По живому
Как я в Донецке Прилепина читала.
Захар, ты слышишь? Ты должен слышать, как я хожу по донецким улицам уже несколько дней, таскаю её везде за собою, не расстаюсь с ней круглые сутки, даже сплю рядышком и, ликуя, громко, во всю мощь души своей ору вам: «Дааааааа!!! Да-да-да-да-да». Каждый поворот улиц и бульваров поет вместе со мною это «Да», каждое цветущее дерево подхватывает «Дааааааа…», каждый террикон, мелькающий в окне автобуса, спокойно подтверждает: «Да».
За книгой пришлось ехать в воскресенье под вечер на Петровку. Шахты-шахты-шахты, старые дома, все утопает в цвету — и телевышка уходит высоко в туман, не видно, где кончается. От нее много проводов во все стороны — соединяет, передает сигнал. Так и книга: приехала из Москвы вчера и начала передавать сигнал, тянуть словно магнит, будто в каком-то космическом вакууме передали капсулу с правдой. Еду в 42-й «телеге», духотища — и вот свежий воздух, вдыхаю… Наконец-то самая чистая правда, так и было, именно её мы искали с друзьями, каждый раз заглядывая в глаза на редких литературных встречах с читателями. На презентации романа «Обитель» в молодёжной библиотеке:
— Будете писать о войне?
— Пока нет, не пишется.
Чуть позже сборник поэзии, уже Мотора убили, глаза печальные до невозможности, как у той собаки есенинской… никто уже и не спрашивает, куда там писать, столько выгреб.
А тут вдруг нате, держите кирпич правды красно-чёрной… «Кто-то романы сочиняет, а я там живу» — Дааааааа! — и мы тут живём, наконец-то правда, самая чистая, простая и человечная.
И Хаски выступает в пятницу в Донецке… Как все нелепо, как подло, как нечестно. Хаски приедет, а Захара нет здесь. Ни того, ни другого.
Все смешал в этом коктейле Молотова: живых и мёртвых, автора и героя, реальность и литературу. Дааааааа!!! Получилось, вышло, круто, качает…
На обратном пути достала книгу в автобусе, напротив сидит ополченец, едет с линии фронта на побывку. Ясные глаза, в которых все просто и понятно. Хочется сунуть ему под нос обложку: «Эй, товарищ, у нас для вас хорошая новость: вы не попадете в ад!» Вы уже в аду. Да нет, шучу, конечно. В аду посветили. В аду засветили. Ад изнутри светом взорвали.
Принесла домой, положила в комнате. Сама на кухне, скоро сумерки, дождь за окном — сыро и темно, а я чувствую, что в квартире будто лампу настольную зажгли — светло.
Читаю-читаю-читаю. Не выдерживаю — начинаю всем сообщать радостную весть: очень круто написано, правда! Женька, привет, ты в книжке!
Женька рада. Читаю Женькин стих: «Родину мает-плющит… Все, что пишу, — неправда: ниже и выше правды — Родина в скрытых венах… Общая. На двоих». «Да» ему!
В каждом слове правда. Как набухшая почка лопается и вырывается на свет Божий правдушка. Светло, хорошо.
Тяну… можно не спать, ведь не хочется. Можно читать-читать-читать — проглотить, выпить залпом до дна…, но нет. Тяну, оправдываюсь перед тем, кто следующий (там уже очередь), и хочется поскорее вручить дальше по цепочке клад любого читателя, обрадовать, но говорю, что еще не прочла, сознательно тяну — проживаю все сердцем. Это не быстро, это не скоро, это прямо здесь, у меня, в моем городе, прямо в сердце.
Друг спрашивает: «Ну, как тебе книга? Сколько страниц? Большая? Как вообще?» 383 страницы, я на 178 сейчас, жизнь как чудо,) да нет… я там везде, это обо мне, о моем городе, о нашем крае, о нашей войне, это так классно, отвечаю, там Правда, самая, что ни на есть правда.
Не рассказ о правде, не литература, а высказывание. Все высказал, что наболело, что радовало, что раздражало, что удивляло, что заботило, о чем переживал.
Спасибо за правду, Захар!
А как ловко в фантик романа-фантасмагории завернул. Это все равно, что растаманы накурились и ты им: а я вам сейчас роман-фантасмагорию расскажу. Хахаха…
Да!
Не могу читать ее всю целиком, не могу проглотить… Надо принимать порциями. Как можно проглотить сразу всю радость, боль, счастье, смерть, любовь, ад, свет? Нет, моё сердце не выдержит, просто не выдержит… Моё сердце маленькое по сравнению с Захаром, а у него большое. Моя правда — маленькая, а у него — Большая. Хочется укрыться головой с одеялом, взять фонарик… ах, да! фонарик вовсе не нужен — и читать, читать, читать. Не трогайте меня. А все как сговорились, предпасхальная суета, и все кружит-кружит ворох дел. Стоп! Господи, дай тишину и покой. Дайте все мне почитать. Дааааайте мне почитать!
Забралась на самый верхний этаж библиотеки Крупской, утонула в диване. Читаю. Деловито снуют мимо библиотекари. Не подозревают даже, что главная книга здесь лежит. Странно, но презентации ее в библиотеке не будет. Захар, как и близкие его друзья и коллеги, не приедет пока. Что за мир, перевёрнутый наоборот? Почему? Да мы тут с оркестром его встречать должны, памятники наваять, все цветы притащить — и приветствовать, и кричать: «Ура, Захар! Салют, Захар! Спасибо за правду!
Благодарим!» Как космонавта из другой галактики. Галактики правды.
Неправда, что не плачешь вообще. Между строчками рыдания там. Носила всю неделю с собой в рюкзаке то кирпичом тяжелым, которым с размаху, со всей дури шибанули по чиновничьим столам московским так, что стол раскололся, бумаги полетели секретные, палаты белокаменные пошатнулись, светлейший ощутил даже. То морем Азовским плескалась у меня в рюкзаке книга, полная слез. Казалось, что раскрою сейчас, а оттуда выплеснется море и польется, и потечет по городу, затопит, будет рекой разливаться по всему Донбассу, словно старинная былина казачья.
То страшно носить было, потому что за плечами билось живое израненное сердце, пульсировало, билось и болело. Человек умер, а сердце вот его, живое, неси, прикасайся, расти. Так написал, что не верить невозможно. Такая правда, что сама за себя говорит.
Держу в руках сердце его. Спасибо, что подержать дал!
***
Нет, не кирпич я таскаю за плечами пятые сутки, ночью и днём. Лезу с ним в автобусы, трамваи, троллейбусы, всем друзьям и знакомым показываю как событие, говорю и кричу об этом как безумная. Нет, это не красно-черное твердое, разрушающее все самые омерзительные тявканья. Нет! Это живое. В самой сердцевине книги — главное: боль, слёзы, непонимание почему, так по-детски. По живому.
Держу в руках его: пульсирует, бьётся, болит. И мне больно. Это большое сердце, а моё — маленькое. Мне не вместить столько. Ах, какое было сердце —— живое, цветущее, горящее — все в глазах, а они живые, любопытные, уверенные. А после — потускнели. То загорались, то гасли, выцветшие, обезумевшие от боли. Включили свет — выключили, включить — выключить, выключить — включить. Светло — темно, свет — тьма, жизнь — смерть, правда — ложь, рай — ад, любовь — мерзость, полно — пусто. Включили — выключили. Остановка сердца — вновь пульсирует. Пульс есть — нет. Есть и нет. Умирает — жив. Разряд. Еще разряд. Еще. Живи!
Не могу… половина сердца мертва. Да, живут же другие на этой земле без сердца, по уму. Умело живут. Не болит у них в груди? Не знаю. Это ты, дурак, живешь! А остальные комфортно существуют. Верно жена говорила: «Идеалистов надо убивать, это закон природы, они пригодны для жизни только в таком состоянии: мёртвом».
Нееет! Не дают тебе, дурак, здесь строить жизнь. Сделал? Достаточно. Вырастить свое деревце хочешь? Ты чё, дурак? Во даёт! Своё, настоящее? Кому это надо? Тоже мне капитан Копейкин.
Да скорее Ленин на Площади в Донецке сойдет со своего постамента и зашагает по городу, чем ты, Евгений, вырастишь тут деревце.
Я посадил дерево. Моё дерево. Моё.
***
Кстати, за книгой Женькиной, завезенной из Киева через Мариуполь, в последнем донецком мае, примчался за час, сам, на карете своей белоснежной. То был чёрный «круизёр», но мне тогда показалось, что это вся русская литература ко мне на светящейся карете явилась. Удивлялась потом, когда поняла, что «круизёр» не белоснежный. Пацан из лички, красивый, высокий такой, недоверчиво глянул, кто там к Захару прётся. Вот не сочиняю сейчас: у книги Женькиной обложка была белая, а уложила я ее в белый платяной мешок с надписью «Лето Господне», из Москвы привезла когда-то с конкурсными подарками.
Здравствуйте, чем могу быть вам полезен? А мир нельзя перевернуть, чтоб он не был вверх тормашками?
Невозможно держать в руках эту боль. Откладываю в сторону. Вдыхаю — выдыхаю, восстанавливаю пульс. От избытка свежего воздуха сбивается ритм сердца. Много кислорода сразу — аритмия. В ушах сердце бьётся, оглушает.
Врёт он все: рыдал как ребёнок. Собрал все слёзы свои, воду из них высушил и оставил чистой слезы концентрат — всё, что из сердца вышло через глаза. Держите! Дай правды, Захар, дай подержать! Хочу ходить, как и ты, с ней, да чтобы не за горами, а за плечами. Хочу закинуться ею — и ходить по Донецку, как в августе 14-го, по городу правды.
***
Плывешь-плывешь в этом море слёз радостей и печалей. Приплыли. Теперь вбивает гвоздь. Будто забивает в крышку гроба. Молоток, гвоздь — удар, удар, еще удар. Прямо в сердце вколачивает. Делай теперь, что хочешь, а жить с этим придется. Тупое чувство. Был, жил человек, возрос в полную меру свою. Таким стал, каким редко бывает человек — самим собой. Поэтому никого не боялся, делал свое дело в той точке времени и пространства жизни, что была предоставлена ему в распоряжение. А другие, что так не могут, смотрели, терзаемые изнутри чёрным, не могли выдержать свет, что в некоторые мгновения отблёскивал, словно солнечный зайчик, раздражая. Спасибо, Захар, теперь знаем!
Поздравляю нас всех с Евгением, вырос в гения. И этому тоже не верила раньше, думала, что так, писатель хороший, залипавший в деталях бытия иногда настолько дотошно и подробно, что читать не могла, то ли бытиё не моё было. А теперь бытиё моё. Детали по делу. Спасибо, что мордой нас, будто слепых котят, тычешь в блюдце с правдой, что превозмогая боль, спел эту песнь о человеке с большим сердцем, сам ведь с таким же. А мы, люди с маленькими сердцами, будем читать и пытаться хоть краюшечку твоего неба откусить, на вкус попробовать и переварить. Подхватить мотив, уловить ритм, и своим речетативом, кто как может, повторять и повторять другим, что жил человек настоящий, рос в человека, вырос, дозрел — и забрал его Господь к себе. Может, и нас заберет.
***
Город всю неделю качало, пока суму таскала за плечами с романом-фантасмагорией, прости Господи. Такая мощь, что качает. Улицы раскачиваются, все цветёт, голова кружится… И хочется молиться каждый раз: «Спасибо, Господи, он гений. Благодарю тебя, Господи, что я это знаю, что открыл мне, что не ошиблась. Прости, что сомневалась. Благодарю за этот день. И за этот день. И за этот…» И так шесть дней подряд. На седьмой день посмотрела на все созданное им и подумала, что как же это хорошо. Отдохнула, отдыхнула, выдохнула. Дышать невозможно, избыток кислорода. Как высоко в горах, когда кажется: небо так близко, что Бог рядом, а выдержать эту близость неба невозможно, оставаясь живым. Вдох — выдох. Сердце стучит в ушах. Укачало. Голова отключилась. Думает только сердце. Штормит.
Вернемся ненадолго в день пятый. Благую весть привез человек. «Создано из человечины» — так в книге написано. Есть еще один человек. Приехал в Донецк сам когда-то, пешком в аэропорт пошел искать воинов, нашел, или его нашли. Потом еще приезжал, и еще, и еще. Рэп читал свой. Нет, не то слово, он не читает рэп. На афише: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его» из Екклесиаста 11:1. Отпускает, прикидываясь собакой, наркоманом, больным, Иудой, мертвецом в гробу, прыгая как шут по сцене. Зал качнуло, еще и еще. Многие решили, что второй этаж рухнет. Звук ужасный, ничего не слышно. Его не слышно: каждую песню поют хором. Пляшут так ладно, пацаны все разом, перепрыгивая сквозь друг друга, будто одно огромное тело с рукми-ногами-головами. Подобно, наверное, плясали древнерусские воины после побоища на пиру. А вот и скоморох перед ними, только не смешит он. Изрыгает боль.
***
Создал памятник нерукотворный: рассказ друга, который был рядом и не предал: «Мой друг меня покинул… Не у всякого был друг. И я боюсь стать как взрослые, которым ничего неинтересно, кроме цифр… он был из песни… он — без позы…»
Пять лет исполнилось войне и Донецкой Народной Республике, все эти весенние поздравления принимать должен был он. Это все его детище. Но отобрали, вырвали умнейшие и прагматичнейшие, коварные чиновники — бояре вместе с олигархами… Вы чего, дураки, в само деле в сказки верите? И сказочнику своему? Да прикармливают сказочника вашего в палатах наших, да сытый он, зажрался, мало того, что вагон денег вывез себе только, так еще и попиарился на этом, вот уже реально «хений». А у самих только цифры в глазах. А что там в душах? Смотреть, думаю, будет страшно. Это вам не сказки. Мерзко и страшно.
Былину сложил он! Вот уж придумал! Захар твой богатырь? А мы не верим. Все у кормушки воруют. Временный. Уберут. Убрали. Кому нужны твои слёзы? Катись на своём «круизёре» по Руси, да радуйся, что целёхонёк остался. Сбежал с вагоном денег. Катись, катись, колобок. Радуйся, что не сожрали.
Сказ не слышали, как Русский палец хотел на Донбасс приехать? Собрался он в столице одним светлым утром ехать на Донбасс, чтобы указать всем своим здесь на правду. Думал, поеду, покажу им! А не тут-то было. Сказали, не едь, не ждут тебя там, принимать не будут, не рады. Русский палец призадумался, да что ж это такое-то, как же так… Остался в белокаменной и стал книгу Захара читать о Захаре. «Нет уз святее товарищества», — заключил он по прочтении.
***
А в его глаза смотришь: в них разлом прошел, невозможно в них смотреть. Как он это носит в себе? Это вообще возможно человеку выдержать на земле? Суму эту за плечами, котомку русскую с болью? Носит смерть за плечами, а не за горами. И как ребенок внутри рыдает: «Мой друг меня покинул. Его исхитила смерть. Это очень печально, когда забывают друзей. Не у всякого был друг». Нет, это не спокойно и сухо сказал мужик в форме. Неа, это ребёнок рыдает, всхлипывает так сильно, проговаривает сквозь потоки слёз — и ты ничего сказать в ответ не можешь, нечем утешить этого русского мальчика, Достоевского рядом нет. А он смог бы? Объяснить да растолковать, что к чему. А в тот момент, когда видишь, то сил говорить нет, нечего говорить — начинаешь вместе взахлёб рыдать, то же чувствовать.
И где бы ты не был, чтоб ты не делал… с тобою всегда теперь за плечами рюкзак, а в нем военный сухпаек с консервами. Консервы вечности. Спасибо, брат, оставил нам консервы памяти на случай новой войны и на века, чтобы помнили. Закрыл зазор в треснувшей земной коре, заградил и поставил нерукотворный памятник Захару, тёзке своему, потому как в народе так его и звали, кратко — «Захар». Захарченко — это длинно, и как-то мелковато с украинским -ко на конце, а Захар — это просто и по-русски, сильно. Спасибо, Захар. Ты еще здесь памятники оставишь, есть кому. Складывай свои былины горькие, пой песни правдивые, чтобы помнить героев, чтобы жили они в нас. По-живому — прямо в сердце. Спасибо, Ев_гений.
Теперь весь наш выстоявший град, вся Республика как роман под открытым небом, а герои сверху смотрят, с неба. Вчера вот на велике каталась прямо в романе на Втором городском ставке, с друзьями песни пели напротив гостиницы «Прага». Да и дом там его. Каждый знает, где вы жили. Сидим у воды, смотрим в небо. А вон там видишь из тучи лучи солнца светят вертикально прямо вниз, будто колодец. Видишь? Там дом Захара был. И Захара. Хор друзей завывает на фоне: «А ты играй, а ты играй, играй… Может быть, увидишь дорогу в рай…»
***
Дочка ходит и поёт песню, учат в воскресной школе: «Посмотри, как хорош край, в котором ты живешь. Посмотри, как хорош рай, в котором ты живешь». Говорю шутя, что давай уже пой: ад, в котором ты живешь. Мы же все здесь в аду, заперты в воздушном пространстве, среди сетей ходим, тонем в сетях. Неделю смеялась от души малая потом, перепевая: «Посмотри, как хорош ад, в котором ты живешь!» Вот и ты теперь возьми и посмотри, почитай!
Лежит теперь на столе просто книга. Как объяснить кому-то, что в ней, как рассказать об этом? Впечатление у многих из нас совпало: «Ну, прочитал, да. Правда.
Хорошо. А что тут сказать еще?» Что еще скажем в Донецке, сама не знаю.
Кстати, есть неточность в книге, нашла вот: никого по директорскому свистку на похороны не свозили.
***
Привет, Захар! А у нас тут из радиоточек Города, разбросанных как порталы связи то тут, то там по старым советским квартирам на обломках Великой страны, передают Юльку Чичерину, трещит звук, голос доносится: «Уходя уходи, улетаешь — улетай. Через небо протяни мне тропинку в рай… Уходя уходи, улетаешь — улетай»
Точку не ставлю)
Юля Чёрная
14 мая, лето 2019-го
«Свободная Пресса — Нижний Новгород»