Ворованный воздух, или в чем наш Грех?

С доисторических времен семидесятых, когда завлит драмтеатра Анатолий Миронович дал мне прочесть ксерокопированную сакральную книгу “Египетская марка”, я, задыхаясь от удивления, научился разделять всю существующую литературу на “разрешенную” и написанную без разрешения, то есть “ворованный воздух”. Для меня словно день и ночь на разных полюсах стоят “Поднятая целина” и “Тихий Дон”, “Русский лес” и “Пирамида”, “История пугачевского бунта” и “Путешествие в Арзерум”, “Последние дни Турбиных” и “Театральный роман” (не по мастерству, а по происхождению!).

В эпоху нового геополитического передела сфер влияния великим державам потребовалось создание новых патриотических идеологем. За последние двадцать лет в США профессия писателя по оплачиваемости, модности и востребованности поднялась из пятого десятка в первый. Да и в нашей, только-только осознающей и ощупывающей себя, новой стране первые местные писательские номера в каждом провинциальном областном центре загодя готовят по договорам с администрацией очередные опусы, романы, альбомы, сценарии всенародных фестивалей и праздников местного значения, посвященных круглым и не очень круглым юбилеям местночтимых великих россиян.

И в этой сумасшедшей гонке за заказами, желая урвать их все сразу, а заодно еще и премии, звания и награды, эти, постоянно что-то пишущие авторы, погружаются все глубже и глубже в совсем не литературную жижу. Справедливости ради, надо сказать, что изредка, почти всем им удается поднять голову и вздохнуть полной грудью.

И это – ворованный воздух!

***

Шум, возникший вокруг первого романа Прилепина “Патологии”, настраивал пусть на лояльную, но оппозицию: слишком спекулятивная тема, даже избитая, чересчур вовремя, даже раньше времени. И я, учившийся читать в 60-е, когда без эзопова языка не обходился ни телефонный разговор, ни почтовая открытка, конечно, искал что-то между строк и находил! Хотя бы это радикальное средство: свалить столб под названием “Чечня”. Нет столба – нет проблемы! Этот солдатский, а не прилепинский, способ решения проблемы, может стать прилепинским, если его понять, как призыв к снятию самоопределений титульных наций в названиях субъектов федерации, а ведь их десятки.

Весь в красно-коричневых прохановких отблесках второй роман Прилепина “Санькя”, был как бы сложен из кубиков тем, навязших на зубах: взрывы, демонстрации, секс, аресты, жизнь в подвалах и на военных складах и сплошной мат. Но, при всем желании эпатажа, скандала не получается. Скандал – это уход от нормы и привычки. Поэтому, если в романе скандалы есть, то это – лиричнейшая и тончайшая сцена похорон отца: по зимней морозной таежной труднопроходимой просеке с десяток километров тянутся санки с гробом. Это – современная Россия.

Самое удивительное во всей этой сцене то, что я эту просеку узнал по непонятным для меня приметам. Точнее примета тут одна – мастерство писателя. Бунин как раз этому учил молодого Катаева: описывать не отвлеченного воробья, а конкретного, на конкретном тротуаре, в конкретное время дня. Вот и Прилепин описал конкретную просеку, по которой лет пять назад шел я из поселка Керженец в поселок Пионерский, приехав в те края поохотиться.

При встрече я поделился с Прилепиным, сказав, что уж очень эта просека со снятой узкоколейкой похожа… “Да, - ответил Захар, - эта та самая просека, из Керженца в Волки и Пионерское. Я по ней езжу к друзьям на дачу”.

***

Чувство ответственности – вот как бы я для себя характеризовал Захара Прилепина, не творчество его, а личность! Он ответственно говорит: “Здравствуйте.”, ответственно говорит: “Приду!”, ответственно говорит: “Не знаю.” И эта ответственность откладывает отпечаток на всю прозу Прилепина, позволяя применить к ней эпитет “мужская” – мужская проза – это та, которая сродни хэмингуэевской.

Прочитал я новый роман “Грех” полгода назад, а до сих пор не определил, что меня в нем зацепило: вроде в виде рассказов и отрывков почти все уже знакомо, видел раньше в периодике, что-то читал. И почему – “роман”? Первая мысль лукавая: а для того, чтобы подать на какой-нибудь серьезный конкурс – ведь сборник рассказов не больно подашь! Однако отбросив фарисейство, вспомним, что если и “Герой нашего времени”, и “Сандро из Чегема” (список можно продолжить) состоят из отдельных рассказов и повестей, складывающихся в результате в единое эпическое полотно, то и набор прилепинских повествований, в которых ключевой фигурой является Захарка, имеет право на существование как роман. Тем более, что отдельной главой идут захаркины стихи, как “стихи к роману” в “Докторе Живаго”.

Вот только герой в этом романе уже не Захарка, а Грех. У каждого из нас он свой, у Захарки – свой.

Весь текст выполнен прекрасным русским языком XX века, которым легко владеет Прилепин. Хотя, на мой взгляд, есть принципиальное отличие “Греха” от первых вещей: в нем герои больше думают и автор делится с нами их мыслями, а в “Саньке” и “Патологиях” больше говорят. Никаких констатаций делать из этого факта нельзя.

А вот главный герой раскрылся и присутствует во всем своем объеме и на грани фола, и уже “за”… Это и глупость стариков и детей, и литры выпитой водки и пролитой крови, и мат, и сладчайшие любовные словоизляния и солдатские скабрезности, от которых вянут уши и драки, и кладбища, и война, и мысль об инцесте уже витала в голове автора.

“Как же это?” – удивляется душа в последнем абзаце романа, попадая на тот свет и еще не понимая того, но уже оглядываясь на всю нашу жизнь, на весь наш Грех.

Олег Рябов, поэт, писатель, издатель
13 марта 2008, АПН-НН