вместе? Хочется верить.