Ворованный воздух, или в чем наш Грех?
С доисторических времен семидесятых, когда завлит драмтеатра Анатолий Миронович дал мне прочесть ксерокопированную сакральную книгу «Египетская марка», я, задыхаясь от удивления, научился разделять всю существующую литературу на «разрешенную» и написанную без разрешения, то есть «ворованный воздух». Для меня словно день и ночь на разных полюсах стоят «Поднятая целина» и «Тихий Дон», «Русский лес» и «Пирамида», «История пугачевского бунта» и «Путешествие в Арзерум», «Последние дни Турбиных» и «Театральный роман» (не по мастерству, а по происхождению!).
В эпоху нового геополитического передела сфер влияния великим державам потребовалось создание новых патриотических идеологем. За последние двадцать лет в США профессия писателя по оплачиваемости, модности и востребованности поднялась из пятого десятка в первый. Да и в нашей, только-только осознающей и ощупывающей себя, новой стране первые местные писательские номера в каждом провинциальном областном центре загодя готовят по договорам с администрацией очередные опусы, романы, альбомы, сценарии всенародных фестивалей и праздников местного значения, посвященных круглым и не очень круглым юбилеям местночтимых великих россиян.
И в этой сумасшедшей гонке за заказами, желая урвать их все сразу, а заодно еще и премии, звания и награды, эти, постоянно что-то пишущие авторы, погружаются все глубже и глубже в совсем не литературную жижу. Справедливости ради, надо сказать, что изредка, почти всем им удается поднять голову и вздохнуть полной грудью.
И это — ворованный воздух!
***
Шум, возникший вокруг первого романа Прилепина «Патологии», настраивал пусть на лояльную, но оппозицию: слишком спекулятивная тема, даже избитая, чересчур вовремя, даже раньше времени. И я, учившийся читать в 60-е, когда без эзопова языка не обходился ни телефонный разговор, ни почтовая открытка, конечно, искал что-то между строк и находил! Хотя бы это радикальное средство: свалить столб под названием «Чечня». Нет столба — нет проблемы! Этот солдатский, а не прилепинский, способ решения проблемы, может стать прилепинским, если его понять, как призыв к снятию самоопределений титульных наций в названиях субъектов федерации, а ведь их десятки.
Весь в красно-коричневых прохановких отблесках второй роман Прилепина «Санькя», был как бы сложен из кубиков тем, навязших на зубах: взрывы, демонстрации, секс, аресты, жизнь в подвалах и на военных складах и сплошной мат. Но, при всем желании эпатажа, скандала не получается. Скандал — это уход от нормы и привычки. Поэтому, если в романе скандалы есть, то это — лиричнейшая и тончайшая сцена похорон отца: по зимней морозной таежной труднопроходимой просеке с десяток километров тянутся санки с гробом. Это — современная Россия.
Самое удивительное во всей этой сцене то, что я эту просеку узнал по непонятным для меня приметам. Точнее примета тут одна — мастерство писателя. Бунин как раз этому учил молодого Катаева: описывать не отвлеченного воробья, а конкретного, на конкретном тротуаре, в конкретное время дня. Вот и Прилепин описал конкретную просеку, по которой лет пять назад шел я из поселка Керженец в поселок Пионерский, приехав в те края поохотиться.
При встрече я поделился с Прилепиным, сказав, что уж очень эта просека со снятой узкоколейкой похожа… «Да, — ответил Захар, — эта та самая просека, из Керженца в Волки и Пионерское. Я по ней езжу к друзьям на дачу».
***
Чувство ответственности — вот как бы я для себя характеризовал Захара Прилепина, не творчество его, а личность! Он ответственно говорит: «Здравствуйте.», ответственно говорит: «Приду!», ответственно говорит: «Не знаю.» И эта ответственность откладывает отпечаток на всю прозу Прилепина, позволяя применить к ней эпитет «мужская» — мужская проза — это та, которая сродни хэмингуэевской.
Прочитал я новый роман «Грех» полгода назад, а до сих пор не определил, что меня в нем зацепило: вроде в виде рассказов и отрывков почти все уже знакомо, видел раньше в периодике, что-то читал. И почему — «роман»? Первая мысль лукавая: а для того, чтобы подать на какой-нибудь серьезный конкурс — ведь сборник рассказов не больно подашь! Однако отбросив фарисейство, вспомним, что если и «Герой нашего времени», и «Сандро из Чегема» (список можно продолжить) состоят из отдельных рассказов и повестей, складывающихся в результате в единое эпическое полотно, то и набор прилепинских повествований, в которых ключевой фигурой является Захарка, имеет право на существование как роман. Тем более, что отдельной главой идут захаркины стихи, как «стихи к роману» в «Докторе Живаго».
Вот только герой в этом романе уже не Захарка, а Грех. У каждого из нас он свой, у Захарки — свой.
Весь текст выполнен прекрасным русским языком XX века, которым легко владеет Прилепин. Хотя, на мой взгляд, есть принципиальное отличие «Греха» от первых вещей: в нем герои больше думают и автор делится с нами их мыслями, а в «Саньке» и «Патологиях» больше говорят. Никаких констатаций делать из этого факта нельзя.
А вот главный герой раскрылся и присутствует во всем своем объеме и на грани фола, и уже «за»… Это и глупость стариков и детей, и литры выпитой водки и пролитой крови, и мат, и сладчайшие любовные словоизляния и солдатские скабрезности, от которых вянут уши и драки, и кладбища, и война, и мысль об инцесте уже витала в голове автора.
«Как же это?» — удивляется душа в последнем абзаце романа, попадая на тот свет и еще не понимая того, но уже оглядываясь на всю нашу жизнь, на весь наш Грех.