Черным-черно
Захар Прилепин, «Некоторые не попадут в ад» (АСТ, 2019)
Этой книги могло не быть.
Вернее, так: это книги не могло быть. Она не может быть написана, она невозможна, таких не бывает.
Собственно, она и не написана. Она — случилась, она — произошла. Как извержение вулкана, падение метеорита, землетрясение.
Это вообще не книга. Это нечто другое, иной природы, проходящее по другому космическому ведомству. Кусок души, отвердевший в форме пачки бумаги? Взрыв, рассыпавшийся по страницам?
Она не сочинена, она прожита — как факт физиологии, как осколок, который человек сам из себя извлекает: кровь хлещет, осколок крошится. Или так: человек находится в пылающей паровозной топке и художественно описывает свои ощущения.
Теперь это уже факт истории и судьбы. Металл ещё раскалён, ещё светится и обжигает, но уже принял форму и не изменит её.
…Конечно, можно отключить внутри себя какой-то чуткий хрупкий прибор, чтобы его не зашкалило и не сожгло, и оценивать книгу чисто литературно. Измерять микрометром зазор между автором и героем; спорить о жанре; анализировать жаргон донбасской войны (каждая война даёт свой жаргон, лишь частично вырастающий из жаргона прошлой и частично же протягивающийся в жаргон войны будущей; свои слова — у «афганцев», «чеченцев», теперь и у донбассцев…); выписывать метафоры или — что там ещё? — метонимии…
Она ведь и литературно — великолепна и единственна в своём роде. И если решишь что-то процитировать — понимаешь, что надо цитировать всё.
Но мне важнее другое: это не «ещё одна книга». Есть книги виртуозные, но не живые. Эта — живая, кровоточащая, дымящаяся, кипящая. Это не чьё-нибудь «сочинение» — это жизнь, боль, совесть, вырванные из себя и переплавленные наживую (как только автор выдержал такую температуру, он же не железный? Да тут и железо расплавится — нужно быть вольфрамовым, что ли) в обычные, казалось бы, слова.
Буквы в этих словах дышат, плавятся, наливаются кровью. Переплёт книги сначала имел другую цветовую гамму, но уже на выходе из типографии стал вот таким: чёрно-красным. Книга обуглилась из-за внутреннего жара. Страницы кажутся обгоревшими, пахнут пожарищами и ржавыми бинтами, хрустят битым кирпичом и стеклом. Кажется, что книга светится, вздрагивает, нагревается сама собой. По ночам стонет негромко. Часы рядом с ней полежали — встали.
Но читать её надо голыми руками и глазами, без асбестовых перчаток и костюма химзащиты — иначе не дойдёт.
Хотя до многих и так не дойдёт. Наивно полагать, что потусторонние — те, кто находится по ту сторону реальных или условных баррикад — прочтут и всё поймут. Не поймут, потому что не хотят или не могут; у них выключен орган, необходимый для понимания, или же отсутствует конструктивно. Они какие-то другие буквы там увидят. У них в глаз встроен какой-то хитрый дешифратор.
По религиозным вопросам вообще договориться нельзя. Каждый верит в то, во что он выбрал верить. Или — ему выбрали.
Слова во многих книгах не обеспечены золотым запасом судьбы, честности, совести, последовательности. И тогда эти слова, как не обеспеченные драгметаллом деньги, обесцениваются и раскручивают губительную инфляцию смыслов. Их следовало бы выводить из обращения какой-то литературной спецслужбе.
Но эта книга — обеспечена более чем; она сама — то, чем обеспечивают, высочайшей пробы. Она создана из платины или, не знаю, оружейного плутония, тогда как большинство книг — в лучшем случае из алюминия, а то из сайдинга или пакли.
«Некоторые не попадут в ад» — из тех книг прямого действия, что способны и должны влиять напрямую на жизнь, политику, историю. Менять госграницы, устройство общества, идеологию, души человеческие, мысли, поступки. Она сама — поступок и подвиг.
Она по-мужски, по-взрослому сдержанна, как бы подсушена, но сколько любви и боли в каждом слове и между ними — в пробелах, в синтаксисе оборванного предложения, в знаке препинания.
Она в каком-то смысле продолжает захаровские «Патологии», и «Грех», и «Семь жизней», и «Всё, что должно разрешиться…». И, конечно, — литературу нашей Гражданской: Шолохова, Фадеева, Бабеля, Зазубрина. Нашей Отечественной (В. Некрасов, Бондарев, К. Воробьёв). Нашей крестьянской и казачьей («Я пришёл дать вам волю» Шукшина).
Особое чувство, когда многих героев книги ты знаешь лично, видел их, в том числе в Донецке, разговаривал с ними. В книге есть несколько портретов — вроде бы начертанных небрежно, несколькими штрихами, автор, кажется, даже не смотрит на бумагу, а одной рукой курит, одновременно с кем-то беседует, а свободной рукой, чтобы она тоже была чем-то занята, проводит эти штрихи. Получается удивительно метко, по-снайперски, влёт. Прекрасны портреты ополченцев, но не только их: тут и рэпер Хаски, и «старик Эд» — лучшего портрета Лимонова не напишет никто, потому что ни у кого нет той же меры любви к Лимонову, замешенной на понимании, мудрости и трезвости. И — неожиданно — Моника Беллуччи, Эмир Кустурица, Никита Михалков…
«Роман-фантасмагория» — указано на переплёте. Действительно, фантасмагория. Вот только слово «роман» диссонирует, звучит в данном случае как-то пошловато, но что ж сделаешь, если нет у нас другого слова для обозначения вот этого явления?
Книгу следует прочесть и тем, кто к литературе равнодушен, но неравнодушен к, допустим, политике, а вернее — нашей общей судьбе. Понять тяжёлые, сложные, перепутанные, как «борода» на рыболовной леске, византийские отношения Москвы и Донецка. Это документ не только души, но и нашей истории. Здесь удивительно трезвый (хотя одновременно и страстный — а как тут будешь бесстрастным, покажите мне такого биоробота) анализ происходившего, происходящего, намечающегося происходить. И это, конечно, не пропаганда. «Наш несчастный неприятель» может вычитать в ней немало антимосковского. Даже когда автор не хочет о чём-то сказать прямо — всё это легко прочитывается между строк. И себя он не щадит, сообщая о себе много такого, за что, наверное, с радостью ухватятся его недоброжелатели. Да и чёрт с ними.
Есть люди, которым Прилепин активно не нравится. Дело тут часто даже не в симпатиях к условному или безусловному Киеву или там Вашингтону, чему угодно. И тем более не в литературных вкусах. Дело в том, что по сравнению с автором-героем многие из нас выглядят, прямо сказать, жалко — с нашими насекомыми проблемами, спорами в соцсетях, собственными книгами. Здесь уместнее говорить о конкуренции не текстов, а — судеб, выборов, жизней. Каким мелким кажется многое из заботящего нас на фоне того, о чём идёт речь в книге «Некоторые не попадут в ад»; она, подобно перевёрнутому биноклю, уменьшает всё остальное, но на самом деле именно она возвращает событиям и поступкам их подлинный, правильный масштаб.
Книга трагическая, безнадёжная, отчаянная. Откровенная, исповедальная, личная. Может быть, самая личная из всех написанных Захаром. Самая страшная и самая тяжёлая.
Таких слов он никогда раньше не писал:
«Добра нет».
Или:
«…это уже выше моих сил; у меня и так их нет».
Или:
«Я неживой…»
Или:
«Пусть все живут, кто в силах».
А заканчивается она словами — «Черным-черно».
Василий Авченко
«СвободнаяПресса — Нижний Новгород», 26.04.2019