Захар Прилепин «Некоторые не попадут в ад»
Прилепин написал роман за месяц, как выдохнул, помимо воли, не дав ему сложиться толком, устояться, обдуматься. «Сам себя обманул», — напишет он в предисловии. Я тоже себя обманула, взяла и прочитала за ночь, хотя загодя ещё решила читать после Нацбеста. Коллеги уже давно высказались и, несмотря на разность, если не полярность, мнений о книге, об авторе, вроде бы, и добавить просто нечего. Тут уж или да или нет.
Некоторые критики отметили в романе двойственность всего и — в первую очередь — автора и текста. Но текст, выплеснувшийся из писателя, это и есть автор-текст. Нет — не автоматическое письмо. В романе более чем достаточно факторов, создающих атмосферу фантасмагории (это, конечно же, уловка): от алкоголя до якобы плохой памяти писателя. Понятно, что, несмотря на свою публицистику, он не мог не написать об этой войне роман, и кто как ни он, лучший писатель страны, как-никак, очевидец, участник боевых действий, создатель своего батальона, вложивший в него свои литературные премии и гонорары, друг Захарченко и его ближайшего окружения.
Автор-текст — это моя уловка, чтобы не раздирать все время героя и автора, безусловно, есть и литературный герой, и автор, но они не будут противопоставляться, на то воля автора, где прикрыться персонажем, а где поразмышлять о себе со стороны. Пытаться распознать, где истина, где чувства автора, и в каком он временном континууме — сейчас, когда пишет, или это спонтанное, или продуманное уже тогда, записанное на клочке или в памяти, словом, не хотелось бы анализировать полотно текста, распустив его на нити.
Автор-текст — это миф, творящий сам себя из реальности мира и реальности войны, где факты — основа, а уток — движение, нить, плетущая рисунок по образам, отпечаткам памяти.
Фантасмагория, сплетенная из стоп-кадров памяти, алкоголя (хотя здесь все пьют, не пьянея), ассоциаций, предчувствий уже свершившегося. Попытка разобраться в себе самом теперь и тогда, в своих чувствах, очарованиях и упоении войной, праздничным золотом патронов, Захарченко — Батей как античным героем. «Кто-то романы сочиняет — а я там живу. Такая огромная жизнь: начнёшь пересказывать синопсис двух недель, выбрасывая половину событий, должно вроде было поместиться на страничку двенадцатым шрифтом — а получается эпопея с эпилогом»
Вот разговор с женой, ее отчаяние: «Твоя работа — это идеализм. Идеалистов надо убивать, это закон природы…» «Если тебя не станет — многим на свете полегчает»
Он привёз ее с детьми к себе в Донецк — после наездов на семью в России. И они жили той мирной, насколько это возможно на войне, жизнью войны, дружили с Захарченко. Даже намёк на ревность есть в сцене одной из пьянок. Ревность к Бате, а не к жене!
«Возможно, жена говорила о том, что вера (во что-либо, в данном случае — в Донбасс) увеличивает площадь поражения. Если ты целиком состоишь из веры — ты вообще голый, на ладони. Такой раскрытый, что даже неприятно смотреть. Легче убить. Вывез семью, в общем»
Зачем нужна ему эта война? Жене он отвечает, что это он нужен людям. То есть, нужен их войне. А в размышлениях о себе сотоварищи: «Зато я чувствовал себя совершено свободным. Я никому ничего не был должен. Мое имя зависело только от меня. Мое прошлое я выстроил сам. Примерно тоже я собираюсь делать со своим будущим» «Возможно, что я себе льстил, — но даже эта лесть весила на весах достаточно, чтобы я мог разговаривать, невзирая на лица. Это приятное состояние: независимость. Из него можно делать воздушные кораблики и запускать по воздуху. Больше, собственно, нечего»
Заплатить за возможность дышать свободой на войне. Премии, гонорары, связи, все это стоит того, чтобы ввязываться в эйфорическую войну с невозможной победой. В конце концов, самому делать эту войну, кажется, это настолько круто, что мало кто может это понять. Создать свой миф, не отторгаемый от реальности. Почувствовать себя всемогущим стариной Хэмом на рыбалке, вместо мерлинов гарпунящим фашистские субмарины. А здесь-то не тур в виртуальную реальность на кону, а возможность невозможного — мечта о справедливости войны и вера в ее победный результат. А, что, получилась же шутка с Малороссией. Или это как раз вымысел? Друзья и советники Бати — Ташкент, Казак как-то раз сложили политический тетрис, решив объявить Донецк столицей, а остальное приложится. «Казак заболел идеей свободного Донбасса. Нормальным людям сложно отказаться, когда можно раскрутить невиданную карусель и самому на ней прокатиться» «Но самое главное, что выяснилось: мировая политика рукотворна»
Вот зарисовка бивуака — дачного домика, вот блиндаж. Там сцена боя, пули свистят над головой, а в зубах у Захара стебелёк травы-поебени. Ясный летний день, пасутся козы, а вот ракета (вундер-вафля) пролетела и, ага, сколько будет 300-х-200-х и у кого, пиво с воблой астраханской распиваем с Батей, а здесь чаек с денщиками, все свои, родные, каждый с характером — вот эта странная фронтовая реальность. И долгие перегоны на «круизёре» тысячами км, на 200 в час, чтобы успеть на тусовку и вернуться в строй. Джеймс Бонд, мальчишеские игры со смертью и вечностью, кризис 40-летнего русского романтика, или бег от самого себя. Батя — свой пацан, и Захар привез ему Хаски, все вперлись. Тусовки с Кустурицей и Моникой Беллуччи — тут уже сам Захар вперся, а то светские посиделки в Женеве. Захар же еще — представитель по связям от мировой литературы, вот только на Донбассе его никто не читал, даже Батя «догадывался, что я чём-то известен за пределами Донецка, но не знал, до какой степени»
Не только же «чудачить на передке»: передовая перемещается, а событий нет. Хотя корпус же стоял, и комкор с большими звёздами и тонкими пальцами говорил о танках. А люди гибли и гибнут до сих пор, их давно предали все, и мертвые, и живые. Их, страдальцев войны, и нет почти в романе. «Мы смеялись. Мы выглядели как циники и были циниками. А что надо было сделать? Заранее обойти эти десять домиков и сообщить: дорогие жители, сейчас будет обстрел?» Это про запуск ракеты, синдромом Туретта откликнулось во мне пацанское: «а на войне, как на войне…»
«Ракета накручивает воздух, как рыбацкую сеть на пропеллер, — со всеми рыбами, птицами, звездами и облаками. Сейчас меня подхватит и понесет вослед. Это было жутко — и я не в силах вообразить чувства тех, в чью сторону она летела»
Может, это и есть главное: не иллюзия, что ты защищаешь своё детство и картинку в своём букваре, людей каких-то — а то, что есть возможность творить миф собой, своими руками, головой и телом. И тебя в любой момент тоже могут убить. Но страшно не это, а «стать как взрослые, которым ничего неинтересно, кроме цифр». А разочарование, боль — они придут потом. И будет черным черно.
«Всем существом надеялся, что Захарченко, приняв смерть, — вырвет, выбросит из-подо льда свою республику, свой народ; иначе какой тогда смысл был во всем. Мы и так потеряли слишком: время, ритм, удачу». Батя «был огромный как парус, — в него задувал ветер; он был из песни» Куда поплывешь без паруса. Война свернулась, батальон расформировали, деньги кончились, кончилась мечта.
Самоирония, совесть, рефлексия, все это есть, но на поверхности — чаще гордыня, лихая удаль, вера в неуязвимость. И название «Некоторые не попадут в ад» — это ли не симптом суеверия в православно-мистической картине мира Захара. И это ли не искупление своей причастности к истории и античному мифу о вере, дружбе и предательстве.
Марина Кронидова
natsbest.ru